УТРАЧЕННЫЕ ИЛЛЮЗИИ

№ 2006 / 29, 23.02.2015

Андрея Синявского долгое время считали источником бесконечных литературных скандалов. Ему до сих пор не могут простить, как он в хрущёвскую оттепель развенчивал в «Новом мире» дутые авторитеты типа Евгения Долматовского и Анатолия Софронова. Твардовский злился на него за Абрама Терца, полагая, что своими диссидентскими выходками он в 1965 году поставил «Новый мир» на грань уничтожения. А сколько помоев вылила на писателя наша третья эмиграция?! Не любил Синявского и ельцинский режим, который литератор открыто заклеймил за расстрел осенью 1993 года собственного парламента. Хотя сам Синявский, похоже, до последнего сохранял иллюзии, считая, что его книги могут радикально повлиять на умонастроения в обществе. Наверное, он был утопистом.
Андрей Донатович Синявский родился 8 октября 1925 года в Москве. Отец был партработником, репрессированным в 1951 году.
При рождении Синявскому по настоянию матери дали имя Донат. Пока мальчик рос, все его звали Десиком. Но лет в семь мальчик взбунтовался. В их дворе появилась собака по имени Дези. Эта кличка чуть не пристала и к Синявскому. Он, начитавшись тогда «Детей капитана Гранта», потребовал от матери, чтобы его переписали на Роберта. Мать с трудом уговорила сына на другое имя – Андрей (так звали её брата, монаха на Афоне).
В 1943 – 1945 годах Синявский служил радиомехаником на военном аэродроме. После демобилизации поступил на филфак МГУ. Получив в 1949 году университетский диплом, способный филолог подался в аспирантуру. В 1952 году защитил кандидатскую диссертацию о «Жизни Клима Самгина» Горького, после чего остался (вплоть до 1965 года) работать в Институте мировой литературы.
В 1955 году Синявский написал первый рассказ «В цирке». Как заметил Николай Климонтович, «в нём, как и в следующем – «Графоманы», всё фирменное от Синявского уже есть: ирония по адресу русского литературоцентризма, обилие намёков, парафразы и скрытые цитаты, гоголевско-достоевско-булгаковский гротеск и тонкий намёк на толстые обстоятельства, что в стране большевиков приличному человеку тонкой умственной и душевной организации жить положительно никак невозможно. Жанр ранних вещей Синявского можно определить как фантасмагорическая публицистика в форме фикшн» («Ex libris НГ», 2005, 13 октября).
В 1956 году Синявский написал статью «Что такое социалистический реализм», которую не решилось опубликовать ни одно советское издательство (статья была анонимно издана лишь в 1959 году в Париже). В этой статье он утверждал: «Чтобы навсегда исчезли тюрьмы, мы понастроили новые тюрьмы… Чтобы не пролилось ни единой капли крови, мы убивали, убивали и убивали… Достижения никогда не тождественны цели в её первоначальном значении. Костры инквизиции помогли утвердить Евангелие, но что осталось после них от Евангелия?».
В 1956 году Синявский написал, а в 1959 году передал на Запад повесть «Суд идёт», герой которой – наивный десятиклассник Сергей, выросший в семье прокурора, в мечтах об истинном социализме организовал подпольную «партию». Эта повесть интересна была уже постановкой вопроса о соотношении цели и средств. Герой Синявского искренне считал, что в борьбе за правое дело полезны даже расстрелы неугодных. Парадокс: писатель задумывал свою повесть «Суд идёт» для прославления власти, а получилось обличение. На Западе повесть была сначала напечатана под псевдонимом Абрам Терц. Этот псевдоним Синявский взял из одной одесской песни («Абрашка Терц, карманник всем известный…»).
Маленькая деталь: Синявский очень любил блатные песни. Он одно время преподавал в школе-студии МХАТ и вёл занятия по русской литературе с группой, в которой учился Владимир Высоцкий. Студенты знали, что Синявский интересуется блатными песнями, и однажды (сразу после экзамена) напросились к нему в гости. Как вспоминала Мария Розанова: «И вот пришла кучка студентов: там был Жора Епифанцев, Высоцкий, Гена Ялович. И они действительно замечательно пели. Настолько замечательно, что я позвала их ещё раз. И как-то мы их очень полюбили, они полюбили нас. Через некоторое время я завела магнитофон специально только ради них. Синявский к технике не подходил. Он даже лампочку вкрутить не мог. Он был безрукий в этом смысле человек. И вдруг в один прекрасный день пришёл Высоцкий и сказал, что он слышал ещё какую-то песню – я не помню сейчас точно, какую, это надо бы посмотреть по магнитофонным записям моим, – и он нам спел первую свою песню. Но стеснялся сказать, что это его. И только через некоторое время он пришёл ещё с несколькими песнями, и тут-то выяснилось, что он начал их писать» («Известия», 2005, 7 октября).
Но вернусь к псевдониму. Чекисты пять лет не могли установить, кто скрывался за этой фамилией. Хотя на Западе популярность Абрама Терца росла чуть ли не по часам. Филолог Людмила Сергеева вспоминала, как в 1964 году американский писатель Джон Апдайк, приехав в Москву, задал своим советским коллегам на вечере в Центральном Доме литераторов вопрос, знают ли они Абрама Терца. Дальше последовал скандал. «Литературоведы в штатском» грубо Апдайка обрывают, – вспоминала Сергеева, – и с наглой уверенностью сообщают: «У нас была создана компетентная лингвистическая комиссия, которая изучала и анализировала тексты этого пресловутого Абрама Терца. Мы можем со всей определённостью заявить: «Это не русский писатель из России, всё это пишет эмигрант, давно живущий в Польше. Он и язык-то родной забыл или плохо выучил» («Ex libris НГ», 2005, 13 октября).
Но я, по-моему, чересчур увлёкся игрой писателя в прятки. Между тем он в хрущёвскую оттепель далеко не всегда укрывался за псевдонимом и отнюдь не все вещи стремился передать на Запад. Его довольно-таки часто печатали и в Советском Союзе, причём под своей настоящей фамилией. В СССР он выпустил две книги: «Пикассо» и «Поэзия первых лет революции. 1917 – 1920». Первая была подготовлена в соавторстве с Игорем Голомштоком (её издали в 1960 году), а в написании второй участвовал А.Меньшутин (она поступила в библиотеки в 1964 году). Но особенно часто писателю трибуну тогда давал журнал «Новый мир».
Большинство новомирских публикаций Синявского были посвящены современной советской поэзии. Критик в целом оценивал её крайне негативно. Он считал: нельзя соединять Брюсова с Демьяном Бедным. От такого сочетания рождались одни уроды. Не случайно писатель в пух и прах громил Евгения Долматовского, Анатолия Софронова, Владимира Цыбина и даже Евгения Евтушенко. Синявский хотел выстроить свою «модернистскую линию». При этом своими ориентирами в поэзии критик считал Анну Ахматову и Бориса Пастернака. Но это не всегда нравилось главному редактору журнала Александру Твардовскому.
Уже в 1985 году Синявский о сути своих расхождений с Твардовским рассказал западной славистке Нелли Биуль-Зедгинидзе. «Вот у меня к вам просьба, – сказал Твардовский. – Мы виноваты перед Пастернаком…». Непонятно было, – замечает Синявский, – кто мы: то ли журнал, то ли советская литература? <Для справки: в 1956 году именно «Новый мир», ведомый К.Симоновым, решительно отклонил рукопись романа Пастернака «Доктор Живаго», а спустя два года уже Твардовский подписал Пастернаку далеко не самое красивое письмо. – В.О.>. «Вот было бы хорошо, чтобы вы написали положительную статью. Только у меня к вам просьба: не превращайте его в классика». А для меня, – говорил или думал про себя Синявский, – Пастернак и есть классик. Твардовский долго меня уговаривал, – продолжил свой рассказ Синявский, – чтобы я писал не только критические, в смысле разгрома, отрицания или насмешки, статьи. Он хотел, чтобы я, как критик «Нового мира», выступил с какими-то позитивными примерами. Ну, в частности, он уговорил меня написать об Ольге Берггольц. Он хотел, чтобы я написал о Маршаке. О Маршаке я писать не хотел, не считая его творчество большим явлением. И тут в споре Твардовский в запальчивости сказал: «Знаете, через 20 лет от вашего Пастернака не останется ни строчки, а от Маршака две детские считалочки войдут в хрестоматию» (цитирую по книге Н.Биуль-Зедгинидзе. Литературная критика журнала «Новый мир» А.Т. Твардовского (1958 – 1970 гг.). М., 1996). Может, поэтому Синявский определял своё положение в «Новом мире» как положение «стороннего человека».
8 сентября 1965 года органы госбезопасности, расшифровав, кто скрывается под фамилией Абрам Терц, писателя арестовали. Как потом вспоминала Мария Розанова, «восьмого сентября 1965 года в нашей квартире в Хлебном переулке начался обыск, который длился три дня. У нас было две комнаты – одна в коммунальной квартире, а другая внизу, в подвале, где был устроен кабинет Синявского и хранилась часть библиотеки. Так вот, обыскивающие все бумаги, которые собирались изъять, складывали в мешки, оттаскивали в подвал и опечатывали. Набралось четыре или пять таких мешков. И последнее, что они увидели, – магнитофон и плёнки рядом с ним, несколько катушек, на которых были записаны песни и стихи Высоцкого. Записи были сделаны у нас дома. Они их все сгребли и стали упаковывать» («Московские новости», 2005, № 28).
По одной из версий, судьбу Синявского решал лично генсек КПСС Леонид Брежнев. Говорят, он, встретившись с руководителем Союза советских писателей Константином Фединым, дал команду устроить показательный открытый судебный процесс. Союз писателей предложил двух общественных обвинителей: Аркадия Васильева и Зою Кедрину. Приговор был оглашён в феврале 1966 года: семь лет заключения в колонии строгого режима.
Свой срок Синявский отбывал в Дубравлаге под Потьмой. Как это ни парадоксально, писатель позже не раз подчёркивал, что лагерь стал самым замечательным для него временем жизни. В одном из интервью он говорил: «Знакомство с лагерным миром порождало у меня, особенно в первые годы, ощущение глубокого, горького счастья. Это время, наверное, было наиболее тяжёлым в физическом и психологическом смысле. На моём лагерном деле была резолюция: «Использовать только на физических тяжёлых работах», а дома остался восьмимесячный сын, с литературой, казалось, всё кончено… а вместе с тем эстетически – не было поры счастливее. Я встретил в лагере свою «реальность», свою «среду», свою «натуру», о которой мечтает всякий художник. Ведь по своему складу, по манере я – автор, склонный к гротеску, к фантастике, к сказке, ко всякого рода «странностям» в природе вещей» («Московские новости», 1989, 8 января).
Позже Александр Солженицын публично высказал версию, будто Синявский сел в лагерь чуть ли не по заданию КГБ, чтобы впоследствии создать себе на Западе определённую репутацию, и поэтому содержался в заключении чуть ли не в тепличных условиях. В реальности Синявского в лагере очень часто направляли на самые тяжёлые работы. Нередко его использовали как грузчика. Уже в 1983 году, рассказывая Джону Глэду о лагерном опыте, признался: «Это интересный и разнообразный мир, в который я попал, среда зеков. В лагере я встретил как бы свою реальность, понимаете, фантастическую реальность, которую я раньше придумывал».
Находясь в заключении, Синявский сумел написать четыре книги: «Голос из хора», «Прогулки с Пушкиным», «В тени Гоголя» и «Иван-дурак». На волю они были переданы с помощью писем. Как заключённый, Синявский имел право каждый месяц отправлять домой по два письма. За весь срок писатель отослал жене 128 писем, из которых до адресата дошло 128. Вот в эти-то письма Синявский как бы вшивал фрагменты своих книг. В 2004 году вдова писателя – М.Розанова решила все тюремные письма мужа полностью опубликовать, опустив лишь некоторые сугубо личные подробности. Получился трёхтомник «127 писем о любви».
На свободу Синявский вышел досрочно – 6 июня 1971 года. 10 августа 1973 года ему разрешили вместе с женой Марией Розановой и восьмилетним сыном Егором выехать за границу.
Оказавшись во Франции, Синявский в первое время пошёл на сотрудничество с Владимиром Максимовым и дал для первого номера журнала «Континент» статью «Литературный процесс в России», в которой большое место заняла тема еврейской эмиграции. Синявский утверждал: «…Это не просто переселение народа на свою историческую родину, а прежде всего и главным образом – бегство из России. Значит, пришлось солоно. Значит – допекли. Кое-кто сходит с ума, вырвавшись на волю. Кто-то бедствует, ищет, к чему бы русскому прислониться в этом раздольном, безвоздушном, чужеземном море. Но всё бегут, бегут. Россия – Мать, Россия – Сука, ты ответишь и за это очередное, вскормленное тобою и выброшенное потом на помойку, с позором – дитя!..» («Континент», 1974, № 1).
О, что после публикации этой статьи началось! Кто-то увидел в этих словах обиду за лагерное прошлое, кто-то прочёл как проклятье диссидента своей малой родине.
Большая часть советской интеллигенции была возмущена. Бенедикт Сарнов в книге «Скуки не было» (М., 2004) вспоминал, как, к примеру, Лидию Чуковскую просто взорвало определение «Россия – Сука».
«– Как он смел! – негодовала она. – Да как у него язык повернулся!
– А вот и повернулся, – сказал я. – Подумаешь! Не он первый, не он последний. Посмел же Блок в предсмертном своём письме, адресованном, кстати, вашему папе, назвать Россию проклятой чушкой, которая сожрала-таки, слопала его, своего поросёнка.
– Так то Блок! – возражала Л.К. – И ведь он был уже не в себе, он умирал. И это в частном письме, а не громко, на весь белый свет.
Мы долго спорили, и в конце концов я не выдержал.
– Я думаю, Лидия Корнеевна, – с нажимом сказал я, – что Андрей Донатович, – я нарочно выделил, подчеркнул голосом имя и отчество опального литератора, – что Андрей Донатович Синявский как-нибудь разберётся со своей матерью-Россией.
Я полагал – и, думаю, не без некоторых к тому оснований, – что этот гипертрофированный патриотизм Лидии Корнеевны, это её трепетное отношение к России как к святыне, – что всё это было ничем иным, как проявлением вот этих самых еврейских комплексов. А у коренного русака Андрея Донатовича Синявского не было и не могло быть никаких таких комплексов. Он от своей матушки-родины всё равно никуда не денется, у него с ней – другие, более короткие отношения, поэтому он может себе позволить даже и сукой её назвать: ему нет нужды прикидываться большим патриотом, чем он есть» (Б.Сарнов. Скуки не было. М., 2004).
Позже супруга писателя – Розанова оправдывалась, говорила, что вся статья «Литературный процесс в России» – «это такая стилистика, это прокламируемая Синявским работа на снижение» («Книжное обозрение», 2004, 9 ноября). Но если следовать этой логике, то тогда всё в этой жизни можно оправдать, любой грех и поступок. А правильно ли это?
Публикация в «Континенте» оказалась не последним скандалом. В 1975 году Синявский выпустил во Франции книгу «Прогулки с Пушкиным». Вообще эта работа писалась в условиях лагеря. Синявский закончил её в 1968 году. В России же фрагмент из этой книги впервые появился в апреле 1989 году в журнале «Октябрь». Станислав Куняев, выступая в ноябре 1989 года на пленуме Союза писателей России, без обиняков заявил: «Прогулки с Пушкиным» Синявского – русофобия и надругательство над Пушкиным». Более сдержанно воспринял эту книгу критик Андрей Турков. Он сказал: «Мне это кажется легкомысленным, кажется вкусовым и моральным фрондёрством, я это прочитал с чувством раздражения».
Лидеры почвеннического крыла потребовали немедленной отставки главного редактора «Октября» Анатолия Ананьева. Тот поначалу не на шутку испугался. Оказалось, что сам он Синявского не читал, а доверился своим сотрудникам. Ананьев хотел любой ценой сделать «Октябрь» самым популярным журналом и в перестройку потребовал от коллектива прорывных публикаций. Но когда запахло жареным, Ананьев предпочёл немедленно «сдать» своего первого заместителя А.А. Михайлова и заказчика скандального материала – Ирину Винокурову (несмотря на то, что за Михайловым стоял его отец – влиятельный руководитель Московской писательской организации, а за Винокуровой маячили фигуры её отца – поэта Евгения Винокурова и отчима – прозаика Анатолия Рыбакова).
Не охладила страсти и очень взвешенная статья Игоря Золотусского «Завет Пушкина», напечатанная 8 июля 1990 года в газете «Московские новости». Золотусский напоминал, что «Прогулки с Пушкиным» подписал Абрам Терц, но не Андрей Синявский. Это имело важное значение. Как считал критик, книга Терца – «вызов, оппозиция, насмешка над официальным пушкиноведением, официальным Пушкиным». Он соглашался, что «Прогулки с Пушкиным» «дразнят, раздражают откровенной вольностью в обращении с Пушкиным, непозволительной свободой в отношении к нему». Вопрос в другом: как воспринимать свободу. Разница заключалась в том, что «если свобода была дана Пушкину от рождения, то Андрею Синявскому пришлось обретать её в лагере». Отсюда вывод: «Андрей Синявский, быть может, и не посмел бы так написать о Пушкине. Но Абрам Терц смог, эта игра имён серьёзнее, чем кажется: в ней есть целомудрие, оправдывающее фамильярность текста». Вожди консервативного лагеря в Союзе писателей, недовольные защитой Золотусского, продолжали требовать расправы и над Синявским, и над руководителями «Октября».
Вадим Перельмутер позже написал: «Синявский – второй русский литератор после Пушкина, который настаивал на том, что литература есть частное дело и для писателей, и для читателей. Он хотел быть сочинителем и только сочинителем, а никаким не властителем дум. И в этом качестве максимально реализовался. Уникален его диалог с Абрамом Терцем, который может позволить себе то, что не позволит филолог и учёный Синявский. Но это не раздвоение личности, а выпускание на волю той части «Я», которая глубоко сидит в каждом из нас. В отечественной литературе это феноменальный случай. Абрам Терц, безусловно, – свифтианская линия литературы. В основе этой эстетики лежит понимание и оправдание несовершенства человека как такового. В этом смысле обращение Синявского к Гоголю абсолютно закономерно. Для меня лично книги Синявского – необыкновенно продуктивное чтение. Оно ветвится собственными мыслями. На полях всё время хочется писать что-то своё. Игровое начало этих книг снимает заведомую унылость мыслительного процесса» («Ex libris НГ», 2005, 13 октября).
Увы, эмиграция быстро Синявского разочаровала. Разругавшись с Максимовым, он очень скоро остался фактически без печатной трибуны. И тогда жена предложила создать им собственный журнал. Своему детищу супруги дали название «Синтаксис». Первый номер они выпустили в 1978 году. Как потом вспоминала Мария Розанова, «Синтаксис» возник, когда прошла наша первая эмигрантская эйфория и выяснилось, что Синявскому легче было попасть в «Новый мир» Твардовского, чем в парижскую эмигрантскую газету «Русская мысль». Открытие было тяжёлым. Я как-то у Синявского спросила: «Скажи мне честно, когда тебе было легче: в первый год в лагере или в начале жизни в Париже?». И он ответил: «Первый год в лагере был легче». Эмиграция – это опыт очень интересный, опыт очень страшный, но и поучительный; как в своё время Синявский стилистически разошёлся с Советской властью, точно так же он разошёлся и с эмиграцией. На одной из американских конференций, к примеру, однажды был прочитан доклад: «Второй суд над Абрамом Терцем». А какое-то публичное выступление Синявского сопровождалось демонстрацией: благообразная интеллигентная старушка в норковой шубке разгуливала перед Колумбийским университетом с большим плакатом: «Стыд и срам, товарищ Абрам!». Свой путь в России Синявский повторил в эмиграции. Правда, Запад открывает и иные, совершенно неучтённые нами возможности. Например, создать свой журнал, построить его по своему разумению, повести на его страницах такой разговор, который кажется тебе важным» («Московские новости», 1989, 8 января).
Осенью 1993 года Синявский весьма резко выступил против расстрела режимом Ельцина российского парламента. 13 октября 1993 года он писал в «Независимой газете»: «Сегодня происходит самое для меня ужасное: мои старые враги начинают иногда говорить правду, а родное мне племя русских интеллигентов, вместо того чтобы составить хоть какую-то оппозицию Ельцину и этим хоть как-то корректировать некорректность его и его команды правления, опять приветствует все начинания вождя и опять призывает к жёстким мерам. Всё это уже было. Так начиналась советская власть». Спустя два года, когда либералы торжественно отмечали десятилетие советской перестройки, Синявский на конференции в Генуе признался, что последние десять лет – «это были, в сущности, самые горькие годы моей жизни. Ибо ничего не бывает горше несбывшихся надежд, а также утраченных иллюзий».
Умер писатель 25 февраля 1997 года в местечке Фонтэнэ-о-Роз под Парижем.
В 1998 году журнал «Знамя» опубликовал последний роман Синявского «Кошкин дом», героем которого писатель избрал бывшего учителя словесности.
Уже после смерти Синявского Эдуард Лимонов воскликнул: «Он был порядочный и благородный человек. И, конечно, возмутитель спокойствия. Очень парадоксальный литератор среди более-менее стандартного эмигрантского подбора, яркий человек, яркий критик. Он, наверное, не был «первой скрипкой», героем-любовником русской литературы (я иронически не о нём, а об этой роли), не был в первом ряду, но он высокого класса литератор. Его «Прогулки с Пушкиным» – безусловно, необычное упражнение в литературоведении, и «Голос из хора» значительная книга. Словом, большого уровня писатель» («Ex libris НГ», 2005, 13 октября).
В. ОГРЫЗКО