ЛЮБИ РОССИЮ НЕЖНО. Монархи собственноручно посвящали русских писателей в героико-патриотическую тему

№ 2017 / 40, 17.11.2017

«Герой нашего времени», милостивые государи мои, если перефразировать Лермонтова, менее всего укладывается в художественный метод реализма, известный как изображение типических характеров в типических обстоятельствах.Не укладывается по одной простой причине: Печорин – это всё-таки литературная гипербола, но никак не типический образ, обобщённые черты которого якобы были когда-то подмечены Михаилом Лермонтовым. И посыл к роману не более чем приём, используемый для того, чтобы заинтриговать читателя, а заодно и отвести возможные в таком случае обвинения: мол, что скрывать, самого себя тут автор показал, один в один, об этом ещё «неистовый Виссарион», одержимый наш критик твердил…

 

Портрет, составленный из пороков

 

Самая пора решительно отказаться от школьного представления о классическом произведении, которое основано на жизненном опыте опального офицера лейб-гвардии Гусарского полка, дважды переведённого по августейшему повелению на Кавказ. Где в романе Печорин, а где сам Лермонтов – это учёным-филологам ещё предстоит разобрать по атомам и молекулам, отделив факты биографии поэта и его собственный художественный вымысел.

 

Сосоян М. Р. Иллюстрация к роману М.Ю. Лермонтова “Герой нашего времени”;

Максим Максимыч. 1972

 

Что ж, провидческому гению такого ранга, как Лермонтов, не позавидуешь: точно на роду ему было начертано непонимание современников, что лишь подтверждал финал земного пути Михаила Юрьевича. Вся беда в том, что знакомые и друзья поэта элементарно не вытягивали на его высоченный уровень (второй номер в русской литературе, впереди Гоголя!), отсюда и возникали все недоразумения: и конфликты, и дуэли.

Но, собственно, кто такой Григорий Александрович Печорин? Прежде всего, русский офицер, который должен служить верой и правдой царю и Отечеству. Нет сомнений в том, что этот литературный герой, метущийся в поисках своего места в жизни, что бы ни случилось, присяге останется верен до конца. Конечно, для боевого «кавказца» Печорин изображён как человек весьма странный («ставнем стукнет, он вздрогнет и побледнеет»), вместе с тем ему позавидует даже искушённый ружейный охотник Оренбургской губернии («при мне ходил на кабана один на один»). Вот только в романе мы чаще видим этого офицера в бытовых поединках с вездесущими амурами: то черкешенку Бэлу в крепость привезёт, то княжну Мери любовной игрой с ума сведёт, то с Верой, видите ли, ещё не до конца разобрался… Ловелас, да и только!

Литературная критика советской поры донжуанский реестр Печорина (кстати, не самый большой для первой половины XIX века) списывала на порочный режим, рассматривая лермонтовского героя как продукт крепостнических отношений. Но царю Николаю Павловичу не на кого было списывать. Он был крайний и потому негативно воспринял Печорина, едва роман вышел из печати.

Что вообще должен был думать император об этом образе, пусть даже и созданном в творческом воображении автора? Только как о чисто литературном «портрете, составленном из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии», как утверждал в предисловии господин сочинитель? Любовные поединки в живописных фазах их развития расписывались почти во всех частях «Журнала Печорина», а героические-то подвиги на Кавказе где? Ведь и у поручика 77-го Тенгинского пехотного полка тоже был свой Валерѝк, достойный высокой боевой награды (вот только поэт её не получил, увы)…

Если уж пушкинский Кюхля, достаточно искушённый в литературном плане, так и не понял, для чего Лермонтов «истратил свой талант на изображение такого существа, каков его гадкий Печорин», что говорить о других современниках? Вот и царь сделал вывод: в нравственном отношении вещь ущербна. «Жалкая книга, показывающая большую испорченность автора», – вынес жёсткий приговор император, прочитав «Героя». В некотором роде Николай Павлович даже оппонировал Лермонтову, поучая цесаревича Александра: «Люби Россию нежно, люби с гордостью, за то, что ей принадлежен и Родиной называть смеешь». Как будто только что узнал в стихотворении «Родина» (в авторской рукописи это «Отчизна») о «странной» к ней любви. Хрестоматийные для нас стихи поэта появились в апреле 1841 года в журнале «Отечественные записки», где сообщалось, что отпускной поручик Лермонтов недавно приехал с Кавказа и что «русской литературе готовятся от него драгоценные подарки».

В отличие от редакционной братии, сам император «Героя нашего времени» не рассматривал в качестве такого «подарка». Более того, сильно преувеличенный и явно отрицательный образ он невольно принял на свой счёт, наученный горьким опытом печально известного гоголевского «Ревизора»: «Всем досталось, а мне – более всех!»

Но даже если царь «разгневался», это ещё не означало, что уже раскупленный тираж журнала он запретил, хотя первый цензор Империи имел такое право. Вполне допускаю, что чашу весов перетянул на себя «добрый простак» Максим Максимыч, «который и не подозревает, как глубока и богата его натура, как высок и благороден он», или деликатный доктор Вернер. Не Грушницкий же!

 

 

Жизнь как служба

 

Итак, надежды государя после прочтения последней журнальной публикации романа Лермонтова не оправдались. А время шло, и казалось, что спрос так и останется без предложения. Но этого всё же не случилось: августейшую потребность в истинном герое Отечества, характере цельном, совершающем подвиги, реализовал уже другой литератор, который тоже начинал военную карьеру в николаевскую эпоху.

Достоверный исторический факт: царь собственноручно разрешил сочинительство артиллерийскому офицеру Льву Толстому. Правда, ограничил его исключительно военным изданием «Русский инвалид», хотя фейерверкер 4-го класса, произведённый вскоре после экзамена в прапорщики, замахивался на большее – выпускать собственный журнал для армейской среды. Похоже, правильно царь поступил, к тому же деньги от продажи помещичьего дома в Ясной Поляне, предназначенные для «Военного листка», Лёвушка быстро промотал. Не сходились звёзды для жизнелюбивого графа на редакторском поприще, да и дипломатией, столь необходимой в издательских делах, он не обладал. Что уж говорить о той рутине, в которую мог бы погрузиться будущий властитель русских дум, отдавая предпочтение чисто военной публицистике? Описания сражений, «подвиги храбрости» и популярные статьи об инженерном и артиллерийском искусстве, – всё это было явно не для него, здесь, как в игральные карты, он тоже перебрал!

«Я смотрю на человеческую жизнь как на службу, так как каждый должен служить», – любил наставлять наследника государь Николай Павлович, а заодно и своих подданных, и это становилось хорошим побудительным мотивом для многих будущих писателей. Служили штабс-ротмистр Алексей Хомяков, штабс-ротмистр Афанасий Фет, инженер-поручик Фёдор Достоевский, генерал-майор Всеволод Крестовский – только в XIX веке военных в русской литературе наберётся полнокомплектный «Взвод», Захар Прилепин подтвердит.

Молодой Толстой тоже становился в этот славный строй, уже имея за плечами неудачный опыт учёбы в Казанском императорском университете и стойкое желание отправиться за славой на «прелестный Кавказ». Но уже «занималась алая заря» над Дунаем и полуостровом Крым, куда получил новое назначение батарейный командир.

 

 

Сама правда – главный герой

 

Именно там появился и прочно вошёл в отечественную классику цикл «Севастопольские рассказы», где вчерашний юнкер, став прообразом повесы Оленина (повесть «Казаки»), теперь доблестно сражался на бастионах. Он уже не мог ощущать себя «лишним человеком», каким революционно-демократическая критика обозначила людей его типа. А главным героем Толстого, которого автор любил «всеми силами души и который всегда был, есть и будет прекрасен», становилась сама правда: начинающий литератор впервые об этом заявил читателям в рассказе «Севастополь в мае».

Легенда гласит: царь-реформатор Александр Николаевич, вступивший на престол в 1855 году, после «Севастопольских рассказов» так расчувствовался, что строго-настрого наказал отцам-командирам беречь от какой-либо потенциальной опасности даровитого автора. «Севастополь в декабре месяце» вообще имел у публики грандиозный успех, рассказ особо отмечал сам государь, распорядившись перевести его на французский язык и срочно напечатать в русском журнале «Север», что выходил в Брюсселе.

По большому счёту, для поругаемого ныне Льва теперь уже венценосный сын Николая Павловича становился тем «крёстным отцом», который стимулировал автора к созданию в отдалённой перспективе эпопеи «Война и мир», самого сильного русского романа в истории мировой литературы. Выходит, не зря пророчествовал маститый прозаик Алексей Писемский, ознакомившись с одним из крымских произведений пока ещё скромного артиллериста: «Этот офицеришка всех нас заклюёт, хоть бросай перо».

Конечно, и в блестящем романе Льва Толстого самоедства у героев вполне хватает, и писатель без стеснения воздаёт по заслугам титульной нации за самоуверенность и самоуспокоенность, но когда Родина в опасности, до рефлексии ли? Война и внешний враг Отечества – эти два критических обстоятельства всегда кристаллизуют русский национальный характер, в какие бы одежды ни рядился его представитель и как бы его ни называли потом ангажированные литературные исследователи.

Эх, Россия-матушка, куда несёшься-катишься? Побеждая врага внешнего, ты пасуешь перед врагом внутренним, каким во все века у нас выступает чиновно-бюрократическое сословие. Вот «герой нашего времени», вот кто множит пороки Отечества, и это, увы, далеко не гипербола литератора Лермонтова!

 

Николай ЮРЛОВ

 

г. КРАСНОЯРСК