Золотой век Эдуарда Лимонова

№ 2022 / 25, 01.07.2022, автор: Лев АЛАБИН

Полное собрание стихотворений

Почему Лимонов, написавший 80 книг, не издал собственные стихи, а поручил это сделать Захару Прилепину только после своей смерти? Это загадка, тем более, что издательства стояли бы в очереди за право выпустить их. Издания были бы щедро оплачены. А денег писателю всегда не достает. И все же, стихи при жизни Лимонова не изданы. Избранные строки, отредактированные автором и издательствами, были собраны в единственную прижизненную книгу «Русское», и тиражированы множество раз у нас и за границей. Но это только капля в море. Стихи 60-х, 70-х благополучно сохранились, они собраны в огромные подшивки, и ходили в самиздате все это время. Часть из них, попала потом в интернет. И все же Лимонов не издавал их. Может быть, он не хотел фигурировать как поэт? В конце жизни он снова стал писать стихи. Они изданы в издательстве «Ад Моргинем», но куда им до стихотворений юности, они смотрятся, как рифмованные прокламации, не более. Стихи, конечно выходили, Лимонов был топовым автором, издательства гонялись за ним. Например, книга издательства «Ультра. Культура», выпустившее опять «Русское» и стихи последних лет под одной обложкой. Но издано до сих пор далеко не все, и даже далеко не все найдено. Вот, цитирую по памяти программное стихотворение, найденное мной в 1977 году в Коктебельском «продавленном диване». Начало забыл… Все без знаков препинания, как и печатал когда-то сам Лимонов на машинке «Олимпия».

 

Мы рабски слушаем газеты
Немного с женщиной живём
Ещё остались нам поэты
Но мы их жалкими зовём

 

Они и вправду очень жалки
Ах, как боятся нищеты!
И пишут (а не из-под палки!)
И пишут против красоты.

 

Их собирается так много
У них основан и союз
Но все они забыли Бога
И не получат русских муз

 

Си едоки и самозванцы
Пройдут бесследно на Руси
Вот пишут хорошо британцы
От их поэзии вкуси

 

Читая Тома Элиота
Ты очень многое поймёшь
И завтра утром на работу
Уже наверное не пойдёшь

 

Здесь заключается опасность
Чтоб ты не на работу шёл
Меня Лимонова печатать
Не хочет государства стол

 

Хочет, Эдичка, теперь хочет и все будет напечатано в одном из новых прекрасных томов.
Но как обидно, что Лимонов не воспользовался собственным рецептом. “Но все они забыли Бога и не получат русских муз”. Вспомнил бы Бога! Получил бы музу, а не очередную потаскушку. А вместо этого, над ним исполнятся (не дай боже) его же собственные слова “Си едоки и самозванцы пройдут бесследно на Руси”.
Ни один поэт, ни один писатель не шел за его гробом. Он сам первым и вышел из литературы, сделав литературу не литературной. Романы устаревшими.

 

Золотой век Коктебельской веранды

Поэтов на этой коктебельской веранде никогда не убывало. Они постоянно появлялись, самые разнообразные. Из Питера, Москвы, Киева, Харькова, Кривого Рога, Воронежа и Лианозова. Они уезжали один за другим на Запад, а потом возвращались из Парижа, Нью-Йорка, Израиля. Адрес: Долинный переулок, дом 5 знала вся поэтическая богема по обе стороны океана.
Мария Николавна – хозяйка веранды, любила устраивать поэтические чтения. Больше всего в поэзии она не терпела нытья. Вся мировая поэзия, говорила она, сплошное нытье. Из стихов она предпочитала смешные, остроумные, необычные. Исходя из этого нетрудно понять, почему из всех известных поэтов она выбрала Лимонова. Любовь к Эдичке она пронесла через всю свою жизнь. Она и открыла его.
Мария Николавна так любила Лимонова, что постепенно и вся веранда знала несколько его стихотворений. Её любимое начиналось так: «Я обедал супом».
Представляю, как ей, уроженке Российской империи, столбовой дворянке, домашнего воспитания, с детства изучавшей французский и музыку с гувернером – французом, а потом  закончившей с медалью гимназию, знакомую Волошина, Брюсова, Мандельштама, Белого, за всю ее жизнь надоели всякие «звездные дали, морские печали», и прочие поэтические глупости, что она полюбила стихи про суп.

Я обедал супом… солнце колыхалось
Я обедал летом… летом потогонным
Кончил я обедать… кончил я обедать
Осень сразу стала… сразу же началась
 ………………………………………
Сидя в трех рубашках и одном пальто
Пусто вспоминаю, как я пообедал
Как я суп покушал еще в жарком лете.

И те, кто присоединялся к обществу веранды позже и не знал Лимонова лично, поспешно собравшего рекомендательные письма и укатившего на Запад, быстро приобщался к его творчеству и смело цитировал его стихи к месту и не к месту. Это всегда приветствовалось. Так что постепенно на веранде установился Лимоновский фан-клуб.
Мария Николавна любила Лимонова всегда, непрерывно и безответно. И когда из-за океана к нам докатился текст «Это я – Эдичка», она первая бесстрашно прочла его до конца. И если все спотыкались о сцену с негром «в песочнице» и дальше не шли, то она с радостным смехом объясняла и это.
– Он считает, все что с ним происходит, всем должно быть страшно интересно. И описывает поэтому в подробности.
Она не сомневалась, что все это так и было. Одиночество, что поделаешь. Ум у нее был совершенно мужской. Поклонницей Лимонова она безусловно себя считала, но фанаткой уж точно нет. Поэтому способна была его беспощадно критиковать.

А его бесконечная исповедь своей несчастной любви к Елене Щаповой, «козочке», «скелетику», из-за которой он трижды, еще в Москве, покушался на суицид: резал вены, поджигал себя вместе с ее дверью – она считала, безусловным шедевром.
Лимонов прислал ей из Америки письмо. Очень славное письмо с фотографией без очков, а в линзах, и вырезкой из американской газеты, где было напечатано его стихотворение.

Вот Америки деревня.
Не как русская так древня
…………..
Моя жизнь на грустном месте
Лишь плохие слышу вести.
Та ушла, та изменила.
Ну и ладно. Ну и мило
проживу один в ответ
До каких-то средних лет

На веранде это письмо читалось множество раз вслух. Так что Эдичку без очков, и его стихотворение, все знали наизусть. Письмо, как и вообще, всё письменное, собранное в диване, пропало под обломками дома. В стихотворении Лимонов ошибся, отмерив себе немного «средних лет» жизни. Дожил он до серьезной старости.
После возвращения, Лимонов не общался со старыми друзьями, избегал встреч. Мария Николавна немного досадовала, что он не появляется, но продолжала его любить и смотрела все телевизионные передачи, где он банковал. Он включился в политическую борьбу и пел гимн Советского Союза, поднимая стадионы. Телевизор она вообще не смотрела, особенно в летний период, но передачи с Лимоновым не пропускала. Следила за временем, когда они начнутся, чтобы не опоздать, готовила себе место и «ухо» – слуховой аппарат, который тогда уже ей был необходим. Население веранды в основном было либеральным и не сочувствовало вкусам Марии Николавны, но приходилось терпеть. Вечером, когда все собирались за общим столом, она со смехом пересказывала это шоу, тем кто его не видел и не сочувствовал. Ответом было всеобщее молчание. Но когда Мария Николавна вдруг призналась, что она тоже красно-коричневая, и вообще, патриотка, все либералы потихоньку, в ужасе сползали под стол. Ужас мщения за ограбленные и сожженные имения, поруганные церкви, вселялся в них, и они со страхом ожидали, что вот-вот вновь отправят их за черту оседлости, на прежнее место жительство.
С Лимоновым она больше не виделась. И я взял себе миссию, рассказать Лимонову, если представится случай, о той великой любви, которая прошла мимо него. О которой он не знал. И действительно, такой случай представился, и я довольно долго рассказывал Эдуарду Вениаминовичу незадолго до его смерти, о жизни веранды без него, но с его поэзией. Я думал, что он будет переспрашивать, умолять рассказывать дольше, просить передать оценку своих произведений из уст Марии Николавны, выяснять где она похоронена, кто ухаживает за могилой. И мчаться на могилу и целовать прах. Ничего этого я не дождался. Он только сказал сколько стихотворений посвятил ей. Оказалось, – три. Этим ограничился. Не было у него подобных поклонниц, и, единственную, 1904 года рождения, он не оценил. Наверное, Мария Николавна и это бы оправдала и со счастливым и легким смехом объяснила и приняла.

Чему удивляться на самом деле? В рассказе «Красавица, вдохновлявшая поэта» об известной красавице, Саломее Андрониковой, которой Мандельштам посвятил знаменитое стихотворение, Лимонов высказал откровенное пренебрежение ко всем “старухам серебряного века”, которым на самом деле и надо только хороший ***, а не стихи.  До дворянской культуры Эдичка не дорос и не понимал ее, поэтому и Пушкин для него в «Священных монстрах» поэт банальный и «открыточный».

 “Барышня и хулиган” – сюжет, повернутый во все стороны давно известен.  Есенин умел покорять столичных и даже иностранных барышень своими грубыми, деревенскими ухватками и золотыми кудрями. Кудрями и Лимонов трусил.  Собственно, и Елену Щапову он тем же самым покорил – “каторжной статью”, правда, и сам в плену оказался. Тем и спасся от воровской судьбы.

Всё творчество Лимонова, по сути, – его автобиография. Он ничего не выдумывал из головы. А вот о Марии Николавне ничего не написал. Как ничего не написал и о Коктебельской веранде, где с помощью Марии Николавны он получил обширный круг знакомств, рекомендации и репутацию «непризнанного гения».

Лимонов не любил и боялся общаться с незнакомыми людьми, и меня он сначала испугался, и чуть ли не готов был махнуть рукой охране. И потом, когда мы разговорились, стоял ко мне как-то боком и избегал смотреть в глаза. Словно собирался уклониться от наведенного на него пистолета. Пытался припомнить сколько писем он ей написал, напрягся на мгновение, но так и не вспомнил.
– Было, было, и еще было – сказал он уверенно. – А когда она умерла? А что с ее домом?
– Умерла в 1998 году. Дом продали. Наследники продали с условием, чтобы дом не сносили…
– И дом тут же снесли, – воскликнул Лимонов.
 – Да…
Честно говоря, сколько бы я не читал Лимонова, ничто бы меня так не убедило в его писательском призвании, как эта фраза. Только истинный писатель, русский писатель развивает в себе такую детальную наблюдательность, что может мгновенно представлять ситуации, и предугадывать события. Поэтому русская литература, это не просто литература. Это наш русский путь. А русские литераторы, – провидцы.

Письма Лимонова, его самиздатские рукописи с дарственными надписями, как и самиздатские сборники многих и многих непризнанных гениев русского подполья, Валерия Исаянца, Бориса Чичибабина, Виктора Кривулина, Владимира Алейникова, Юрия Кублановского, Дмитрия Савицкого, Евгения Рейна – все, погибло под обломками коктебельского дома, в котором первым поэтом был Лимонов. Рукописи этих и многих других отверженных поэтов хранились в диване, на котором спала хозяйка дома, охраняя их, как бы своим телом, столбовая дворянка, урожденная Изергина, чью усадьбу, в которой она родилась, сожгли, а церковь, в которой она крестилась, взорвали, а ее саму за происхождение выгнали из университета и высшее образование она так и не получила, и ее последнее пристанище не избежало сноса и поругания. И последних поэтов уберечь она не смогла.

Идиллия

Здесь, на веранде, в 1976 году, порывшись в «продавленном диване» я нашел рукописи Лимонова и познакомился с ними. Здесь я прочел рассказ «Золотой век», в котором причудливо соединяясь, участвуют все основные деятели подпольного литературного мира Москвы 60-х годов.
 – Там, под домом, погиб и ваш «Золотой век», – говорю я, чтобы хоть как-то пробудить темперамент Лимонова.
– Он в книге «Русское» есть. – рассеянно отвечает мне Лимонов.
Дома я стал лихорадочно искать «Золотой век» в сборнике «Русское» и не нашел. И только внимательно присматриваясь к текстам, обнаружил эту поэму под другим названием – «Идиллия».  Оказывается, рукопись не погибла вместе с домом. «Золотой век», который я считал утраченным, оказался не только не утраченным, а основательно переработанным и давно опубликованным. «Идиллия», – так его переименовало издательство «Ардис», Лимонов был не против. «Идиллия» отнесена им к поэтическому жанру, поэтому я не встречал текста в сборниках прозы. В издании текст разбит на строфы и обрел вид, нет, далеко не верлибра, такой ритмически организованный текст без рифм у нас называют обычно «белым стихом». В «продавленном диване», где хранился первоначальный вариант рукописи, я читал «Золотой век» отпечатанный рукой автора, как прозаический текст, без разбивки на строфы. Он был значительно больше и в нем чувствовалась явная неприязнь к сильно пьющей «компании Ворошилова», которая ему досаждала. Совсем не «идиллия». Конечно, он отрастил кудри, завивал их, и повязывал бант. А тут компания алкоголиков, горланящая, что они «самые молодые гении» (СМОГ). В «Идиллии» всё смягчено, в ней нет отрицательных персонажей. В ней Лимонов занят только своей Еленой и ее мифологическими любовниками. Жанр пасторали удается ему вполне.

Как просто оказалось перевести прозу Лимонова в поэзию.  Разбить на строфы, и она обретала совершенно другой вид и жанр. Я стал читать, перечитывать страницы лимоновской прозы, и к удивлению, обнаружил, что она вся написана «белым стихом». То есть брутальный Лимонов по сути ничем не отличается от эстетского, томного Тимура Зульфикарова, единственного из русских писателей успевшего получить Евро-Букер, до того, как премию упразднили.  

Интересно сравнить «Идиллию» с «Книгой мёртвых». В «Книге мёртвых» нет никого, о ком бы Лимонов высказывался сочувственно, кроме Игоря Ворошилова.  А в «Золотом веке» Ворошилову серьёзно досталось, особенно в утраченном первом варианте. Персонажи в обоих произведениях практически те же, в «Идиллии» я насчитал 51, названных поименно, и еще несколько не названных – «генерал и один шведский подданный, смуглый племянник какого-то короля». И еще мистический персонаж: «дух Мотрича», и еще античные герои, переспавшие по мнению ревнивого Лимонова, с Еленой.

Как это ни странно, но Лимонову нравился секс с блудными женщинами, которые имеют много любовников, или даже одновременно занимаются сексом с несколькими. Именно это его особенно возбуждает. Секс втроем подробно со смаком описан во множестве произведений. «Один в незнакомом городе», «Смерть современных героев», «Его демоны». В последнем произведении Лимонов (тут он скрывается за персонажем «Председатель») с удовлетворением отмечает, по известным только ему приметам, что его любовница только что имела секс с другим. И это для него дополнительное удовольствие.
Так что, когда он пишет в «Идиллии»: «Она спала с Тезеем с Менелаем. с Парисом. Деифобом и опять с Менелаем. кажется еще и с Ахиллом.» Это не только ревность, но и еще нечто очень его возбуждающее и манящее. Поверим старику Фрейду, который первым сделал это ужасное наблюдение, что мужчины, любящие красивых женщин, на самом деле видят в них мужчин, которые с ними либо переспали, либо хотели переспать и постоянно облепливают их сальными, похотливыми взглядами. Именно это делает их такими притягательными, а не красота, как им самими, возможно, кажется. Нормальные мужчины такими женщинами брезгуют, а склонные к гомосексуализму «мачо» – вожделеют. Среди них Лимонов. Среди его подруг одни шалавы.
В «Книге мертвых» ни о ком доброго слова, в «Идиллии» ни о ком плохого слова, а персоналии одни и те же. Поэтому эти два произведения, я считаю, неотделимы друг от друга и их надо рассматривать как одно целое.

До сих пор, читая мемуары Бунина, не находят в них ни одного положительного отзыва о современниках и считают Бунина злюкой, невозможным человеком, полагают, что им движет зависть и мстительность. О Чехове он пишет уничижительно, разбивая в пух и прах его драматургию, о Волошине, как о монстре, который участвует в «украшении виселиц» в Одессе к 1 Мая. Есенин для него просто каторжник. Но никто не читал мемуары целиком, они у нас просто не изданы. А в предисловии сказано, сказано с болью, что вся эта писательская братия причастна и повинна в том, что случилось с его родиной. А часть братии и приняла, и украшает этот гибельный порядок, и участвует в разрушении русского государства, русской культуры. В чем же Чехов-то повинен, спросят. А в том, что он так безбожно врал в своих пьесах, описывая дворянское сословие.
Мотивы Лимонова такие же. Художники, писатели, оторваны от жизни, они живут какими-то своими внутрикастовыми интересами, они объявляют друг друга «гениями» и ополчаются против других групп, в центре которых другой «гений», грызутся в одной банке, и не кажут носа на свежий воздух реальности. «Чапаева» Пелевина он называет просто длинным анекдотом. Да, может быть, прекрасно рассказанным, но тем не менее, это еще один, только очень длинный анекдот про Чапаева. Лимонов предпочел совсем уйти из такой литературы. Ему нужна была свежая кровь, не анекдоты.
Все 51 названных персонажа, реальные люди, о них сказано по несколько слов. Но очень точных, как он приметлив, памятен, как он досконально может обрисовать встретившихся ему в жизни людей, собственно, именно это и делает его писателем. Он делает свои наблюдения не специально, не осознанно. Такова его природа. Он не ведет записных книжек, как это принято у писателей, сама природа наделила его этим особенным интеллектом, – писательским. Поэтому он написал за жизнь более 80 книг. А если прибавить поэтические сборники (тоже книги), то еще больше.  По две книги в год, если считать с года написания 1975 – первой книги.
Каждому персонажу «Золотого века» теперь можно посвятить целую монографию. Они и достойны этого. Когда Лимонов писал «Золотой век», персонажи были подпольными, никому неизвестными поэтами и художниками. Некоторые так и остались неизвестными. Например, «художник Зюзин», или «Киношник Гера Туревич».
О других персонах «Золотого века» теперь можно прочитать в энциклопедиях. Теперь картины Ворошилова, Яковлева, Брусиловского, Гробмана, Вулоха – дорогущие, а книги Холина, Сапгира, Алейникова, Губанова – толстые и многотиражные.
А у Лимонова о каждом из них только несколько штрихов. В принципе, можно написать о каждом, кто упоминается в «Идиллии», больше пятидесяти рассказов. Напишу о некоторых, которых трудно узнать, и которых, возможно, вообще никто не знает, а мне пришлось быть знакомыми с ними.

Наблюдательности и памятливости Лимонова можно только дивиться. Говорят, что Лимонов не любил людей, любил и любовался только собой. «Баюкаю себя — ласкаю — глажу Для поцелуя подношу И издали собой любуюсь.» Однако, никто кроме него не запечатлел столько прошедших через его жизнь людей, никто не описал их так точно, как Лимонов. Эта уникальное свойство писательского интеллекта. Это главное. А уже потом проявляется темперамент. Злой или добрый, тихий или пламенный.  Неважно, пишет Лимонов зло, уничижительно, злобно, ругательно или как-то иначе. Главное, что он помнит, главное, что он точен. Главное, что не наплевательски.  Он не лжет, солгать ему трудно, потому что он реалистичен. Лгать вообще трудно. Надо что-то выдумывать. А Лимонов ничего не выдумывает.

 

Персоналии

Действие «Идиллии» происходит в Коктебеле. Он сразу узнается.

 

«Из‑за облака вышло солнце и берег моря усеялся гуляющими. С большим белым зонтом в сопровождении испуганного поэта Лимонова вышла погулять несравненная очаровательная Елена. Она шла важно и прямо и волны лизали ее ноги. Далеко отлетал ее дикий шарф…»

И потом появляются один за одним и целыми гирляндами, действующие лица. Практически эта поэма сплошное перечисление.

«Просыпается только Цыферов. Что это было? говорит он… и засыпает. Ему снится печальная старая сказка…За большим зеленым камнем на сухом песочке сидел Цыферов и протирал очки. Он посмотрел на Елену и поэта Лимонова, и Цыферов улыбнулся. Он подумал о какой‑то сказке которую он еще не успел написать»

Конечно, это Геннадий Михайлович Цыферов, умерший в 1972 году, еще до отъезда Лимонова. — советский писатель-сказочник, сценарист и драматург. По году смерти можно судить, что первый вариант «Идиллии» был написан до 1972 года. В поэме он живой сказочник, в поэме, в отличие от «Книги мёртвых», еще все живы-здоровы.  Писал сказки и стихи, в соавторстве с Генрихом Сапгиром было выпущено более двух десятков мультфильмов. Ну, это легко понять.
 «С суковатой палкой и странным взором выходит к костру Яковлев. Под мышкой у него пачка картин. Он молча кладет их на траву и уходит. На картинах изображены цветы». Узнаваемый портрет, – это, конечно, художник Владимир Яковлев, который кроме цветочков практически ничего не писал. Слепой художник, поэтому со «странным взором». Его картины во многих музеях и галереях мира.

«Она целеустремленно шла куда‑то престранной походкой. — Дина Мухина — сказал кто‑то. Лимонов вздрогнул. Дима Савицкий выронил бокал. бокал раскололся. Все сказали о Дине и кто‑то заплакал»

Дина Мухина – жена Эрнста Неизвестного. Узнаваемый персонаж, и очень важный в то время. В ее доме поэты читали стихи. Алейников читал стихи обычно с закрытыми глазами и очень долго. Он знал многое наизусть.  Однажды, пока он читал, все ушли за вином, а когда вернулись, то Алейников продолжал читать, не заметив отсутствующих. Он прервался, только когда ему налили вина.

Дима Савицкий, обитатель веранды, вскоре уедет в Париж и станет там почитаемым писателем русского зарубежья.

«Тут поздоровались два поэта и друзья когда‑то — Алейников и Губанов — портвейн стали пить и читать стихи. Их обступила толпа любопытных которую составляли: художник Андрей Судаков… Художник из Киева. художник из Харькова… Слава Горб — человек с Украины. Виталий Пацюков который делает передачи о художниках. сотрудник «Молодой гвардии» Саша Морозов.»

Вряд ли кто-то знает художника Андрея Судакова, потому что он никогда не выставлялся.  Высокий, тонкий, удивительно худой, с длинными волосами, он был любителем поэзии и постоянно посещал все подпольные поэтические чтения. Поэтому в поэме он среди толпы, обступившей СМОГистов. Андрей – племянник Анатолия Мариенгофа, этим во многом объясняется его любовь к поэзии. Худым, удлиненным лицом он очень напоминает своего знаменитого дядю. Я познакомился с ним на заре «перестройки» в клубе «Поэзия», где собирались «мета-метафористы». Они еще не печатались и только здесь их можно было услышать. В интернете найдете четыре картины Судакова. Его картины в эпоху «гласности» проникли на Запад и участвовали в очень престижном аукционе, кажется, «Сотсби», и попали в каталог аукциона, но до продажи дело не дошло, картины не доехали, растворились в Европе и исчезли. И только в каталоге они значатся, как существующие. Призраки.

«Сотрудник «Молодой гвардии» Саша Морозов»…
Кто это?  А я знаю Александра Морозова. В 1997 году он станет лауреатом «Букера» за роман «Чужие письма». С ним связан слух, будто Андропов назвал Лимонова «законченным антисоветчиком».  Александр Морозов учился в МГУ вместе с дочкой Андропова, именно через дочку Лимонов просил узнать, как КГБ к нему относится. Возможно, он ощущал какую-то слежку, потому что был знаком с несколькими отчаянными диссидентами. Сам он, конечно, диссидентом не был.

 

Мои друзья с обидою и жаром
Ругают несвятую эту власть,
А я с индийским некоим оттенком
Все думаю: «А мне она чего?»

 

Мешает что ли мне детей плодить,
Иль уток в речке разводить,
Иль быть философом своим
Мешает власть друзьям моим?

 

Не власть корите, а себя
И в высшем пламени вставая,
Себе скажите: «Что она?»

Я человек. Вот судьба злая.

 

Куда б не толкся человек,
Везде стоит ему ограда,
А власть подумаешь беда,
Она всегда была не рада.

 

Цитирую по памяти, и знаки препинания расставляю по правилам русского языка. Кстати, о знаках препинания. Издавать неизданные при жизни поэта стихи всегда трудно. Тот, кто видел рукописи Лимонова, знает, что знаков препинания там немного, и есть один фирменный, внеграмматический знак – точка посередине строчки. Чтобы поставить этот знак, надо было повернуть каретку машинки чуть-чуть вверх. В компьютере поставить такой знак значительно труднее. Что означает этот знак, непонятно. Он ставит в тупик. Возможно он означает, что не только поэт немного сумасшедший, но и его пишущая машинка тоже, и ставит несуществующие в ее раскладке знаки, где придется.  Он «был интересный и странный поэт И создал такое, чего еще нет.» Не знаю, оставят этот знак издатели, или нет? Да и с разночтениями и вариантами тоже большущая бывает морока.

В то время многие хотели знать, следят за ними или нет. От мании преследования просто сходили с ума.  Поэтому он и просил Морозова через свою сокурсницу задать этот вопрос Андропову. Сначала она отказалась беспокоить отца, сказав, что у них заключено соглашение: она не лезет в его дела, а он в её. Как можно не «лезть» в дела дочери? Странно соглашение, тем более для главы КГБ. Ну, в конце концов, этот вопрос всё же был задан и ответ получен: «отъявленный антисоветчик». Случай, оказывается, реальный. Сам Андропов вряд ли интересовался «делом» Лимонова, мнение создали какие-то его подчиненные.
Кстати, взаимоотношения Лимонова с КГБ а потом  ЦРУ – тема интересная. Гораздо позже, в 2015 году, в беседе с Сергеем Шаргуновым, он скажет, что его даже не пытались вербовать, знали, что бесполезно. А в 1992 году он скажет, что хотел выяснить причину «бесконечных допросов, на которые его вызывало КГБ.»

Есть в «Идиллии» несколько загадок. Например, Брусиловский назван Максимом, на самом деле, Брусиловский, которого знал Лимонов – Анатолий, или Анатоль, как он стал себя звать, когда в Европе выставок у него стало намного больше, чем в России. Максим – это его сын, 1963 года рождения, о котором Лимонов, не мог писать, как о взрослом, самостоятельном человеке. Либо Лимонов перепутал, либо что-то еще. Интересно, перед Брусиловским упоминается Рафаэль в берете, а отчество Брусиловского Анатоль Рафаэльевич. Возможно, что это одно раздвоившееся лицо. Лимонов, конечно, не писал справочник, ко многому он относился легкомысленно и безответственно, ко многому, кроме правды.

“Слава Горб – человек с Украины”
Лимонов напишет о нем только два слова «Слава Горб – человек с Украины». Он стоит в толпе и слушает стихи. Слава не был ни поэтом, ни художником, зачем он ему понадобился в «Идиллии», зачем вспомнился, непонятно. Но без него никак.
Со Славой Горбом в Коктебеле нас познакомил Владимир Алейников. (Тоже идиллический персонаж.) Я жил в алейниковском доме на правах друга, Горб приходил к нам и уводил нас на пляж, к морю. Алейников приглашал его жить, но Слава отказался. Он был всегда независимым и держался немного в стороне от нас, не считая себя равным нам, творческим людям, людям, пишущим стихи и картины, не ходящим на работу, не желающим дожить до пенсии и наплевавшим на трудовой стаж.
Алейников жил в только что купленном доме на ул. Серова, 5-а. На почтовом ящике, который для удобства почтальонов был выставлен на оживленную улицу Победы, красовалась фамилия прежних владельцев дома – Волошины. Алейников, после многих лет мытарств, купил дом у Волошина, и потом еще долго, письма, отправленные к Алейникову, шли через ящик Волошина. На ящике это имя было крупно написано.
Горб у Славы был на животе, а не на спине. Пузырь был выдающийся, а при его небольшом росте – с Алейниковым поровну, – он казался еще больше. Беременные женщины оставались далеко позади, посрамлённые таким выдающимся пузом, причём, пузо было навешено не на 9 месяцев, а пожизненно.
Понятие «друг» для Алейникова было не отвлеченным, а святым. «Нравились друг другу удивительно разные люди» – пишет Лимонов. Алейников и Слава Горб нравились друг другу. У них были свои разговоры, понятные только им. Я вас уверяю, людям, знавшим друг друга с детства, всегда есть, о чем поговорить. Слава внимательно слушал всё, что говорил Алейников, хотя это чаще всего было нечто абсурдное и бессвязное, монолог, обращенный к самому себе, к собственной бороде. Жалобы на рабочих, которые строили ему дом, соседей, друзей, издателей и жену. Алейникова всегда все обижали, он был самым забитым человеком на свете. 
Затем Слава выслушивал только что, утром, написанные стихи.
Горб не курил, но покорно терпел клубы дыма, которые выпускал Алейников в свои рыжие усы. Он курил как паровоз. Лето, воздух, птички поют, ветерок с моря, а у него в кабинете постоянный сизый, табачный чад. Чад и чай. Конечно, непрерывный чай, бесконечное чаепитие. Что поделать, Водолейников, – как называл его Сапгир. Вода всюду, и в облаках, и в море, и в стихах.
Через Алейникова Горб на некоторое время попадал в Москву и окунался в мир богемы. Там познакомился и с Лимоновым, коли он его запомнил.  Слава не писал стихов, и нисколько не хотел влиться в богему. Он не знал вольности богемной жизни и вольности отношений, поэтому часто попадал в дурацкие положения. К тому же, из-за его страшной медлительности ему трудно было изменяться вместе с переменами общего богемного настроения.
Он стоял в очереди за вином вместе со всей богемной тусовкой. Все жаждали вина, все энергично выбирали, советовали и подсказывали, Лорик Пятницкая предпочитала красный портвейн, Алейников всего побольше, и подешевле, Кубик был с ним солидарен. Губанов просил водки. Дубовенко всегда сам имел заначку, чтобы соблазнять баб и постоянно подкачиваться спиртным. Саша Морозов собирал водочные бутылки с этикетками, поэтому требовал любой, пускай палёной водки, лишь бы этикетка отличалась оригинальностью. Холин хотел коньяка… Пахом радовался любой выпивке и пел пугачевские песни. Вся кодла из 51 персоны, подсказывала и орала в ухо, что покупать.
Но потом, у кассы Горб всегда оказывался в одиночестве, оглядывался по сторонам, но даже в отдалении не виднелось ни одного поэта, даже самого захудалого. И он, медленно отсчитывая, купюры, а потом мелочь, за всё расплачивался один. У него была редчайшая особенность – регулярная зарплата и надежная работа, на которую он должен был выходить ежедневно. В этом и заключалась ее надежность. Он приезжал в Москву в отпуск, и вместо того, чтобы истратить деньги на поездку в Ялту, бестолково тратил их на новых друзей. Потом, на улице опять появлялись друзья, хлопали его по спине, и они шли куда-то в мастерскую какого-то художника. Гробмана, Бачурина, Беленка ли… что-то отмечать, что-то читать, спорить и ссориться. А потом Слава один мыл посуду, ему некуда было в Москве идти. Он и ночевал в этой мастерской.
Горбу посвящено несколько стихотворений Алейникова. И самое лучшее, с которого и начался Алейников, «Когда в провинции болеют тополя…» тоже посвящено ему. Когда Алейников начал печататься, он открывал книги на этом стихотворении и показывал Славе пальцем на посвящение.
  – Вот видишь. Я как обещал. Посвящения нигде не снимаю.
Наверняка с этим посвящением у них было что-то своё связано. Какое-то обещание, когда признают… Когда станут издавать… Тогда твое имя тут обнаружат и прочитают первым… А может быть что-то и конкретно с историей этого стихотворения. Оно обжигает до сих пор. Я спрашивал у Славы, но он ничего не прояснил. Конечно, оно написано там, в Кривом Роге, там открыли форточку, там, где постоянно болеют тополя и всё внемлет и соответствует страждущей душе. И особенно надломленные крылья ласточек. И даже ночные сторожихи и схвативший лужицы мартовский лёд. Хотя откуда ласточки в марте? Наверное, уже прилетели. В марте 1964 года в Кривой Рог прилетели ласточки с «надломленными крыльями» и слились с надломленными льдинками в колее, «которые звенят, и вторит им только облачко над рынком», растревожили человека до такой степени, что родился поэт, и даже сейчас, читая это стихотворение,  появляется щемящее чувство надломленности быстротекущей жизни и словно ты вот-вот увидишь, прикоснешься к тайнам этой жизни, вырванным и у «спящих сторожих», и болеющих тополей, и открытой форточки, и погасшего света, и множества других мимолетных явлений той ночи.       
По дороге к морю на перекрестке улицы Победы, или Перемоги, как до сих пор значится на табличке, возле Промтоваров или возле мусорных бачков, нас встречала Нина Алешо. Нина Алешо, та самая, с которой всегда хорошо! И мы втроем шли на пионерский пляж, под Карадаг. Алейников с нами не ходил. Ему надо было отойти от утреннего вдохновения. Каждое утро он писал по стихотворению, а потом долго возвращался назад из тех запредельных мифологических мест, куда его уносила муза. Да и хозяйством тоже не мешало бы заняться. У него зрели планы по сносу и строительству, он недавно закодировался, бросил пить и всю бешеную энергию, которую вкладывал в пьянство, теперь забирали планы строительства. Планы были дикие, вернее пьяные. На меня веяло жутью, когда я представлял, как будет разрушен райский уголок, который он купил. Весь этот цветущий сад с огромными, разнообразными кустами роз, должен был быть срыт и на этом месте вырыт глубочайший котлован, на котором должен возникнуть колоссальный дом по периметру всего участка. Ни земли, ни роз, ни сада. Только бетонные стены до неба.
Нина тоже была богемной девушкой, и тусовалась на флэте Веры Лашковой, но также, как и Наташа Шмелькова, не захотела оставаться только лишь дамой богемы, а выучилась на биолога, защитилась и работала в каком-то НИИ. Встречаясь, я неизменно заводил разговор о биологии. Сначала она недовольно встречала эти темы, считала, что я проверяю ее знания, но потом, поняв, что я просто хочу пополнить своё образование, охотно рассказывала, почему помидоры, которые удобряют навозом, такие вкусные и навозом не пахнут. Правда о происхождении видов бывали у нас горячие споры. Закончились споры, когда я неожиданно нашел камень с отпечатком маленького трилобита и подарил ей. Вот это было чудо, покруче сердолика, найденного некогда Эфроном и подаренного Марине Цветаевой.
Трудно, конечно, вообразить путь, от трилобита до тоненькой Ниночки-тростиночки, которая лежала рядом и внимательно изучала отпечаток, считая его лапки, усики, пытаясь заглянуть в глаза. Вообще трилобиты вырастали больше человеческого роста, такие древние земноводные тараканы. Но наш трилобитик был с ноготок и вполне поддавался изучению, потому что отпечаток сохранился хорошо. Я его открыл, разломив большой, рыхлый камень, а внутри оказался камень потверже, а на нем совсем свежий оттиск, которому миллионы лет.  Когда представляешь себе эти миллионы лет, начитает кружиться немного голова, но не так, как от новосветского вина, эйфория захватывает мозг, из которого начинают испаряться все, когда-либо поученные знания, и они туманят сознание и щекочут интеллект.

…

Я, собственно, хочу прояснить несколько персонажей, о которых уверен, никто не знает. А я был с ними знаком.

 Антонио и Басилова
 «Вдруг бежит черная собака. За ней португальский подданный Антонио.»

 Об этом Антонию больше ничего нет у Лимонова. А я знаю его. Фамилия у Антонио – Драго. И действительно, португальский подданный. Это второй муж Алёны Басиловой. Первым был Леонид Губанов. Вот как дальше разворачиваются события «Идиллии».
«У двери дома виден силуэт в белых штанах.
Ее озаряет свет луны.
Она выносит стул павловских времен.
Вот ее совсем осветило. Алена Басилова
Недалеко за кустами с тонким ножом бродит Губанов.
Он не замечает Басиловой и углубляется в кромешную тьму».
Здесь всё опять ослепительно точно. Алёна последние двадцать, а то и сорок лет вела ночной образ жизни и собирала на помойках антикварную мебель. Откуда это мог знать Лимонов? Она говорила, что «проспала советскую власть». Так и есть. Она спала днем и выходила из дома только по ночам. Но и после советской власти, ночной образ жизни она не изменила.  Вошла во вкус. Умерла она в 2017 году. «Стул павловских времен» среди находок Алёны был не редкость.  В прихожей, в коридоре, где жила Басилова, был целый склад старинных ломберных столов. Откуда это мог знать Лимонов – непостижимо. В 1971 году, когда написан «Золотой век», Антонио уже появился, но Алёна еще не собирала старинную мебель по ночам на московских помойках.
Алёна с Губановым всегда были на ножах. Их вместе таскало КГБ, над ними в период суда над Синявским и Даниэлем было установлено наружное наблюдение. Алёна была свидетельницей защиты. Это приводило КГБ в ярость. Всюду, куда бы они не шли, за ними медленно двигалась черная «Волга». Черная «Волга» стояла под окнами знаменитого своим литературным салоном дома Аллы Рустайкис, мамы Алёны, где они жили.
Нервы у обоих были настолько подорваны, что они оба нуждались в серьёзном психиатрическом лечении. Лёня потом постоянно оказывался в Кащенко, у знаменитых врачей: Андрея Бильжо, академика Снежневского…
Их расставание, хотя и было мучительным, имело некий врачебный, лечебный смысл.
Антонио тоже недолго смог прожить с Алёной. По его словам, Алёна умела делать необъяснимое.  Выброшенное на его глазах обручальное кольцо в пруд у стен Троице-Сергиевой Лавры, на следующий день находилось в вазочке на обеденном столе. Когда разговор гостей ей становился неприятен, она могла вскочить на подоконник и попрощавшись, прыгнуть вниз. Они жили на втором этаже, и прыжок был не смертельный, но кто ж это знал.  Гости долго приходили в себя, бросались к телефону, вызывать скорую помощь. Когда они с Антонио окончательно разошлись, он, уезжая в свою Португалию, пообещал не давать Алёне развод. Алёна просила об этом, потому что замужество с иностранным подданным защищало ее. И Антонио сдержал слово. Антонио больше никогда не женился. И они больше не виделись – почти сорок лет. Ни КГБ, ни милиция Алёну не трогали. Антонио Драго приехал только на похороны.
Вот такой это был Антонио, португальский подданный, бегущий за черной собакой. И собака была. Конечно. И звали ее… забыл, как.

 «И даже Дубовенко…»  

Перечисляя имена компании Ворошилова, которая постоянно куда-то бежит, шумит, пьянствует, однажды упоминается Дубовенко. Он слушает, как читают стихи Губанов и Алейников. Я знал этого человека. Борис Дубовенко дружил со смогистами, а в девяностых принялся восстанавливать храмы и возвращать их Церкви. А потом он стал и священником. Служил в Новопетровском монастыре и регулярно собирал ту же богемную компанию, перечисленную Лимоновым, но уже в церкви и служил панихиду по Лене Губанову и всем безвременно ушедшим и непризнанным поэтам. Умер Лимонов, кто по нему отслужит панихиду? Отец Борис Дубовенко умер еще раньше, он бы отслужил в любом случае. Он слыл человеком широких взглядов и к тому же, сам поэт. Был Лимонов крещён или нет, остаётся неясным фактом биографии. Хотя в «Дневнике неудачника» он пишет: «Эдуарду Вениаминовичу – сыну Вениамина Ивановича, крещенному по православному обряду, родившемуся в 1943 году.» Но никакого значения он этому не предавал. Его не отпевали. Некогда было.
Но голову, согласно его завещанию, пробили всё-таки. Побрили и пробили заранее. И всё ненужное вылилось.

«Из пещеры на склоне горы выходил голый серьезный задумчивый Игорь Холин. Его губы двигались. очевидно он говорил стихами… Появляется Холин и с ним две хихикающие девушки»
Большинство прозы Лимонова это – «конкретизм». Такой стиль еще Холин практиковал, он и название дал. Это не рассказы, и даже не очерки. А страницы дневника. Подробное описание как он живет, что он ест, куда ездит, с кем говорит, встречается.  И неожиданный, оборванный конец, без каких-либо выводов и обобщений.  Так пишется именно дневник. Он кончается вместе с окончанием дня.  День окончен. Окончено повествование. В них точные адреса, даты, приметы.

«Голый, серьезный, задумчивый» – так описывает Холина Лимонов. Действительно, на Коктебельском пляже еще до всякого нудизма, Холин раздевался до гола. При этом оставался «серьезным и задумчивым». Он никого не стеснялся, и на него никто особо не обращал внимания.

Рассказы не от первого лица очень редки, но сам Лимонов в них сразу угадывается. И в «Смерти современных героев», и «Его демоны» – главный он, хотя назван другим именем. Но особенно он проявляется как писатель в рассказах о своей юности. Там неожиданно вспыхивает уникальная писательская память. Такая исключительная, экстрасенсорная память и наблюдательность, память не просто на детали. Такая точная память, что она сама по себе раскрывает смысл. Он просто описывает как был одет человек пятьдесят лет назад, какая у него внешность, и только в этом описании уже смысл. Можно, конечно всё выдумать. И цвет лица, и цвет штанов, и где они куплены, и сколько заплат на них, но это не выдумано, а когда-то отмечено, сфотографировано памятью, а потом восстановлено литературно. Да, Лимонов что-то знал о жизни такое, что невозможно передать иными словами, передать по-иному, чем в литературном рассказе. Именно писательским словом. Нет, это не ностальгические воспоминания о друзьях юности, об улицах детства. О криминальном, жестоком, прекрасном. Это именно философия и смысл жизни. Без философствования.
«Мои демоны» – это типичный холинский «конкретизм». Лимонов описывает подробнейшим образом, как у него удаляли гематому, потом как он сношается с любовницей. И как цинично. И с удовольствием пишет, даже мечтает, что эта любовница только что имела контакт с другим мужчиной.
Конечно, Фрейд прав, – стремление обладать красивой женщиной подразумевает, что ты имеешь и всех ее прошлых мужчин. Всех, кто с ней был, и кому она нравится.  Только склонные к гомосексуализму любят красивых женщин. По крайней мере для Лимонова это так.

Влево от моря в зеленых зарослях был виден угол небольшого питейного заведения где тихо расположившись с бутылками ел котлеты поэт Владимир Алейников.

Читая это не могу не улыбаться, насколько точно сделана эта зарисовка. Поэт Алейников и поныне там, навсегда бросил якорь в Коктебеле. Правда, с бутылками давно расстался, но тогда, вообразить Алейникова без бутылки было невозможно. Алейников упоминается в поэме пять раз. Второе место после Губанова.

Вдруг воздух огласился ругательствами и вообще произошло замешательство. В лисьей шапке с волчьим взором взбудораженный и тоже нетрезвый появился поэт Леонид Губанов. За ним шел поэт Владислав Лён и пытался осторожно урезонить его. ничуть не удавалось

Леонид Губанов упомянут в «Идиллии» 7 раз. Так же, как лианозовец Генрих Сапгир, но больше, чем кто-либо. Всё-таки, гений, как не упомянуть, он всегда бросался в глаза.  Слава Лён, неизменный участник всех богемных сходок тоже тут не случаен. Друг Вени Ерофеева и Губанова, первый классификатор всей поэзии андеграунда, держатель салона в «Башне на Болоте». Здесь у него бывали и Лимонов, и Губанов, ночевал Иосиф Бродский, который в поэме упоминается лишь единожды. В Башне на Болотной улице произошла знаменитая, описанная не раз, криминальная сцена. Поэты поссорились, Губанов неуважительно отозвался о Лимонове и тут же был наказан. Лимонов взял в руки бутылку и разбил ее о голову Губанова.  Губанов упал без сознания, но к счастью, вскоре встал и веселье продолжалось.

Анна Рубинштейн сидела на садовой скамейке толстая красивая и веселая. По обе стороны ее сидели два юноши совсем незрелого вида. На них были рубашечки в полоску. Волосы у них блестели. Брюки широко расходились в стороны. Оба не сводили с нее глаз.

С Анной я познакомился летом 1977 года на веранде.  Она пришла к Марии Николавне незваная и сумасшедшая, и подарила букет цветов. Сразу было видно, что нарвала она цветы, вместе с сорняками, недалеко от калитки. Мария Николавна мгновенно ушла, бросив мне:

– Ну, вот, любуйтесь на ее фиалковые глаза.

Кто-то называл ее глаза «фиалковыми». Я тут же стал рассматривать глаза Анны.

– Фиалковые? – спросил я.

И Анна утвердительно кивнула. Цвет действительно был ни синий, ни зеленый и больше всего напоминал лепестки фиалки.

Не встречал, чтобы Лимонов определял глаза своей первой жены, а это была она, «фиалковыми». Поклонников у Анны всегда набиралось предостаточно, благодаря ее общительности и эксцентричности. И на веранду она явилась сразу с тремя молодыми, «совсем незрелого вида» как определил Лимонов, словно он их видел, и очень стеснительными мальчиками. Они быстро ушли.

Анна была толстая, веселая и маленькая, но я бы не сказал, что она была красивой. Интересной, да, но не больше. Она ловко закидывала толстенные ножки одна на другую и курила длинные сигареты, которые стреляла у меня.  Вся ее толщина помещалась в попе и бедрах. Остальные части тела были нормальные. Такая очень миленькая бутылочка с широким низом, в которых в то время продавали красную, сухую «Гамзу».

Первый раз Лимонов приехал в Коктебель с Анной и поселился в Долинном переулке, д.3. Они снимали угол у соседки Марии Николавны. Жили бедно, супа не хватало. Поэтому в стихах появился суп. И суп был настоящим. В 1972 году, этим супом, знойным летом, накормила своего крутого парня Анна Рубинштейн, достав кастрюлю из холодильника хозяйки. Она это могла. Я убеждался в правдивости истории, глядя на свою новую знакомую. Хозяйка нажаловалась соседке – Марии Николавне. Калиточка, соединяющая их садики, всегда была приоткрыта. Так появился на веранде Лимонов. Суп, чего нет в стихотворении, на самом деле, был краденый. И Марии Николавне это тоже очень нравилось. Была съедена вся кастрюля. Это обсуждалось с хохотом много раз.
“Он ел просто как голодный человек”  – говорила она, объясняя всем нам, что есть и в эпоху развитого социализма голодные люди. И это, и всё, всё в нем ей тоже очень нравилось.
Я уже знал об Анне многое, и стал расспрашивать о несостоявшейся дуэли с Еленой. Да, она реально вызвала новую возлюбленную Эдички на дуэль, о чем ходило множество слухов. («Та ушла, та изменила» …) Но проиграла, даже не встретившись.

Оказалось, что мы живем на одной улице – Маршала Рыбалко. Но в разных городах. Она в Харькове, я в Москве. Это нас сблизило, и я провел с этой чудной женщиной весь день до глубокого вечера.

Говорили о живописи. Она подтвердила, что подарила Марии Николавны несколько картин, и их тут же украли. Это была еще одна легенда, выдуманная самой Анной. Картины, которые она писала, то есть – рисунки, а не картины, были на самом деле какими-то каракулями, и они просто попали в мусор и выброшены куда-то, потому что ни в какое сравнение не годились с картинами художников, друживших с Марией Николавной и даривших ей свои этюды.  Они украшали стены веранды.  Но миф был прекрасный. Кто-то украл, конечно, потому что они весьма ценные и, главное, теперь их нет, и никто не мог опровергнуть их красоту и ценность. Легенда торжествовала.  Оставался только один факт, что картины существовали и подарены Марии Николавне, что она подтверждала. А значит и дальнейшая судьба их была необыкновенной и загадочной. Примерно, как у Джоконды, украденной из Лувра.

Свои рисунки и в этот раз она принесла с собой и разложила передо мной. Что-то детское и дилетантское. «Наив» еще тогда не вошёл в моду, и я не проникся ими совершенно. Что делать, вспоминая эти рисунки, жалею, что не забрал их у нее. Они излучали искреннюю детскость с примесью сумасшествия.  Это слово я употребляю не просто как метафору, а как медицинский диагноз. Анна была постоянной пациенткой знаменитой харьковской «Сабуровой дачи», в которой лежал и сам Лимонов, и потом описал это. Картинки давались ей не просто, сочинялись они долго, по две-три в год.  И разложены они были по годам, посчитаны и пронумерованы. Она ими очень дорожила. Картинки продавались, и вскоре мы отправились на набережную, чтобы что-то на них заработать. Одна картинка – пять рублей.

Общалась Анна быстро и односложно.  Чаще ограничивалась кивком головы. Говорили о Лимонове, она следила за его жизнью и знала о нем все. На набережной начинался вечерний променад. Анна села прямо на газон возле Дома Волошина и разложила перед собой свои творения.  Она села так ловко, что для толстушки казалось, немыслимым.  Я тоже присел рядышком, и мы «продавали». Поглядеть на экзотическую женщину собирались зеваки, толпились, но картинками вовсе не интересовались.  В конце концов, я потерял ее в этой толпе, уже в полной темноте и больше никогда не видел.  Потом с улицы Маршала Рыбалко на улицу Маршала Рыбалко пришло известие о ее самоубийстве. Сумасшедшим не вменяется, и я помолился о ней.

«Когда ты возьмешь старую книгу и всеми покинутая попробуешь ее читать и наткнешься на свое имя и вспомнишь:

мое лицо, оторванное от жизни.

мои милые вести издалека

Выпей чего‑нибудь за мои косточки за то, что я не смог стать богом

Что Аполлон — мой родитель хоть тяжелее и проще — зато бессмертней меня

Согрей вина и выпей — старенькая июньская Елена — еле поводя пальцами дочитай — «Жертва — приносимые богам дары. Железный век — смотри Золотой век»

Лимонов мог быть пронзительно лиричен, иначе он и не был бы Лимоновым. Лимонов трагик, автор эпоса, он всегда считал себя трагическим героем. И для этого ему не надо было становиться на котурны.

 

Выпьем же вина в память Лимонова. Того вина, которое разливают из трехлитровой банки на чудом сохранившейся, смутной фотографии в октябре 1974 года, накануне отъезда из Коктебеля, отъезда из России. Три стакана поднято и сейчас из полупустой банки польется в них белое вино. Не знаю, как сформировалась традиция прощаться с Россией в Коктебеле, накануне отъезда за рубеж, но она была. И мы видим прощальную банку вина, которую разливают по стаканам на веранде Марии Николавны. Одеты тепло, Лимонов, художник из Харькова О.В. Грачев, ветеран Великой Отечественной войны и Елена, завитая до корней волос. Все в рубашках с длинным рукавом, Елена в кофточке. И еще одна неизвестная девушка и длинные пальцы, держащие банку. Автор фотографии неизвестен, он снимает от выхода с веранды. Позади Лимонова смутно видна черным прямоугольником полуоткрытая дверь в дом. А я знаю, что они пили, знаю, что в банке.  Знаю наверняка. Это белое вино из автомата. Его привозили из Нового Света и пили как сок, литрами. В нем было не больше 7 градусов. Как выяснилось позже, это было вовсе не вино, а виноматериал, из которого готовили знаменитое Новосветское шампанское. К автоматам выстраивалась очередь на целый день. Автомат работал медленно, и чтобы набрать банку, надо было опускать множество монет по двадцать копеек. Банки с вином очень ценились, они доставались большим трудом, поэтому так бережно держат ее длинные, тонкие, белые пальцы неизвестной девушки. Выпьем вина. Вспомним все и всех.

 

На фотографии:

Э. Лимонов (в центре), художник из Харькова О. Грачев, Е. Щапова. Слева неизвестное женское лицо. Октябрь 1974 года, Коктебель. Веранда М.Н. Изергиной. Автор фотографии неизвестен.

5 комментариев на «“Золотой век Эдуарда Лимонова”»

1. Любопытно, не спорю. Однако же не более того. Поэтом я Лимонова бы не назвал. Не тот случай. Равно как не назвал бы поэтом, например, Александра Ерёменко или Игоря Иртеньева. Поэзия всё-таки замешивается на чувствах, весьма далёких от иронии. Остальное не более чем материал для “Уральских пельменей” )).

   Ответить

2. Да, Лимонов вообще не поэт.
   И прозаик средний.
   А человек был – верно, удивительный, штучный. Но мы-то говорим о литературе…

   Ответить

3. Хорошие времена когда все были молодыми и гениальными!Это уже с возрастом разбредаемся кто куда и уже не тянет на старое читай молодое.Мешает понимание смерти.Молодым смерть не ощущаешь так близко,от неё ещё можно отгородиться будущим,которое обязательно должно быть счастливым,лучезарным.Самое лучшее в тебе самом так никогда и не попадает в твои книги,а жаль.Люди так и остаются в неведении: каким же ты был на самом деле?Так и уходишь неразгаданным даже для самых близких.И лишь кто-то мудрый скажет _ мир твоему праху!

   Ответить

4. Больной, изломанный человек, Лимонов-Савенко каким-то образом предвосхитил судьбу своей родины – Украины: изнасилованной, впавшей в истерику, но и поднявшейся до исторического величия…

   Ответить

5. Всё-таки есть “данные объективного контроля”. Лимонов переведен на все европейские языки. Общий тираж книг заоблачный. Никому не снился такой.
   А писатель плохой, поэт ничтожный, и вообще все дураки. Мы то знаем истинную цену всему!)
   И все-таки эпоха андеграунда была веселой и молодой.

   Ответить