ПОСЛЕ БОГА

16.07.2015, 00:00

Диагноз русской литературе 

Бог умер, а литература осталась. Иначе и не охарактеризуешь нынешнее состояние литературы в России.

«Без креста, без креста». Не в смысле отсутствия внешней религиозности, с ней как раз всё в порядке, тут тебе и литература православная, и слово «Бог» в каждой «большой» книжке. Но эта модная востребованность религиозной символики и риторики ярче всего свидетельствует о том, что мы и литературно, и так, вообще, живём после глубоких смыслов, после Бога. Без метафизики, без идеалов, без стремлений, без цели. Блуждаем как слепые, роемся на помойке великих смыслов и ценностей, упиваясь воспоминаниями и впадая в самообман: «Великая русская литература продолжается! Жива Россия!»

А между тем вся литература современная пишется в отсутствии вечности, которую собственно и олицетворял Бог. Такие мысли посещают при чтении книг, выдвинутых на соискание премии «Ясная Поляна» в этом году.

Суждение о том, что современная российская литература потеряла в глубине, конечно, не ново. Но повторить сказанное другими бывает иной раз не лишне, особенно если оно верно. Безбожная, лишённая духовного альпинизма литература пребывает в пустоте и растерянности. Что-то ещё пишется, но вот для чего и о чём – неясно. От современной прозы веет общей бесперспективностью, ощущением вечного конца. Не политического – жизненного. Бога, последним наместником которого была Коммунистическая партия Советского Союза, нет теперь, всё вроде бы дозволено, но лишено смысла. Люди озорничают, но по-самгински, безжизненно, безвольно, просто потому что больше и заняться-то нечем, потому что надо же как-то скоротать время, непонятно для чего отведённое на этом свете.

Часть нынешней литературы, особенно модернистской, пускается в озорство от скуки. Выдумывают, скачут козлами, да магами рядятся по старой привычке: Сорокин, Пелевин да Носов. Другая имитирует умствование, интерес к человеку, верность традициям. Но и в той, и в другой части Бог умер. Стала литература мелкой и плоской, можно было бы любому читателю после классики и вброд её перейти, да зачем? И куда через неё перейдёшь? Другого берега-то нет, одно бескрайнее мелководье. Ни религиозного пафоса, ни светлого будущего, ни даже объективного нравственного идеала, на котором доживала свой век литература позднесоветская. Жалобы на отсутствие положительного героя, несущиеся последние несколько лет – это крики безнадёжно утопающего. Нет под рукой даже этого спасательного круга, чтобы бросить его тонущему в луже скуки и мещанства человеку. Литература стала безличной. Персоны-маски в ней остались, а личности повывелись.

Ватностью и безличностью веяло уже в позднесоветское время, когда литература, ещё не тронутая фантомом ускорения и созидательной мощью критики и обличения, растворила строгие коммунистические идеалы в дистиллированной воде абстрактного гуманизма. «Печальный детектив» В. Астафьева – белое знамя этой капитуляции. Семья, семья – вот главное. Ну его, общество, человечество, коммунизм этот, сгибли они. С замыканием на личном, человеческом, как единственном возможном выходе из бездуховности и докатились до ещё более бездуховного состояния. При Советах были, как нынче говорят, идеалы картонные, а теперь и эти декорации разнесли и разобрали, чтобы тесно не было. Стало не тесно, а пусто.

Наиболее ярко эта пустая и бесконечная в своей бессмысленности жизнь без Бога изображена в «Зоне затопления» Р.Сенчина. Читаешь и понимаешь, сколько не топи её, всё теперь будет то же – дядья-сватья-братовья, квартира, водка, тусклое прозябание и завершающее его кладбище. Глубоких смыслов нет, а большие – надувательство. Бога нет, да о нём все уже и забыли в маете быта. Некуда бежать, некуда идти, не на что надеяться. Богом забытая страна, Богом оставленные люди. Человечки стали мелки как плотва. Живые трупы, мёртвые души. И уже крикнуть «зачем живёт такой человек?» некому. «Зона затопления» от крика тоже воздерживается, предпочитая ему детальное описание. Прочитаешь его, бесстрастное, и только разведёшь руками: а что поделаешь?

Героев Сенчина, как не жёстко прозвучит, не жалко вовсе. Трагедия их имеет не бытовой, а мистический смысл. Без Бога живут и иного не заслуживают. Веры, силы и решимости в себе не имеют, как народ уже прекратили существовать. Тому, что их топят, не стоит удивляться. По делам и за грехи. Как кутят, как котят, как человеческий шлак, в котором из ценного только и осталось, что память.

Спору нет, это пустое, загробное, послепотопное существование изображено мастеровито. Но проблема в том, что сама «Зона затопления», несмотря на глубину символики, не может выйти из порочного круга чуждающейся высоких стремлений литературы. С фотографической точностью рассказать о беде – не значит показать из неё выход. Вода, подступающая к кладбищу в финале, не тревожит, наводит только на одну мысль – может быть, конец – это лучше? Но подобная идеология конца без надежды на воскресение – это просто завершение безбожной жизни, закрепление пассивности: Бога нет, и не будет.

Если умирать, то лучше умереть стоя, чем жить на коленях – вот это свидетельство несломленной веры в жизнь вечную. Герои Сенчина стоя умереть не способны. Они неспособны к борьбе. Поэтому они абсолютное, кромешное, беспросветное зло. Зло уничтожает зло, одна гадина пожирает другую – вот содержание «Зоны затопления». Таковы реалии жизни после Бога. Таковы выводы литературы после Бога.

Впрочем, это самое глубокое и доведённое до логического конца художественное высказывание. Большинство же избирает компромиссный путь, в котором нынешнее наше житие – это не катастрофа, не потоп, а вполне нормальное существование. К чему весь этот трагизм? Просто жизнь изменилась – всё стало маленьким. Время такое. В прозе подобного рода душно, как в свидригайловской бане, она ужасна сознанием того, что так ведь может быть вечно. Рай и Ад отменяются, Вергилия не будет, одна берлиозовская пустота, и не только после смерти.

Женская проза эту новую картину мира принимает легче. Пока мужская половина играет безжизненными религиозными метафорами и чучелом философской совы, цепляется за жупел «возрождающейся России», женщины как-то осваиваются в потерявшем свою высоту и глубину мире.

Повесть Д. Верясовой «Похмелье» рассказывает о том, что потоп может быть и персональным. Главное, чтобы жидкость была подходящая и имела соответствующий градус. Одиночество, бесцельность существования – классические темы. Говорить о них можно бесконечно и с большой пользой для души и ума, если иметь перед собой позитивный идеал, которому потеря смысла жизни противопоставлена. Но с идеалом в повести туго. Плохо вообще с ориентацией в жизненном пространстве. А потому текст превращается в записки начинающей алкоголички и полковой поэтической жены. Без трагизма, без тоски. Повествование о рутинном, неизбежном падении, которое героиней, в общем-то, и не осознаётся как падение. Да, сознание того, что что-то неладно, что есть некий дискомфорт, в тексте присутствует, но что именно не в порядке, и как это исправить – до таких высот героиня Верясовой не поднимается. В итоге остаётся плыть по течению, от первой бутылки ко второй, от одной постели к следующей. Похмелье – норма жизни. Одна из нефатальных форм спокойного угасания, без всякого раздражающего будущего, без тоталитаризма обязательной морали и здравого смысла.

Погружение в нынешнюю безблагодатную жизнь без остатка свойственно и роману Е. Сафроновой «Жители ноосферы», который вполне можно рассматривать как сиквел повести Верясовой. Перед нами та же героиня с растрёпанной жизнью, только годами постарше, тот же мир поэтической тусовки и убогой «творческой» среды. Заглавие книги смотрится насмешкой, потому как особого разума в мире книги не наблюдается – обычное человеческое свинство и быт, быт, ничего кроме быта и отношений в горизонтальной плоскости. Пошлость изображаемой действительности сочетается с пошлостью изложения. Сафронова демонстрирует единство предмета и метода, балансируя в плане техники повествования где-то между любовными романами в мягких обложках и юмористической фантастикой от издательства «Альфа-книга». Дешёвая таинственность, вставные истории несостоявшихся поэтических гениев, и, порядком утомившие уже, кочующие из книги в книгу, легенды о пьянках в Литинституте им. Горького, лишь оттеняют общую убогость идейного и содержательного начала книги.

Расхваленный дебютный роман Г.Яхиной «Зулейха открывает глаза», вышедший в этом году, интересен другим – практикой переведения устоявшегося формата «большая человеческая судьба на фоне больших исторических событий» в измерение микромира. История в её романе кажется маленькой и понятной (ГУЛАГ, тоталитаризм, репрессии) – журналисты за последнее десятилетие постарались, всё сделали маленьким, и судьбы главных героев отдают туалетным мылом. В мире её романа, действительно, страшно, но не потому, что там описывается что-то из ряда вон выходящее, а потому что никакой трагедии там нет. Сюжет бодро шагает по трупам (вагон туда, баржа сюда), а посёлок Семрук больше походит на швейцарские лечебницы романа «Санаторий «Арктур» К.Федина, чем на обыденный шаламовский ад. Книги, подобные той, что пишет Яхина, ампутируют последнее прибежище глубины и смысла – боль, этот единственный усложняющий современное пустое человеческое бытие, феномен.

«Финское солнце» И.Абузярова также подходит в качестве наглядной иллюстрации деградации глубокого содержания. Если А.Матвеева, в своём недавнем сборнике «Девять девяностых» просто насобирала в рассказы разрозненные воспоминания о родном Екатеринбурге, то Абузяров поступил радикальнее – открыл на основе нижегородских реалий литературный кабачок «13 стульев», только с финским, а не польским закосом. Результат тот же – дозированная главами-рассказами пошлость, в которой смешались финны, люди. А в основе всего – дионисийское сознание тёмности и бессмысленности жизни, завершающееся хрестоматийной моралью «пора валить» в конце книги.

Читая «Финское солнце» И.Абузярова хочется пожалеть автора: сколько страниц беспросветного, и самое главное, надуманного быта. При этом не можешь не отметить: сколько же в человеке упорства и трудолюбия! Понятно, что некоторые имеют странные увлечения, строят замки из спичек, домики из карт, делают костюмы из пивных банок. Хобби как хобби. И всё же жаль пустого расхода энергии, пущенной на то, чтобы сделать и без того неглубокие жизненные истории ещё более плоскими.

В рецензиях на этот роман-сборник рассказов некоторые ставят Абузярову в заслугу, что он мастерски запечатлел и вывел в своей книге город и жителей Нижнего Новгорода. Книжка-ребус, книжка-загадка – это забавно. Но не место ли ей где-то в детском разделе, рядом с прозой в коротких штанишках? Тем более что многие критики уже успели нащупать родство героев Абузярова с коротышками Н.Носова и мумми-троллями Т.Янссон. Можно, конечно, порадоваться за нижегородцев. Можно увидеть в Матвеевой и Абузярове перспективы для внедрения новой федеральной целевой программы «Один город – один писатель – одна книга». Только какое отношение к этому имеет литература?

«Финское солнце» – упоение примитивом, жизненным и литературным. Дешёвое хохмачество, дешёвые приёмчики, которые, по нынешней бедности выдаются за высокую литературу. Не книга, а старая добрая «кукла»-обманка. Сверху аляповатая обёртка и чекухи, а внутри непримечательная жизнь обитателей книги, мусор и ошмётки жизнедеятельности. Литература вторсырья, переработанных отходов. Но хвалить за безотходность технологии и высокий КПД (минимум затрат, максимум отдачи) автора не хочется: круговорот дерьма в природе – это отнюдь не то же самое, что круговорот воды.

Без Бога всё сужается, мир ужимается до размера города, поэтической студии, посёлка. Всё делается маленьким. Дух, природа, социум, человеческое Я – всё это уходит вслед за ним. Остаётся одна суета и томление духа. Прав Д.Быков, современной российской литературе катастрофически не хватает богоискательства и богостроительства. Поэтому одна надежда: может быть, остались ещё те, кто не слышал о том, что Бог умер? Или Земля Русская уже окончательно оскудела горькими и мережковскими?

Сергей МОРОЗОВ