Я СЛЫШУ ГЛУБИННЫЕ ЗОВЫ

№ 2017 / 34, 06.10.2017

До настоящего времени на обширной литературной карте ГУЛАГа ярко выделялись три значительных топоса: Ленинград, который в 1930-е годы «ненужным привеском болтался возле тюрем своих» («Реквием» Анны Ахматовой), леденящая душу Колыма Варлама Шаламова («Колымские рассказы»), беспощадные Соловки (воспоминания Дмитрия Лихачёва, повесть Бориса Ширяева «Неугасимая лампада», роман Захара Прилепина «Обитель»). С публикацией «Сибирского сидения» Виктора Бокова в литературу вошёл новый зловещий топос, сибирский.

Нарым сибирского топоса в поэме Валерия Доманского «Нарым» – символ жестокости, насилия, бесчеловечности. Его устрашающее название усилено звукописью: Нарым – нарыв – рыщут – обрыв. У каждого автора своё видение пережитого ада, своё осознание его. Лирическая героиня Ахматовой, ленинградка, разделяет горе тысяч подруг, жён, матерей, проводивших дорогого человека на муки («Ты сын и ужас мой…»). Она воет, «как стрелецкие жёнки», каменеет, как мать распятого Иисуса, и видит смысл будущего в сбережении памяти и скорби. Повествователь в цикле Шаламова передаёт мученический опыт интеллигента, свидетеля распада человечности в нечеловеческих условиях существования. У Ширяева главное – народная психология, потаённая святая вера на краю гибели. У Бокова – торжество человеческого духа, правды и исторической справедливости над «дряхлым стариком Произволом».

15 cover Samotsvetnye makovki

В поэме Валерия Доманского «Нарым» ад времён сталинских репрессий раскрыт через судьбу большого русского поэта Николая Клюева: арест за стихи, ставшие диссонансом к громкой музыке строительства социализма; ссылка в Сибирь, в Нарым; затем три года тяжелейшего существования в Томске поэта, выброшенного из жизни, растоптанного унижением, голодом и холодом. Жизненный круг его завершился в страшном Каштачном рву, где был приведён к исполнению расстрельный приговор тройки.

Автор поэмы от лица своего героя воссоздаёт многоликое, всесильное Зло: равнодушие, безжалостность, чёрствость кэгэбистов, «пропахших водкой», «чумные тройки», выносящие тайно, без суда и следствия смертный приговор, и окружение – «голь кабацкая», те, что за слово «невзначай зарежут». В этом расчеловеченном мире людей уже нет, лишь тени, свора псов голодных, циклопы, супостаты, комья грязи. Бесконечен в поэме ряд негативных образов, создающих тягостную атмосферу: смрад, чернота, нечистоты, вонь, пустота, тлен, мрачная бездна, обоз смерти и завершающие его, грозные – неотступная старуха-смерть и царство Аида – смертный Каштачный ров. Включённые в поэму гротескные сны-видения не приносят поэту облегчения, напротив, усугубляют горечь существования, напоминая о близости конца.

Сквозной образ поэмы – холод – воспринимается и как буквальный, физический («хлад осенний пронзал до костей»; «давно замерзаю, на улице – под пятьдесят»), и как метафорический: как постоянное ощущение одиночества, беззащитности в мире, враждебном человеку. Пронзительный, нескончаемый холод заставляет вспомнить бессмертные страницы гоголевской «Шинели», где этот мотив также переходит из физического мира в нравственное пространство, а Петербург ощущается Акакием Акакиевичем как город, продуваемый ветрами всегда «со всех четырёх сторон»… Варлам Шаламов, летописец северных лагерей, познавший убийственную силу колымских морозов, считал холод главным средством растления души.

Над всеми образами Аида как символа униженной Поэзии, обвинения Злу возвышается образ Поэта, просящего на мосту милостыню. Образ обобщённый, многозначный, но имеющий сегодня и реальное подтверждение – например, в воспоминаниях дочери философа Германа Шпета. Живым делает этот образ голос, который автор даёт возможность услышать в подлинных строках писем, стихов Н.Клюева, в главках-молитвах, в плачах («Где больному приютиться? Где найти тепло, очаг? Скоро чёрная возница повезёт меня в овраг»).

Доманский художественно воссоздал страдальческую жизнь великого русского поэта Николая Клюева, на долгие годы вычеркнутого из литературы. Но смысл поэмы «Нарым» гораздо шире одной человеческой судьбы. Произведение интертекстуально, его культурное пространство раздвигается античными, библейскими, историческими, литературными образами, которыми полнится поэтический мир автора. Ссылка Клюева в Сибирь, перемещение на подводе к месту расстрела напоминает Харонов перевоз через Лету, мытарства поэта схожи с испытаниями несгибаемого Аввакума (с его плачем перекликается и плач-письмо Клюева из тюремной больницы), гибельный Каштачный ров вызывает ассоциации с Бабьим Яром. Поминальные свечи в окнах Томска, мотив неумирающей памяти соотносится с финалом «Реквиема» Ахматовой: «Опять поминальный приблизился час, /Я вижу, я слышу, я чувствую вас…». Трагизм одной конкретной судьбы входит в историю русского мученичества, сливается с трагизмом человеческой жизни.

 

Ирина ТОЛСТУХИНА

 

г. САНКТ-ПЕТЕРБУРГ

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.