УЖАС СМЕРТИ С УХМЫЛОЧКОЙ СОВЕТСКОГО ПОВЕСЫ

№ 2016 / 3, 27.01.2016

Жизнь поэта интересна сама по себе, однако когда биографом поэта становится значимый для современности писатель, созданная им биография, интересна вдвойне, поскольку на выходе к фактам и событиям биографии добавляется ещё комплекс оценочных писательских суждений, представляющих дополнительный интерес не только для рядового читателя, но и для историков литературы.

 

Захар Прилепин в своей новой книге «Непохожие поэты» (изд-во «Молодая гвардия», серия «Жизнь замечательных людей», 2015 г.) уловил в сети сразу трёх поэтов: Анатолия Мариенгофа, Бориса Корнилова, Владимира Луговского, поэтов, которых сложно назвать великими, но тем не менее оставивших заметный след в истории русской литературы. В условиях современного переизбытка информации формат повествования, пожалуй, идеальный, позволяющий показать огромный пласт советской истории через судьбы сразу трёх выдающихся представителей эпохи: 20-е годы наиболее ярко отразились в судьбе Мариенгофа, 30-е – в судьбе Корнилова, альтернативные 30-е и 40-е – в судьбе Луговского. Книга Прилепина не филологична, это скорее опыт исторического повествования, уже опробованный автором в «Обители», разница только в том, что в своём романе Прилепин пользовался большей художественной свободой, в то время как здесь вынужден был следовать за биографической канвой, впрочем, подбор и интерпретация фактов тоже авторские. Была, правда, ещё книга о Леониде Леонове, но она как раз похожа на классическую биографию.

Рассказывая о своих героях, Прилепин рассказывает и о себе. Вот он пишет о современных поэтах: «Не знаем, как вы, а мы не отказались бы отпраздновать Новый год в компании Есенина, Шершеневича и Мариенгофа. А с поэтами современными ничего праздновать не хочется, им самим от себя скучно».
А вот – излагает свои взгляды на прозу: «Малую прозу можно делать на уровне фразы или на уровне абзаца. Это всегда самая эффектная и самая видимая часть работы. Всякую фразу можно принарядить… Большая проза делается на других механизмах, когда сюжет, разрешение характеров героев и вообще движение романа происходит как бы скрыто – это нельзя рассмотреть, это можно сравнить с работой мотора. Всё едет, но ты не видишь, как именно такая махина приведена в движение». Авторские отступления, впрочем, не слишком навязчивы.

Есть и пробелы, когда Прилепин пытается выглядеть филологом, это у него выходит плохо. Вот он пишет об ассонансах Мариенгофа и приводит два примера: «тополь – пыль», «стакане – коне», проштудируй Прилепин хотя бы томик Гаспарова «Русский стих начала ХХ века», он бы знал, что в первом случае мы имеем дело не с ассонансом, а с ударной константой, а во втором – с диссонансом. В другом месте разноударные рифмы: «очаги – чайки», «пепел – тебе», – принимает за белый стих. Проглядели эту несуразицу и редакторы, встречаются и иные ошибки, например, стихотворение Дмитрия Кедрина в тексте названо «Куклы», а не «Кукла». А разбор стихотворения Бориса Корнилова «Песня о встречном» и вовсе абсурдный, ёрнический, позволительный разве что студенту 1-го курса Литинститута.

Анатолий Мариенгоф

 

Однако всё это мелочи, книга состоялась. Самой цельной, пожалуй, получилась часть книги, посвящённая Борису Корнилову, за исключением глав «Исходит кровью человек» с избыточными примерами стихов о смерти и «Самое знаменитое стихотворение» с вышеупомянутым разбором «Песни о встречном». Биография его уложилась в десятилетие, материала не так много, сам Корнилов о себе кроме стихов написать ничего не успел, есть где разгуляться. К Корнилову биограф подошёл с любовью – всё-таки свой, нижегородский, больше даже чем Мариенгоф укоренённый, не поэтому ли Прилепин город Семёнов и житьё-бытьё его обитателей, в их числе и Корнилова, описывает куда полней, чем Нижний Новгород Мариенгофа, хотя и тот и другой прожили в своих городах примерно одинаковое количество времени. А вот сравнение Корнилова и Павла Васильева вышло удачным, действительно – похожи, и в жизни, и в творчестве. При этом Прилепин не стал ретушировать поведение Корнилова на товарищеском судилище писателей над Васильевым, хотя мог бы: дескать, заставили Корнилова подписать это гнусное письмо – приговор Васильеву, но Прилепин честен: «Предал брата и своё отражение. Думал, что подписался под чужим приговором – а на самом деле под своим». Без ретуши показано и следствие над самим Корниловым, почти по Оруэллу, разве что без страха арестованного, – арестовали за жизнь, расстреляли за стихотворение «Ёлка». Поэзию же Корнилова Прилепин оценивает так: «Корнилов периодически силится взять эту бойцовскую, залихватскую, красноармейскую интонацию, но она ему не всегда даётся – потому что его истинная стихия совсем другое: ироничная, с ухмылочкой советского повесы, любовная лирика, и тут же – ужас смерти, хрупкость – он об этом вот».

Борис Корнилов

 

А вот Мариенгофа Прилепин всё-таки переоценил, пока он писал историю имажинизма, это было уместно, дальше стало скучновато, несмотря на любовь автора к своему герою. Всячески он пытается представить Мариенгофа, как новатора, а кто им тогда не был, да и весь имажинизм, по сути, всего лишь рецидив футуризма в его различных проявлениях – эго, кубо, «Центрифуга» и т.д., оттуда и скандальное поведение. Мариенгоф лишь довёл приём до абсурда. Много усилий потрачено автором и на доказательство того, что Мариенгоф был поэтом не хуже Есенина, по крайней мере, в глазах современников. Однако простое сравнение стихотворений того и другого говорит об обратном, даже в имажинистских своих вещах Есенин оказывается на голову выше Мариенгофа, наиболее яркий пример – «Пугачёв» и «Заговор дураков». Тут вопрос надо ставить по другому: да, влиял, но Есенин оказался шире – всё в себя впитал: и имажинизм, и «Суриковский кружок», и Блока с Клюевым, поэтому, когда он имажинизмом переболел, ему было ещё что сказать, а Мариенгофу – нет. Прилепин пытается смотреть на происходящее глазами Мариенгофа, в то время как биограф должен быть сторонним наблюдателем.

Владимир Луговской

 

С повествованием о Луговском вышло наоборот, вторая часть биографии явно интересней первой, трагический период получился лучше, чем героический. Позиция Прилепина по отношению к Луговскому подкупает своим гуманизмом, автор заставляет читателя реально сочувствовать своему герою, избежать судейских оценок по отношению к Луговскому, как это делали его предшественники. В своё время Валентин Распутин заставил читателя сочувствовать дезертиру Андрею Гуськову – герою романа «Живи и помни», Луговской дезертиром не был – просто не выдержал груза войны, психика сломалась, поэтому Прилепин, пожалуй справедливо, резюмирует: «Иногда кажется, что в случившемся с Владимиром Луговским есть что-то христианское: он словно один принял на себя чью-то трусость, чьё-то бегство, чей-то невскрытый позор». Обращает Прилепин внимание и на отношение к поэту сегодня: «В семье Луговских никто не вспоминает о родстве с ним. Классический неудачник выплюнутый новой эпохой. Дочь Людмила Голубкина с тихой грустью сообщает: «Мои дети и внуки равнодушны к его поэзии и к его памяти». Коллекцию сабель Владимира Луговского распродали». Здесь бы и закончить, но Прилепин вспоминает и Бродского, и Бориса Рыжего – последовательно сменивших друг друга кумиров стихотворцев новейшего времени, тоже высоко отмечавших поэзию Луговского, но это мало что изменило. Всё-таки не хочется верить, что время Луговского и других поэтов советской эпохи прошло.

Очень хорошо, что Прилепин завёл этот разговор об этих поэтах, сделал попытку вернуть их в парадигму русской культуры. Конечно, авторитета одного человека, будь это даже знаменитый писатель, недостаточно, это задача всех деятелей отечественной культуры. Никто ведь не мешает литераторам проводить вечера памяти, актёрам декламировать стихи, режиссёрам снимать фильмы о поэтах, а биографам писать о них книги. Разумеется, советская Атлантида от этого не всплывёт, но память об атлантах мы должны сохранить. А вспомнить есть кого – Николай Асеев, Николай Тихонов, Леонид Мартынов, Ярослав Смеляков, новокрестьянские поэты – Сергей Клычков, Алексей Ганин, Иван Приблудный, военные поэты – Алексей Сурков, Борис Слуцкий, Сергей Орлов, десяток других имён. Разве эти непохожие друг на друга поэты не заслужили, пусть не отдельной книги в серии «ЖЗЛ», но хотя бы вот такого общего разговора в рамках, заданных книгой Захара Прилепина? Тем более что кое-какие подвижки есть, в нынешнем году в «ЖЗЛ» планируется выход книги о Николае Заболоцком – одном из крупнейших поэтов XX века, до сих пор не имеющем классической биографии. Надеюсь, появится в серии полноценная книга и о Павле Васильеве.

История русской поэзии XX века ждёт своих исследователей и читателей, да и современным поэтам без её осмысления трудно двигаться дальше. Думается, своей книгой Захар Прилепин сделал для русской поэзии гораздо больше, чем люди, гордо именующие себя культуртрегерами, перебивающиеся второсортными идейками западных постмодернистов и пытающиеся их навязать русской культуре. Русская культура в XX веке свой выбор сделала, сделает и в XXI-м.

Григорий ШУВАЛОВ