ПО ЗАКОУЛКАМ ДУШИ И ПАМЯТИ

№ 2017 / 27, 28.07.2017

Недавно вышедшая в издательстве «Эксмо» книга Григория Марка «Двое и одна» останавливает на себе самое пристальное внимание не только тем, что она не похожа ни на один современный роман, и, хотя несёт в себе отпечаток и психологической прозы, и прозы детективной, не вписывается ни в один из названных жанров, – но и тем, что она уникальна как явление. Она природно уникальна, как, скажем, было бы уникально экзотическое растение, вдруг расцветшее в подмосковном лесу.

В очерке «Армия поэтов» Мандельштам заметил, что поэзия не начинается там, где кончается всякое другое ремесло, «так как соединение поэтической деятельности с профессиональной – математической, философской, инженерной, военной – может дать лишь блестящие результаты. Сквозь поэта часто просвечивает государственный человек, философ, инженер. Поэт не есть человек без профессии, ни на что другое не годный, а человек, преодолевший свою профессию, подчинивший её поэзии.» Начнём с того, что творчество Григория Марка известно тем, что оно на протяжение более тридцати лет существовало внутри и только – поэзии. Оно и в этом качестве никого не напоминало и ни на что, кроме внутреннего своего голоса, не ориентировалось. Поэтому и судьба его не оказалась лёгкой: то удивлялись, то восхищались, то отклоняли по тем или иным причинам. Во-первых: чужой. Ленинградец, в семидесятые покинувший город, «любимый до слёз» для того, чтобы романтически вернуться на обетованную землю, затем через сколько-то лет оказавшийся волей простых житейских обстоятельств в Америке и ставший профессором Бостонского университета, человек, накрепко спаянный и душой, и памятью с покинутыми землями – ленинградской, землёй своего детства и молодости, и израильской, землёй родовых корней, – начавший с того, что писал больше всего о своём одиночестве, а потом, набрав поэтическую силу, начал вырываться в другие пределы: религиозные, остро-лирические, философские, фантасмагорические. Его то отклоняли, то горячо одобряли. Толстые российские журналы повели себя грамотно: имя Григория Марка регулярно стояло под подборками этих странных, иногда ошеломляющих стихов. Сравнивали с Константином Вагиновым, искали для него удобной ниши. А он продолжал писать. Выходили книги, появлялись отзывы и рецензии. Внезапно поэт замолчал.

И вот, несколько месяцев назад, вернулся: прозаиком. Тут мне вспоминается пушкинское определение прозы: «она требует мыслей и мыслей. Без них блестящие выражения ни к чему не служат.» То, что само направляло, подсказывало, высвобождало мысль в стихах, тот самый Пегас, которого словесный ураган переносил через любую пропасть, уступило место тяжёлой работе по созданию нарочито чужой жизни, в которой действуют люди, не смеющие быть копией тебя самого, люди, у которых есть своё, не похожее на пережитое тобой, одиночество, свои страсти и своя, вымышленная тобою, биография. Вопросы прозы всегда одни и те же. О чём? О ком? Кем и чем? Поэт, в стихах которого смысл всегда немного колебался, целостность образа часто дробилась – стихи позволяли любой произвол, им закон не писан, – столкнулся с неподатливым материалом прозы и начал отделывать этот материал с той же тщательностью, с которой прежде отделывал стихи. И в прозу нахлынуло многое, разное: детство, неуравновешенное, негармоничное, со вплетёнными в него отрывистыми впечатлениями, свойственными только детству, где сон не всегда отличим от яви, автобиографические переживания еврейского юноши, «замыслившего побег» из России и чуть было не угодившего за решётку, тяжёлая и одновременно судьбоносная любовная интрига. В каждый из этих почти самостоятельно существующих внутри романа сюжетов впаян некий фантом. Вернее сказать: фантом один и тот же, но в каждом из сюжетов он ведёт себя по-разному. Странному герою, – то наивному, то очень проницательному, то зажатому, то безрассудно-смелому, – сопутствует его следователь, который в романе обозначен как «ведущий», то есть чиновник из ленинградского Большого дома, который может отпустить на свободу, а может и упрятать в психушку. То, как вылеплен этот чиновник, то, как он ведёт себя, граничит почти с абсурдом. Читатель начинает терять нить: вроде бы, шло вполне реальное повествование, и вдруг оно стало расползаться прямо под руками, фигура ведущего разрастается до кошмара, не подаётся логическому пересказу, перепрыгивает из одного пласта романа в другой. Следователь становится и братом героя, и любовником его жены, и отцом того ребёнка, которого вскоре после отьезда родила оставленная героем в Ленинграде женщина. Ведущий многолик, его сущность многогранна. Он и воплощённое зло и alter ego автора, он – центр того магического круга, в котором заключена вся подспудная мифология романа.

Роман «Двое и одна» отнюдь не загадка для психоаналитика. Это остро-любовный, изощрённо-психологический роман с яркими характерами и запутанной до крепкого детектива интригой. Отличается он лишь тем, чем всегда отличается проза поэта. А именно внутренней тягой к таинственному свойству слова, которое само ведёт тебя по всем закоулкам души и памяти, само диктует тебе, где остановиться, а где зажмуриться. Поэтический путь не смываем никакими дождями, он прощупывается сквозь нарочито плотную сюжетную ткань романа, потому что без него всему тексту грозит что-то вроде опустошения. Хорошо, что Григорий Марк понимает это сам, лучше любого критика и лучше любого, самого внимательного, своего читателя.

 

Ирина МУРАВЬЁВА