За самосознание культуры и против самосознания крови

Рубрика в газете: МЫ – ОДИН МИР, № 2018 / 44, 30.11.2018, автор: Рауль МИР-ХАЙДАРОВ

 

Однажды в подмосковной Малеевке у меня случилась знаменательная встреча, которую я никогда не забываю. Но прежде чем о ней поведать, я ненадолго заскочу домой к Татьяне Вирта, благодаря которой и состоялась та встреча.

Я бывал в доме академика Юрия Моисеевича Кагана – будущего лауреата Нобелевской премии, с семьёй которого близко познакомился в Малеевке, часто отдыхал в Пицунде вместе с ними в одной компании. Сестра Юрия Моисеевича, писательница Елена Ржевская, главный переводчик на Нюрнбергском процессе, написала одну из лучших книг о войне – «Под Ржевом», где она сама попала со штабом армии в окружение.

Жена Юрия Моисеевича, Татьяна Вирта – дочь Николая Вирты, четырёхкратного лауреата Сталинской премии, его роман «Одиночество» – до сих пор в литературном поле. Сама Татьяна Николаевна перевела все произведения Иво Андрича, тоже некогда претендовавшего на Нобелевскую премию. В Югославии её переводы на русский язык ценились высоко, она стала в Белграде лауреатом нескольких литературных премий. Вот сколько талантов в одной только семье! А ещё я не сказал об их сыне, физике, докторе наук, проживающем в Лондоне.

В этой семье собирали живопись, у них в коллекции есть работы абсолютно всех художников, участвовавших в той знаменитой «бульдозерной» выставке, которую разогнал Н.Хрущёв, кроме Эрика Булатова. Если до встречи с ними я собирал живопись спонтанно, то после знакомства с коллекцией картин семьи Ю.М. Кагана, стал собирать более тщательно, осознанно. Каждое чаепитие в этом доме рафинированной культуры поднимало меня на новую высоту. Татьяна Николаевна говорила, что домашний язык у них – английский.

В свою третью зиму в Малеевке я сидел за столом с Т.Н. Вирта, очень милой, умной, тактичной женщиной, она читала многие мои вещи в рукописи, и советы её оказывались дельными, точными. На встречах с читателями мне часто задают вопросы, касающиеся литературного мастерства: как, почему, кто повлиял, какие советы можете дать из своего опыта? Думаю, форма мемуаров позволяет ответить на эти вопросы. Я расскажу, какие советы получил сам, о тех, что повлияли на моё творчество, заставили обратить внимание на свои слабые стороны. Татьяна Николаевна однажды в Пицунде прочитала в рукописи мою повесть «Велосипедист» и сказал разочаровано, с печалью: «Эту бы вещь, да по-другому написать. Материал редкостный, тонкий, не заезженный». И ни слова конкретно, но её совет я понял.

Второй совет в начале литературного пути я получил из журнала «Юность», куда пытались пробиться все начинающие писатели. Можно без натяжки сказать, что 90 процентов первых рассказов адресовались «Юности», рукописи редакция получали сотнями в день, и все они рассматривались и не оставались без ответа. Именно в «Юность» отослала свой первый рассказ моя землячка по Ташкенту 16-летняя Дина Рубина, со своей первой повестью «А зори здесь тихие» обратился туда же 55-летний Борис Васильев. И оба, с первой же публикации, стали известными писателями, такой мощной была стартовая площадка «Юности» Бориса Полевого и Мэри Лазаревны Озеровой.

Заведовал в ту пору отделом прозы писатель, фронтовик Юрий Додолев, напечатавший в «Юности» замечательную повесть «На Шаболовке, в ту осень» и сразу же получивший приглашение на работу в журнал. Сегодня широко известен его сын Евгений Додолев, журналист. Юрий Алексеевич сравнил мой рассказ со скелетом, вызывающим интерес своим ростом, широтой и надежностью кости, в общем, своей основательностью, но не более. Он писал: чтобы скелет ожил, нужны кровеносные сосуды, сердце, печень, почки, мышечная масса и многое другое. Он советовал нарастить всё это на конструкцию и уверял, что новый рассказ у меня обязательно получится, потому что создать скелет произведения – самое трудное в прозе.

Третий совет я получил от Тимура Пулатова, стоявшего в одном ряду с А.Битовым, В.Маканиным, Г.Матевосяном. Пулатов прочитал одну из моих московских книг и однажды при встрече сказал мне, ехидно улыбаясь: «Писать вроде умеешь, материал хорошо, со знанием отобран, но… порассуждать ни тебе, ни твоим героям не удаётся». Я тут же вспомнил Юрия Алексеевича Додолева. Замечание Пулатова не лежало на поверхности, не было очевидным, как в случае со скелетом, мастер слова продемонстрировал мне высший пилотаж понимания литературы, и я принял его безоговорочно. Я перечитал его повесть «Завсегдатай» и лишний раз убедился в его правоте и мастерстве.

Четвёртый совет адресован не мне лично, его дал всем начинающим мой самый почитаемый автор, Валентин Петрович Катаев, он сказал: «Писатель начинается только тогда, когда он отойдёт от своей биографии». После этого совета у меня появились романы, изданные по десять-пятнадцать-двадцать раз. Валентину Петровичу принадлежит ещё одно утверждение, тоже бесспорное, на мой взгляд, – «хочешь, чтобы читатель поверил тебе, раздевай своего героя до основания или сам раздевайся до нага». Этот тезис, вторую его часть, убедительно продемонстрировал Эдуард Лимонов. Я же использовал первую часть тезиса и написал тетралогию «Чёрная знать» – получил любовь читателей, миллионные тиражи и… тяжёлое покушение. Один из моих недоброжелателей, зная моё почтительное отношение к Валентину Петровичу, сказал: «Слишком доверился Катаеву».

И последний весомый совет я получил от своего замечательного редактора С.В. Шевелёва, он редактировал книги А.Битова, Т.Пулатова, В.Маканина, В.Богомолова. Редактируя в «Молодой гвардии» мою первую московскую книгу «Оренбургский платок», он сказал мне: «Пиши, что хочешь, не ограничивай себя ни в чём, что не надо я уберу сам». Но я никогда не был робок ни в жизни, ни в литературе, сегодня это могут подтвердить мои книги и моя инвалидность. Может, в моих книгах не хватает тонкости, формы, иносказательности, но робости, страха, недоговорённости в них нет, я не держу кукиш в кармане.

Я уже упоминал, что зиму 1978 года, аномально холодную, я сидел в Малеевке за одним столом с Т.Н. Вирта. Однажды, после ужина мы с ней уговорились пойти в кино, показывали «Репетицию оркестра» Ф.Феллини, и в Доме творчества даже возник какой-то ажиотаж, повсюду за столами слышалось – Феллини… Феллини, хотя этот фильм уже вышел на экраны, и я его видел. Я поджидал Татьяну Николаевну с билетами в холле, как вдруг увидел, что возле невысокого плотного старика в тяжёлом вязаном свитере, который присел в кожаное кресло у бюста Серафимовича, собралась толпа, словно каждый хотел лично засвидетельствовать ему своё почтение. Человека в кресле, то и дело приподнимавшегося, чтобы пожать чью-то руку, я видел впервые. Не встречал его ни разу ни в ЦДЛ, ни в Домах творчества на море, ни в Малеевке, но, судя по широкому кругу людей, спешивших поприветствовать его, он был человеком литературы, абы к кому наши в ту пору не кидались. Тут появилась Татьяна Николаевна, и я полюбопытствовал:

– Кто этот старик, к которому все спешат на поклон?

Она посмотрела в сторону беломраморного Серафимовича и удивлённо спросила:

– Ты не знаешь Соломона Константиновича, не читал «Степного волка», «Игру в бисер»?

– Неужели это Апт? – смутился я. Конечно, я читал почти все его немецкие переводы: и те, что выходили в «Иностранной литературе», и отдельными книгами, читал и «Бруденброки», и «Иосиф и его братья» Томаса Манна, первые переводы новелл Франца Кафки в «Литпамятниках», читал пьесы Бертольда Брехта, романы Гюнтера Грасса, В.Кёппена, Генриха Бёлля. За какую-то минуту я сумел сообщить Татьяне Николаевне всё, что знаю о С.К. Апте.

– Соломон Константинович ведёт затворническую жизнь, всегда дома или на даче за письменным столом, откуда же тебе его знать, – смягчилась Татьяна Николаевна, – Подойдём, я тебя познакомлю с ним, наверное, он сегодня после обеда приехал.

Мы подошли и стали ждать своей очереди поприветствовать Соломона Константиновича. Когда он увидел Татьяну Николаевну, легко встал из кресла и, расцеловав её, спросил:

– Вы возьмёте надо мной опеку, милая Татьяна? Введете в курс дел – кто отдыхает, сводите меня в библиотеку, там есть интересующие меня старые немецкие книги.

Тут раздался первый звонок, приглашающий зрителей в кинозал, и толпа поспешила на второй этаж.

– Соломон Константинович, разрешите представить вам молодого человека из Ташкента. Две минуты назад он сообщил мне, что успел прочитать из ваших переводов – список впечатляет.

Апт протянул мне руку, и я вдруг, неожиданно для себя, легонько развернув его кисть, поцеловал Соломону Константиновичу руку. В эти минуты я чувствовал себя перед ним, как перед Папой Римским или другим высоким духовным лицом, на этот миг он отождествлял для меня всё высшее в литературе – талант, мастерство, трудолюбие. Наверное, так бы я поступил ещё в двух случаях – если бы передо мной оказались Иван Алексеевич Бунин и Валентин Петрович Катаев. К такому повороту не был готов и Апт, но он мгновенно уловил мою искренность, преклонение и в ответ трогательно меня обнял и, не отпуская, тихо сказал мне одному:

– Спасибо, молодой человек, я очень тронут, для таких, как вы я и работаю.

Однажды в Коктебеле, уже в 90-х, я разговаривал о переводах С.К.Апта с известным критиком, наверное, самым влиятельным за последние двадцать лет, Виктором Леонидовичем Топоровым. Мало кто знает, что Виктор Леонидович Топоров не только критик, но и блистательный переводчик немецкой поэзии, лауреат множества немецких литературных премий. Он частый гость на серьёзных конференциях в Германии, от него я тогда впервые услышал оценку самих переводчиков перевода романа Томаса Манна «Иосиф и его братья» Соломоном Аптом – не мешало бы теперь роман обратно перевести с русского на немецкий, чтобы и у немцев появилось великое произведение.

Соломон Константинович за свою долгую жизнь (он умер в 2010 году) перевёл многое, я не упомянул ещё его переводы Макса Фриша, очень популярного в 80-х, Роберта Музиля, Фейхтвангера. Он переводил не только с немецкого, но и познакомил нас с античными авторами: Платоном, Эсхилом, Менандром, Аристофаном, Еврипидом, Феогнидом. Апт высоко ценил творчество Т.Манна и для популяризации его в СССР написал биографию писателя в серии ЖЗЛ, выпустил он и сборник очерков «Над страницами Томаса Манна».

Моё поколение, конечно, хорошо знает немецкую литературу, благодаря Соломону Константиновичу, эти мои воспоминания адресованы молодым, немецкая классика ждёт их в лучших переводах.

Семён Израилевич Липкин – язык не поворачивается называть его переводчиком, хотя многие национальные культуры обязаны ему тем, что их эпосы, прошедшие через века, стали не только достоянием всех народов Советского Союза, но и, через русский язык, вошли в обиход мировой культуры. Любой национальный эпос – это тысячестраничные тексты в нескольких вариантах, которые вначале предстояло слить воедино и ещё доказать местным Академиям наук, что это и есть эталонный вариант. И с этим справился Семён Израилевич, каждая такая работа заслуживала золотой звезды Героя труда, но республики и автономии такой власти не имели, а верховная власть почти в каждой работе Семёна Израилевича видела воспевание буржуазной идеологии и обострённое чувство национальной гордости тех, кому принадлежал этот эпос, поэтому запрещала их на десятилетия.

Так случилось с татарским эпосом «Идегей» он на сорок лет оказался под запретом. Чуть меньше пострадал казахский эпос «Кобланды-батыр». В 2007 году на моей родине в Казахстане, в трехстах километрах от Актюбинска, на месте захоронения Кобланды-батыра открыли огромный мемориальный центр, посвящённый национальному герою, с музеем, мечетью и гостиницей для паломников.

В музее Кобланды-батыра, имя которого мир узнал благодаря переводам Семёна Израилевича, поэту отведено достойное место – есть его портрет, выбитый в граните в форме морского офицера с орденом на груди, рядом в граните – книга-эпос в переводе Семена Израилевича, и строки из великого народного творения на русском и казахском языках. Тысячи паломников-казахов со всего света приезжают отдать память Кобланды-батыру и поэту Семену Израилевичу Липкину, прославившему казахского батыра на века. Казахи – народ с крепкой исторической памятью, и пока есть казахи, рядом с Кобланды-батыром будут произносить и имя Семёна Израилевича.

Семёна Израилевича и Инну Львовну Лиснянскую, его супругу, я знаю давно. В моих мемуарах о Малеевке есть и страницы, посвящённые им, там речь идёт о запрещённом альманахе «Метрополь», все трагические события разворачивались на моих глазах. Когда за участие в «Метрополе» исключили из Союза писателей Е.Попова и В.Ерофеева, Семён Израилевич и Инна Львовна в знак протеста вышли из Союза писателей. Но их душевный порыв не поддержал ни один автор нашумевшего альманаха «Метрополь».

Трудно пришлось семье в эти годы, их перестали печатать в периодике, не издавались переводы. Но и была одна отрадная весть – кто-то переправил стихи Семёна Израилевича в Америку, и они попали к Иосифу Бродскому, который составил и издал поэтический сборник, дав ему название «Воля». Книга получила широкий резонанс, и в перестройку Семён Израилевич и Инна Львовна начали снова издаваться в России. Издательство «Ann Arbor», кроме «Воли» выпустило книги «Кочевой огонь», «Сталинград Василия Гроссмана». В издательстве «New York» вышел его роман «Декада». В Лондоне увидела свет поэтическая книга «Картины и голоса». В 1997 году в Москве издали большой поэтический сборник «Квадрига». До «Метрополя» у Семёна Израилевича успели выйти в Москве две поэтические книги: «Вечный день» и «Стихи и переводы».

 

 

Но большую часть жизни Семён Израилевич посвятил переводам. Он перевёл калмыцкий эпос «Джангар», получилось роскошное издание, иллюстрированное гравюрами В.Фаворского. За эту работу он отмечен званием Народного поэта Калмыкии, но тут без доброго вмешательства Давида Никитича Кугультинова не обошлось, он после ссылки пользовался у себя в Элисте высочайшим авторитетом, он-то понимал – какую работу проделал Семён Израилевич.

Липкин перевёл киргизский эпос «Манас», кабардинский «Нарты», перевёл поэму «Шахнаме» Фирдоуси, поэму «Лейла и Меджнун» Навои, стихи и поэмы Джами. Перевел бурятский эпос «Гэсэр». Даже индийские поэмы «Бхагавата», «Махабхарата» пришли к нам с С.И. Липкиным.

В молодые годы, с 1965 по 1985 год, я часто посещал Таджикистан, объездил эту небольшую республику из края в край, бывал в Душанбе, очень зелёном и уютном, но чаще всего я ездил в Ленинабад – ныне, как и в царское время, Ходжент.

На Востоке общественная жизнь протекает в чайхане, и её никак не минуешь. Чайхана – мужской клуб, общедоступный для всех – от академика до дворника, более демократичного сообщества, чем там, в чайхане, я не встречал. Тут решаются судьбы свадеб и похорон, здесь отмечают личные, государственные и религиозные праздники, здесь любят завтракать, обедать и ужинать, здесь назначают встречи, сюда заходят просто выпить чайник чая или узнать последние новости. Седобородые аксакалы с утра занимают в красном углу привычные места. Есть чайханы и в Ташкенте, и в южных областях Казахстана, популярны они и в Киргизии, и в Туркмении, быт везде почти одинаков.

Как и повсюду в Средней Азии, в чайхане готовят плов, шашлыки, самсу, пекут тут же к чаю горячие лепешки в тандырах. Но только в чайханах Таджикистана до трапезы, во время трапезы и после трапезы, всегда и везде, читают стихи и с бокалом вина, и с пиалой зелёного чая в руках. Могут разразиться стихами после проигранной игры в шахматы или после выигрыша в нарды, в восточной поэзии есть ответы на все случаи жизни. Я понимаю тюркские языки, но таджики говорят на древнем фарси, вряд ли время изменило их язык со времён Саади, Хафиза и Фирдоуси. Вся великая ирано-таджикская поэзия написана на фарси, таджики называют свой язык языком поэзии, и я с ними солидарен. Я часами просиживал в чайханах, очарованный звуковым рядом рифмованных строк – журчащих как горный ручей. Даже не понимая сути, осознаёшь, что это – действительно язык поэзии. Мне кажется, если кто-то в стихосложении был первым, то стихи эти прозвучали именно на фарси.

Если к поэзии повсюду причастна только интеллигенция, высокообразованная часть общества и нации, то у таджиков – будь он пастух, инженер, бухгалтер, грузчик, академик – все знают на память стихи своих великих поэтов. «Незнание поэзии у нас, таджиков, ставится в ранг невежества», – так объяснил мне в ту пору один чайханщик в Исфаре. Благодаря фарси и своим великим поэтам, таджики связаны с поэзией больше, чем с религией. Каждый раз, упиваясь в чайхане стихами, прочитанными на память седобородыми аксакалами или юнцами, впервые накрывшими дастархан среди взрослых, я всегда жалел, что не знаю фарси.

Однажды в Москве, не помню уже в связи с чем, кто-то спросил меня: «Если бы Всевышний мог тебе подарить знание только одного иностранного языка, какой бы ты выбрал?». Передо мною тут же возникли в памяти таджикские чайханы, и я услышал мелодию и ритм стихов любимых мною поэтов – Саади, Хафиза, Фирдоуси и моего ровесника Лоика Шерали, и я радостно, словно уже сбылась моя мечта, выпалил: «Только фарси!». «Почему не английский?» – спросили все, кто находился за столом. Я объяснил им со всей свойственной мне страстью – почему, но никто меня не понял. Думаю, я даже упал в их глазах. Фарси?!

Сегодня я понимаю, что меня без раздумий понял бы Семён Израилевич. Чтобы перевести Рудаки, Руми, Амира Хосрова Дехлеви, он в совершенстве выучил фарси. Помню, когда в Переделкино появилась первая волна беженцев, состоящая из прозаиков и поэтов из Душанбе, я видел, как Семён Израилевич часами беседовал с ними на их родном языке. Однажды он мне сказал: «Дорогой Рауль, жаль, ты не знаешь, какое это удовольствие, счастье читать стихи ирано-таджикских поэтов в подлиннике».

Семён Израилевич прожил долгую и достойную жизнь. У меня есть книги с его дарственными надписями. Для меня была дорога каждая беседа с ними в Переделкино, где мы прожили в соседстве восемь лет. Многое я узнал от него о Мусе Джалиле. В молодые годы, в середине 30-х, он часто общался с Мусой, переводил его для периодики, не однажды бывал у него дома в Столешниковом переулке. Рассказывал, как они с Мусой из Столешникова переулка ходили пешком в Союз писателей на улицу Воровского. Очень интересно рассказывал Семён Израилевич о Назыме Хикмете, турецком поэте, которого любили в Москве. Из наших бесед с Семёном Израилевичем мне запала в память одна философская мысль, которую он сказал перед самым развалом СССР: «Национальное самосознание прекрасно, когда оно – самосознание культуры, и отвратительно, когда оно – самосознание крови».

Теперь другая история. Когда я жил постоянно в Доме творчества в Переделкино, в комнате № 106, которую снимал по коммерческой цене, в течение восьми лет я встречался со многими писателями, там мне выпало увидеться ещё с одним замечательным переводчиком с французского. Я уже упоминал обрусевшего француза, профессора Ф.С. Наркирьера, писавшего о французской литературе и занимавшегося для души переводами, он ещё и преподавал в университете французскую литературу – многогранный человек. Но сейчас речь пойдёт не о Фёдоре Семёновиче, мы к нему еще обязательно вернемся.

Как-то зимой, уже после развала СССР, я дописывал ретро-роман «Ранняя печаль», из-за стола не вставал день и ночь, потому что законченную главу тут же печатал московский журнал «Мы», с которым я сотрудничал в течение пяти лет. Видя мою крайнюю усталость, супруга Ирина стала за час до обеда буквально выталкивать меня на прогулку. У меня даже сложился маршрут, рассчитанный на час – до дома Е.А. Евтушенко и обратно.

Однажды, постояв у безжизненного дома Евгения Евтушенко (зимой он обычно преподавал в Америке), я вернулся на улицу Серафимовича и стал подниматься по ней, время обеда близилось. Впереди меня шёл, заметно прихрамывая, высокий мужчина, судя по тому, как он был одет, он явно обитал в нашем писательском доме. Когда я собрался его обогнать, мужчина неожиданно выронил журнал, который был у него в руках, я быстро поднял и передал какой-то французский буклет хозяину. Он меня поблагодарил, и мы дальше пошли вдвоём. «Я видел вас здесь в прошлом году, любите Переделкино?» – спросил он меня артистически-бархатным баритоном, и я впервые внимательно оглядел его. Я неплохо знаю кино, в 60-х годах на наших экранах впервые появился Максимилиан Шелл в двух прекрасных немецких фильмах: «Я ищу тебя» и «Пока ты со мной», во втором снималась и его сестра Мария Шелл. Позже Максимилиан Шелл прославился в Голливуде, снимался в главных ролях, получил «Оскара», а в 90-х и сам снимал кино. Одно время Шелл был женат на Наталье Андрейченко.

Мой новый знакомый очень походил на Максимилиана Шелла в его лучшие годы, а глаза у моего спутника были гораздо привлекательнее: крупные, карие, со жгуче-чёрными бровями, а его ресницам, наверное, завидовали женщины. Я ответил, что живу здесь постоянно уже два года и объяснил – почему. Так мы и разговорились. Я полюбопытствовал – читаете по-французски? Он ответил – немного. Дальше разговор зашел о французской прозе, о последних публикациях в «Иностранной литературе», я чувствовал, что он неравнодушен именно к французской литературе. Но он не пытался говорить, больше старался расспрашивать меня.

У каждого серьёзного писателя есть книги, которые сформировали его вкус, характер, определили жизненную позицию, взгляд на мир. Есть такие книги и у меня – прежде всего, книги И.А. Бунина, В.П. Катаева, «Условия человеческого существования» Дзюмпэя Гомикавы, «Бильярд в половине десятого» Генриха Бёлля, «Степной волк» Германа Гессе, «Взгляни на дом свой, ангел» Томаса Вулфа, «Ночь нежна» Фрэнсиса Скотта Кея Фицджеральда, «Путешествие» Станислава Дыгата.

Есть среди моих обожаемых авторов и молодой француз Ален Фурнье, погибший в Первую мировую войну. Он успел написать всего одну небольшую книгу «Большой Мольн», после его смерти она выдержала более пятидесяти изданий и переведена на многие языки мира. Вот об этом романе и его авторе я и стал рассказывать своему спутнику, обожавшему французскую литературу. Эта книга произвела на меня впечатление на всю жизнь, каждые пять-шесть лет я её перечитываю, восторгаюсь не только текстом, но и блестящим переводом.

Когда я начал рассказывать про Алена Фурнье, мой собеседник стал очень внимательно прислушиваться ко мне, задавать уточняющие вопросы, чаще стал спрашивать – почему? Когда уже показался новый четырёхэтажный краснокирпичный корпус Дома творчества, у которого нам приветливо помахал рукой Ярослав Голованов, живший напротив на даче, я сказал, как бы подытоживая наш разговор: «Жаль, что вы не читали эту великую книгу, вам бы она понравилась, рекомендую». Он очень весело рассмеялся и вдруг спросил:

– Почему вы решили, что я её не читал?

– Вы же меня так подробно расспрашивали о ней, – ответил я обиженно.

– Да, расспрашивал, мне было интересно выслушать ваше мнение об этой, действительно великой книге и её авторе, потому что… – он остановился, перевёл дух, сделал большую паузу, – Потому что, я её и перевёл, – и он протянул мне руку. – Очень рад знакомству, я – Морис Ваксмахер, вы для меня – глубокий читатель, вы оценили мой давний выбор автора, книги и мой перевод. «Большой Мольн» не был заказом издательства.

Настали очень тяжёлые 90-е годы, и хотя я ещё шесть лет прожил в Переделкино, Морис Ваксмахер в Дом творчества не приезжал. Ещё года через два из «Литературной газеты» я узнал, что издательство «Художественная литература» перешло к частному владельцу и заведующего отделом иностранной литературы, талантливого переводчика Мориса Ваксмахера уволили… за ненадобностью.

Когда я пересматриваю фильмы с Масимиллианом Шеллом, перечитываю книги Алена Фурнье и другие переводы с французского моего случайного попутчика в Переделкино, я всегда слышу бархатный голос Мориса Ваксмахера, большого знатока французской литературы и великого переводчика. Уверен, его книгам уготована вечная жизнь.

Хотел бы отметить ещё одного любимого мною выдающегося переводчика, без упоминания о нём, его книг, разговор о переводах не серьёзен. Благодаря ему я прочитал «Свет в окне» и «Когда я умирала» Фолкнера, «Теофил Норт» и «Мост короля Людовика Святого» Уайлдера, «Другие голоса, другие комнаты» Капоте, «Над кукушкиным гнездом» Кизи, «Заблудившийся автобус» Стейнбека, «Вся королевская рать» Уоррена – бестселлер 70-х. Он переводил Вулфа, Стайрона. Перевёл у Хемингуэя «Праздник, который всегда с тобой», у Макьюэна «Мечтатель» и «Амстердам».

Я имею в виду знаменитого Виктора Петровича Голышева, он был старше меня всего на четыре года. К сожалению, я не был с ним знаком, видел его несколько раз в ЦДЛ в конце 80-х, однажды столкнулся с ним лицом к лицу в приёмной директора издательства «Художественная литература» Георгия Анджапаридзе. Не судьба. Но это не меняло моих глубоких симпатий к нему. В молодые годы он находился в ближнем кругу друзей Иосифа Бродского, тот посвятил Виктору Голышеву одно из лучших своих стихотворений – «1972 год», в нём подводился некий итог жизни его тридцатилетних друзей. Не могу не отметить, что Голышев и в ЦДЛ выделялся аристократической внешностью, манерами, очень элегантно и стильно одевался. Даже издали в нём чувствовался независимый характер, понимание собственного места в литературе. «Штучный человек» – как сказал когда-то о нём Валентин Петрович Катаев.

Годом позже после знакомства с Морисом Ваксмахером, там же, на улице Серафимовича, на прогулке рядом с дачей Роберта Рождественского у меня произошла ещё одна трогательная встреча. Стояла поздняя осень, уже почти опали листья, но погода выпала солнечная, тёплая, и наша главная переделкинская улица преобразилась, канадские клены ещё щеголяли золотом и багрянцем. Особенно красиво выглядел сад за высоким забором дачи Роберта Рождественского. Возле неё стоял высокий поджарый старик, и я не понял – то ли он стучался в калитку, то ли разглядывал сад вблизи. Я и сам, гуляя, частенько задерживался возле него. Поравнявшись с зелёной калиткой, я поздоровался с незнакомцем по-восточному, на всех тюркских языках приветствие звучит одинаково – Салям Алейкум! Незнакомец неожиданно улыбнулся и ответил – Алейкум вассалам! И спросил – откуда вы, молодой человек? Я ответил – из Ташкента. Дальше мы, как и с Морисом, пошли вместе. Теперь уже полюбопытствовал я:

– Кто вы? Откуда? Я видел вас утром на завтраке?

– Я из Ашхабада, из Туркмении, а моя фамилия вам ничего не скажет. В литературу пришло новое поколение, оно не знает нас, мы – их. Вот вас я тоже не знаю, – сказал он печально и продолжил, – В 50–60-х я часто бывал в Переделкино, у меня в Москве вышло с десяток книг. Я очень любил Москву, пять раз бывал на съездах писателей…

– И всё-таки, как ваша фамилия, может я знаю вас, читал ваши книги, мы, пятидесятилетние, знаем предыдущее поколение, – настаивал я.

Старик грустно поглядел на меня.

– Если хотите разочароваться – пожалуйста. Я – Анна Ковусов, народный поэт Туркмении, меня Роберт в молодости переводил, поэтому я оказался возле его дома.

– Анна Ковусов… – словно раздумывая или припоминая, произнёс я протяжно и вдруг, на удивление самому себе, не говоря уже об ошеломлённом старике, я начал читать отрывок из лирической поэмы.

Всегда, когда слышу выражение «рояль в кустах», я вспоминаю этот случай. Старый поэт из Ашхабада, приоткрыв рот от волнения, не мог ничего сказать, ни понять реальность происходящего, принимая это за сон или за розыгрыш. Вдруг он остановился, взглянул на меня просветлевшим лицом и дальше продолжал смотреть на меня уже с нежностью. А я, не сбиваясь, выуживал из самых глубин памяти строку за строкой и все читал и читал, вдохновляясь, как некогда в юности на вечеринке у Галочки Старченко в Актюбинске на улице Панфилова, 15. И видел как у Анна-агая от волнения и неожиданности потекли слёзы, наверное, это были слёзы о чём-то давнем, личном. Он был уже стар, далеко за семьдесят, и идти дальше не мог, ему нужно было где-то присесть. У дачи Николая Павловича Воронова, прекрасного прозаика, незаслуженно забытого, у ворот стояла скамейка, и я подвёл Анна-агая к ней. Мы долго сидели молча, наверняка оба думали о чём-то очень давнем, но связанном с этими строками о несбывшейся любви. Потом он вдруг спросил:

– Откуда вы знаете этот отрывок, самый главный в моей поэме «Мой аул», я ведь написал эти строки давно, в молодости, в год смерти И.Сталина, в 1953 году?

Мне пришлось рассказать о себе, своей студенческой юности, о далёком, продуваемом ветрами Актюбинске, о нашей юной компании, о вечеринках, на которых у нас было заведено читать стихи. Как мы, юноши, для того, чтобы привлечь чьё-то девичье внимание, обходили библиотеку за библиотекой, перебирали десятки томов поэзии, чтобы выудить хотя бы одно подходящее стихотворение. Рассказал я Анна-агаю, что отыскал только два лирических стихотворения, которые пришлись мне по душе, они принимались на наших встречах всегда на ура. Это – монолог Арбенина из «Маскарада» М.Ю. Лермонтова и отрывок о Гульджамал из поэмы «Мой аул». Я даже назвал Анна-агаю год издания и издательство – «Советский писатель», 1957 год. Рассказал ему, что когда-то я даже написал рассказ «Монолог Арбенина» об этих поэтических вечерах.

– Пойдём ко мне, – неожиданно предложил пришедший в себя поэт. – Я привёз редкостный коньяк, который простоял у меня в серванте лет пятнадцать, мне его подарила Сильвия Капутикян, когда я посетил Армению. Я думал – встречу старых друзей, но судьба поступила иначе – подарила мне нового друга, достойного старых. Надо отметить нашу встречу, отблагодарить вас за стихи, вы хранили их в памяти тридцать пять лет, чтобы сегодня меня обрадовать и разогнать мою печаль. Я ведь слышу этот отрывок по-русски впервые – хорошо звучит, мы стареем, а стихи о любви не увядают, они вне времени…

Мы пошли к Анна-агаю в старый корпус на второй этаж. Коньяк «Васпуракан», действительно, оказался очень старым. Мы сидели долго, даже не пошли на обед. Старый поэт, оказывается, воевал, дошёл до Берлина, прожил достойную жизнь. Дружил с видными людьми своего времени: Мирзо Турсун-заде, Гафуром Гулямом, Берды Кербабаевым, Расулом Гамзатовым, Мустаем Каримом, Константином Симоновым, Степаном Щипачёвым, Мухтаром Ауэзовым, Карло Каладзе, Самедом Вургуном…

Анна Ковусов оказался интереснейшим человеком, по-восточному мудрым. Рассказывая о далёких годах, он вплетал в события стихи своих старых друзей, которых он переводил на туркменский, и теперь уже я поражался его памяти и тому, что он успел сделать. Осенний день короток, за окном потемнело, словно вырубили свет, и я стал собираться, меня дома на столе ждал недописанный роман…

Наливая на посошок, он сказал:

– Я здесь уже три дня, и считал, что зря приехал, растревожил сердце и память, помните у Сергея Есенина – «Я никому здесь не знаком, а те, что помнили, давно забыли», поэтому я вчера переоформил обратный билет на завтра. Благодаря вам, я улетаю не с печалью и обидой на время и место, а улетаю с лёгкой грустью и большой радостью. Встречу с вами и со своими стихами считаю ниспосланной мне Аллахом, оттого до конца дней своих я буду помнить нашу встречу, осеннее Переделкино, сад Роберта. Буду счастлив принять вас у себя дома. Если судьба занесёт вас в наши края, вы будете желанным гостем, как и все мои друзья, о которых я вам сегодня рассказывал.

На этом мы и распрощались. Больше я никогда Анну Ковусова не видел, только недавно случайно встретил его фамилию в Википедии. Пути и дела Господни, поистине, неисповедимы.