Дмитрий ИВАНОВ. ЗАГОГУЛИНА БЛАГОНАМЕРЕННАЯ

№ 2017 / 41, 24.11.2017

Я читатель. У Дмитрия Быкова, в его «расширенном курсе» «Советская литература» (М., 2013) вычитал суждение: «В СССР всё сравнивали с 1913 годом, и в этом был глубокий смысл. Человечество – во всяком случае европейское, да отчасти и американское – остановилось на уровне 1913 года. Дальше две мировые войны (а по сути, одна с перерывами на Великую Депрессию и Великую Репрессию) последовательно снижали его уровень; вся вторая половина XX века пошла на отползание от бездны».

«Суди, дружок, не свыше сапога». 
А.С. Пушкин. Сапожник
 
Повторенье – мать русского ученья

 

Известно, всё в СССР сравнивалось с 1913 годом, чтобы гордиться: на сколько процентов и во сколько раз превзошли старую Россию.

Сегодня, в новейшей России равняться на прежние времена нет никакого резона. Тогда, накануне мировой войны, страна входила в пятёрку самых развитых держав, – ныне её место только в мировой десятке. Русское государство занимало шестую часть планеты,– теперь его поверхность составляет одну седьмую земной. В Российской империи проживало 178 миллионов человек, – в Российской Федерации, спустя больше чем век, не насчитывается и полутораста.

У России сейчас, видимо, первое место лишь по взрывам бытового газа в квартирах и пожарам в домах престарелых.

Последняя шпилька подпущена специально, чтобы напомнить, себе в том числе. Во все эпохи люди были и будут недовольны не столько своими писателями, композиторами, художниками, а особенно скульпторами и архитекторами, – но прежде всего самим доставшимся им временем.

У Александра Блока есть стихотворение «Голос из хора».

 

Как часто плачем – вы и я –

Над жалкой жизнию своей!

О, если б знали, вы, друзья,

Холод и мрак грядущих дней

………………

Будьте ж довольны жизнью своей,

Тише воды, ниже травы!

 

В связи с «Голосом…» поэт однажды обмолвился: «Очень неприятные стихи. Я не знаю, зачем я их написал. Лучше бы было этим словам оставаться несказанными. Но я должен был их сказать».

Последняя дата под строками «Голоса…» – 7 февраля 1914 года. То есть последний благополучный1913-й, кажущийся из нашего далека почти безмятежным, только закончился…

Известно, великий Блок ошибался в прогнозах. Известно, как он мучился своим временем и вообще «старым миром». Буржуйство, власть денежных мешков, капитал его препохабие поэт ненавидел безумно: «Гнусно мне, рвотно мне, отойди от меня, Сатана!» Но вот как раз под Рождество 1913 года Блок напечатал стихи – «Россия». Начинались они привычно мрачно, хмуро:

 

Праздник радостный, праздник великий,

Да звезда из-за туч не видна…

Ты стоишь под метелицей дикой

Роковая, родная страна.

 

Однако в конце звучал иной настрой, возможность в будущем просвета уже не представлялась безнадёжной, – пусть и под железной пятой «жёлтого дьявола»:

 

Путь степной – без конца, без исхода,

Степь да ветер, да ветер, – и вдруг

Многоярусный корпус завода,

Города из рабочих лачуг…

 

На пустынном просторе, на диком

Ты всё та, что была, и не та,

Новым ты обернулась мне ликом,

И другая волнует мечта…

 

Спустя пять лет, составляя летом 1918 года свой «Изборник», Блок поменял название стихотворения – оно стало «Новая Америка». И понятно, – почему. «Роковая, родная страна» отреклася от старого мира, встала на неведомый путь, начала строить жизнь, в которой «кто был никем, тот станет всем». «Непонятная ширь без конца» оставалась, но это точно была уже не «убогая финская Русь»… Правда, новой или лучшей Америкой нашей Родине не суждено было стать, – над ней сошлось много-много красных звёзд…

Ещё более показательно отсутствие в «Изборнике» самого знаменитого блоковского восьмистишия:

 

Ночь, улица, фонарь, аптека.

Бессмысленный и тусклый свет.

Живи ещё хоть четверть века, –

Всё будет так. Исхода нет…

 

Стихотворение помечено 10 октября 1912 года. Но, как слишком хорошо известно, исход был найден – и очень скоро. Уже через пять лет и две недели случился Октябрьский переворот,– и всё пошло не так.

Вот если бы Блок срифмовал не четверть, а полный век, тогда бы он чудом угадал, попал прямёхонько в наши дни, когда снова «всё стало так».

Разве не про сегодня было написано им в 1909 году:

 

…А перед ними,

У самого края панели,

Пьяный иль мёртвый

Лежал с полчаса,

И его объезжал аккуратно

Каждый извощик.

Всё было в отменном порядке.

 

Свои вечные восемь строк Блок поместил в раздел «Пляски смерти» и включил в цикл «Страшный мир» (1909–1916), который закрыл «Голосом из хора». Ныне эти беспросветные названия оказались столь же злободневны. Что до аптек, те просто на каждом шагу: видимо, прибыли от них не меньше, чем от не менее расплодившихся банков.
Свет хотя не «тусклый», а сверхъяркий, но по-прежнему – «бессмысленный». По-прежнему «утром страшно мне раскрыть лист газетный». А раскроешь или посмотришь ТВ:

 

станет всё равно…

Что? Совесть? Правда? Жизнь?

Какая малость!

Ну, разве не смешно?

 

И написано это 11 февраля 1914 года, в эпоху далёкого-далёкого, столетнего прошлого, увы, столь же безотрадного.

Давно, когда Дмитрий Быков и Захар Прилепин были почти «заединщиками», в своём очередном литературоведческом труде «Книгочёт» (М., 2012) Прилепин рецензировал роман-поэму Быкова «ЖД» – «знаковую, полезную и важную», о которой сам Дмитрий Львович предуведомлял: «Я родился для того, чтобы написать эту книгу». Мне же, по выходе «ЖД», запомнилось, как лихо прошёлся по ней Лев Данилкин. «Роман – не шибко хороший и не бог весть какой плохой»,– эта оценка была самой мягкой из его критических оплеух.

С другой стороны, сегодня я даже не понимаю: «не шибко хорошее» сочинение Быкова – это тот же Проханов, только наоборот. А Данилкин тогда был прохановским поклонником, посвятил писателю монументальную (хотя и с юродством) книгу – «Человек с яйцом».

Я пробовал сейчас читать «ЖД» вновь, десять лет спустя, – и опять воротит с души.

Быков, действительно, угадал, напророчил: война идёт, уже три года. Только не так – намного страшнее и неправеднее, не там – не в самой России, и гибнут живые, конкретные люди,– и герои, и бесы, и ни чем непричастные. Но не измышленные в романе (или поэме?), не картонные фигурки, которых Быкову принципиально не жалко.

Но в «ЖД» Быков ещё воплотил свою экстравагантную (до того уже им заявленную, – в «Философических письмах», например) концепцию отечественного прошлого. У неё есть, безусловно, вразумительная грань, которая в изложении Прилепина выглядит так: «Россия идёт по одному заданному кругу: от диктатуры к оттепели, от оттепели к застою, от застоя к революции – и опять по кругу. Страна наша вовсе не имеет истории – в отличие от всех остальных стран,– но имеет замкнутый цикл».

Всевозможные циклы в истории наблюдались и до Быкова, потому в его подходе нельзя не видеть рационального и российской давности (данности) не противоречащего. Но Прилепин продолжал: «Быков явно относится к своей идее крайне серьёзно. А я – несерьёзно. История у нас есть, вдохновенная и прекрасная. Быков обнаружил в ней круг, но если долго смотреть на неё, то можно обнаружить треугольник, параллелепипед и даже что-то вроде зигзага иногда».

Прилепин, понятно, хотел, как всегда в те молодые, славные для него годы, жизнерадостно отшутиться, однако слово «зигзаг» выбрал явно не шутя.

Но нашлось ещё более точное, хотя неуклюжее и заковыристое, чтобы передать то, что Россия произвела в последние сто лет над собой. Я встретил это слово всё у того же Владимира Мартынова: «...Национальная судьба явным образом подала свой знак, обозначив себя в словах Ельцина «Такая вот загогулина вышла». Ельцин был одним из немногих постсоветских (а, может быть, не только постсоветских, но и советских) государственных деятелей, кто был способен к высказыванию не только на уровне национальной идеи, но и оказался способным озвучить импульс, идущий из бездонных недр национальной судьбы. То ли он на самом деле оказался доверенным лицом абсолютного духа, то ли он просто был запойным пьяницей, но так или иначе именно через него иероглиф российской национальной судьбы явил себя как загогулина. Загогулина – это наше всё. Белый дом, ставший наполовину чёрным в результате танкового обстрела, есть, конечно, ни что иное, как загогулина. Загогулиной являлся и сам Ельцин, так и не смогший выйти из самолёта на встречу с президентом в аэропорту в Ирландии… Словом «загогулина» можно определить и всё то, что произошло с нами, и нас самих. Здесь, конечно же, можно много говорить о перестройке и постперестройке, о рынке, демократии и либерализме, патриотизме, великой русской культуре и об особенном, ни на что не похожем русском пути, но всё это будет лишь словами, которые описывают реальность и её сегменты, в то время как слово «загогулина» каким-то непостижимым образом отражает состояние пребывания в реальности».

Кстати сказать, за семьдесят лет до Ельцина это же слово открылось Владимиру Набокову, только-только начинавшему обретать «доверие абсолютного духа» и отдавшему, в самом начале своего первого романа, этот «иероглиф» Алфёрову, мужу Машеньки: «Франция скорее зигзаг (во! – Д.И.), а Россия наша, та – просто загогулина».

Увы, закорюка наша тогда только начиналась, до главной российской загогулины XX века оставалось более шестидесяти непредсказуемых лет…

Кстати же, как тут не вспомнить ещё одного государственного деятеля, ближайшего ельцинского сподвижника, ещё более «способного к высказыванию», незабвенного В.С. Черномырдина: «Хотели как лучше, а получилось как всегда». (Существует мнение, что он повторил строку Михаила Жванецкого, но тогда именно наш премьер её обессмертил.)

Здесь каждое слово – на вес свинца.

«Хотели», – но реформы были несвоевременные, недодуманные.

«Как лучше», – благими намерениями известно куда дорога выстлана.

«Всегда» – так, увы, на Руси и в России регулярно и происходит. И до 1991-го, и до 1917-го…

Так что в прокламируемом Д.Быковым повторении кругов российской истории сомневаться не приходится. Так что возникает прямая нужда русские времена «заколдованно» сравнивать.

Согласно быковской терминологии, у нас сейчас,– после «оттепели», после «застоя и маразма», после реформ девяностых, – очередной «зажим», которыми родная страна особенно славна в мире. Только с предыдущим, недавним, сталинским, наш нынешний ни по каким статьям равнять нельзя. Уже уяснили, что российская держава, к несчастью, отскочила в прошлое на целый век, да ещё с гаком. Но куда существеннее, что Сталин строил социализм, а мы – капитализм, хотя и во всём по-советски: «Недра – олигархам! Заводы – миллиардерам! Власть – коррупционерам!»

К нашим реалиям ближе, хоть и дальше по времени, предшествующий ярый «зажимщик»,– батюшка-император Николай Первый, его стабильно мрачное царствие: то ли всё тридцатилетие, то ли особенно последние семь лет.

Как и прежде, даже чаще, жалит «пчела», только не северная – «Завтрашняя», с её безудержным Прохариным (то ли Булгановым). Под давноводительством новейшего популяризатора промежногих утех месье де Польякокв ищет былую славу былая «Литературная газета».

Тогда Пётр Чаадаев написал восемь «Философических писем», одно опубликовал, остальные не дали. Теперь Дмитрий Быков ограничился семью, зато все их ему напечатали. Чаадаева тогда незаслуженно объявили сумасшедшим. А Быков заслуженно признаётся весьма здравомыслящим.

Повторов и сходств больше, чем хочется.

 

 

Что такое даниловщина, или Облом Захаров

 

В те давние времена в русской литературе процветала «натуральная школа». Сегодня существует её подобие – «новые реалисты». Наши «натуралисты» буквально соревнуются в совершенстве фиксации всего-всего, чему свидетелями стали. Типа такого.

Станция «Тверская». Выход в город. Тверская улица, бывшая Горького. Переулок, арка, грязная подворотня. Достаточно чистая лестница, ещё одна металлическая дверь. «Фаланстер» – магазин интеллектуальной литературы. Раньше их в Москве за десяток было, теперь, кажется, три лишь осталось. В зале человек десять, в маленьком зале только двое. (Так было до перестройки помещения, теперь книгочеев почти поровну). Полки, полки, книги, книги. – У вас есть Дмитрий Данилов «Горизонтальное положение»? – ? – Его и Прилепин, и Сенчин нахваливают. – Давно вышла? – Лет пять как… – А на полках смотрели? – Не нашёл. – Извините. – Вниз по лестнице, ведущей вниз. Переулок, улица, станция, эскалатор, поезд, вагон, остановка, другая… Станция «Новокузнецкая». Выход в город. Переулочек, арка, подворотня, неопределённая дверь, недавно покрашенная лестница, мало прибранная, ещё один коридор, ещё одна лестница, новый коридор, ещё одна, ещё один… «Циолковский» – ещё один интеллектуальный магазин. Много залов, очень-очень много полок, бесконечные ряды книг, почти нет интеллектуалов. Неладно что-то в королевстве книжном, – или просто в королевстве… – У вас есть Данилов? – ?– Давно. – А на полках смотрели? – Выход из магазина, предбанник, заваленный давними книгами. Удача! Данилов. М., ЭКСМО, 2010. Рядом – Козлова Анна, её Прилепин тоже представлял. Амфора, 2011. Тоже… Коридоры, лестницы, выходы, входы, метро. «Выхода нет». Выход нашёлся… Дома. Горизонтальное положение. Данилов в руках. Перелистывание страниц. Январь, февраль… Число первое, второе… Пятое, десятое… Дневник писателя? Дневничок-с репортёра? Регистратора? Коллежского?.. Х-ррр…

Вот ещё подобное. Но по-другому:

…Имярек выпустила хорошее произведение.

И другой имярек выпустил хорошее сочинение.

И ещё один имярек тоже напечатал прекрасное сочинение.

А очень известный имярек напечатал целых два чудесных произведения.

И ещё несколько авторов выпустили некоторое количество отличных…

Надлежит думать, что этим приёмом выражается некий скепсис даниловского героя по отношению к сотоварищам-сотворцам. Ну, и к себе самому, вероятно.

Долго увлекать такое сочинительство не способно. Мельком заглянув в конец и убедившись, что ничего с героем не случилось (правда, потерял работу, но тут же нашёл другую, такую же), интерес к книге утрачиваешь окончательно. Правда, Сенчин мне подсказал, что невдалеке от последней страницы герой «разражается холодным и в то же время отчаянным монологом – дневниковой записью: «Сколько уже можно описывать эти бесконечные поездки на автобусах, метро и такси… Всю эту так называемую ткань так называемой жизни. Всю эту невозможную нудятину… Сколько можно толочь в ступе… Все эти литературные мероприятия с участием одних и тех же персонажей, неизменно оканчивающиеся неформальным общением… Надо уже как-то с этим заканчивать».

Только Сенчин почему-то не отметил, что этот «отчаянный монолог» выдавливается его автором из себя по строке, «холодно» размазан на множество дней.

Во времена «натуральной школы» дистанция между героем книги и её автором была чётко различима.

Наши «натуралисты» нередко выбирают объектом самих себя. Самоописцы сделались, можно сказать. Прилепин чуть ли не всю автобиографию расписал по отдельным рассказам, повестям и романам. Сенчин вообще регистрирует каждое своё передвижение на жизненном и духовном путях.

В «Горизонтальном положении» главное – не спутать автора с героем.

В даниловской книге пусто потому, что это дневник его персонажа. А у того не густо за душою. И Данилову нечего сообщать, как лишь фиксировать ничего не значащие наблюдения героя. Данилов и демонстрирует раз за разом, что этот полужурналист-полуписатель знает о жизни не больше, чем приметит в ней рядовой читатель. Досталась герою судьбою оказаться с такой профессией, вот Данилов нам его и срисовал…

Сенчин Данилова прочёл, одобрил и напоминает: «Роман заметили и долго спорили, что хотел сказать автор». Между тем, уже издательская аннотация с избытком простодушия разъясняла это «хотение»: «…для человека с временной регистрацией нет постоянной работы в Москве, но нужно кормить дальних родственников, болит тело и душа, а твои мысли о жизни никому не интересны. Ты – один из миллионов, капля в море, песчинка в пустыне… Роман Дмитрия Данилова – одна из самых долгожданных книг. Срез эпохи, портрет поколения, близкое эхо русской классики».

Про «портрет» – быть может. Про «болит тело» – романом извещён. Но душа у человека болит совсем незаметно. Спит себе спокойно, дорогой товарищ, ни разу не проснулся в ночи: ни от забот о близких людях и «дальних родственниках», не запутавшись в «так называемой ткани», не поделившись ни с собой, ни с кем ни одной «мыслью о жизни».

Сенчин считает, что у Данилова «откровеннее всего зафиксировано безвременье». Но не все же сорок лет, которые претерпели герой и автор, оно тянется. Неужто не было ничего и никого, о ком можно вспомнить, пожалеть, о чём нужно рассказать, исповедаться? Захотелось же в «Именинах сердца» Данилову поделиться с Прилепиным откровением:

«Будущее России видится мне вполне безрадостным. Россия – кость в горле современного дьяволочеловечества, и оно не успокоится, пока окончательно не сживёт её со свету. При этом у страны практически нет ресурсов сопротивления этому разрушительному давлению. Народ наш развращён и деморализован, вожди его слабы и беспринципны, темпы тотального оскотинивания просто ужасают. Выход мне видится только в том, что случится чудо Божие, и те разрушительные процессы, которые длятся а нашей стране последние лет триста, вдруг приостановятся и направление вектора (? – вектор и есть направление. – Д.И.) развития изменится. Вот и будем надеяться на чудо. Потому что люди тут ничего поделать не могут, увы».

Не ведаю, именно ли трёхсотлетний наш вектор допёк «костью в горле» даниловского героя, но он точно деморализован (знать, легендарных духовности с соборностью ему не хватает; общинностью, видимо, обделён; а может, ещё и советской мобилизованности не достаёт) и развращён, следует думать.

Вот поехал он за гоголевским юбилейным материалом в родные украинские места русского гения. В книге вовсю строчит: «Позднее пробуждение. Написание текста про Великие Сорочинцы и музей Гоголя в Миргороде. Текст пишется легко и быстро. Всегда бы так».

Любопытства ради я заглянул в давний номер журнала «Русская жизнь» (толковый, умный журнал был, недаром и продержался всего пару лет), где самим Даниловым был напечатан в 200-летний юбилей немудрёный про Гоголя текст. Действительно, написано сверх «легко», запечатлено только и всё, что на глаза попадалось.

Но что характерно,– с малыми подделками оказалось теперь в «романе», за подписью героя…

Сенчину казалось про «Горизонтальное положение»: «Герой не некий современный Обломов, предающийся на диване мечтаниям, не наслаждающийся ленью…» Сенчин подзабыл, что Обломов ленью не наслаждался, а тяготился, что предаваться мечтаниям ему мешала реальная жизнь, которая его постоянно «трогала»,– в отличие от даниловского персонажа. Сенчин запамятовал, что у Гончарова нарисованы целая жизнь и судьба (и не одна), а не просто сплошняком расписан пустой год, для которого и одного плотного рассказа много. (Такого, к примеру, как у самого Сенчина получилась «Зима», – если и из неё воду повыжать).

Однако в другом Сенчин прав. Персонаж Данилова, действительно, – не Обломов.

Это через полтора века оживший, современный Захар, верный обломовский из-под палки слуга. (Не последние триста лет, которые насчитал Данилов, а всегда у нас, с незапамятных времён, обретающийся в подчинении или пребывающий в услужении). Только служит он не конкретному барину, а всему нашему новому, гражданскому так сказать, обществу равных, вроде бы, возможностей. Работает, как и раньше, вполсилы, подхалтуривает. На собственное дело не способен (а для других,– не Захаров,– условий собственному делу у нас почти нет). Дело, которому он теперь служит, чужое для него по-прежнему. Но служба его кормит, одевает-обувает, он вполне пристроен в жизни. Сам себе слуга, он сам себе и господин. Ни с кем не сжился, ничего, кроме компьютерного футбола, не любит и никого, кажется, не любил. Это, можно назвать, Облом Захаров – наш современник, свободный российский гражданин, точнее, свободно нанявшийся господин. Да, он «песчинка», «капля», но свободная.

А за свободу, как и за всё в жизни, приходится платить. За такую, как у нас,– прежде всего безвременьем. Даниловскому Облому, может быть, и платят на его работе как раз за то, чтобы он и на журнальных полосах, и вообще – «не возникал»…Протянулись очередные пять лет. Чуда, понятно, не случилось. Но Данилов нашёл в себе силы оставить «горизонтальное положение», и ему напечатали полувертикальную «серию наблюдений» – «Сидеть и смотреть». «Новое литературное обозрение» в издательской аннотации расщедрилось на редкую похвалу: «Это необычный и даже, пожалуй, новаторский тип письма», – тыкать стилусом в экран смартфона, наблюдая окружающее.

Тип пусть новаторский, но суть даниловского письма прежняя: фиксируемое в режиме реального времени неинтересно, безразлично и писателю, и читателю, не способно вызвать никакого подобия эмоции, ни единого трепыхания мысли. Кроме жалости к самому себе: «Утомительное это дело… Сидеть и смотреть становится всё труднее». И так же – читать.

Последнее даниловское «сидение и смотрение» происходило 1 мая 2014 года в Брянске. Это оказывается символичным по двум причинам.

Брянск – рядом с Украиной, где только-только стал Крымнаш. Но ничего эдакого автору не видно, – так выбрана позиция.

Зато был виден дом 47 по Октябрьской улице, в котором 80 лет назад жил Добычин. «Это мой абсолютно любимый писатель»,– доверился Данилов в своё время Прилепину.

Леонид Иванович Добычин за свои сорок лет жизни написал немного (в частности, малюсенький роман «Город Эн»), оставался все те и долгие последующие годы абсолютно неизвестен и лишь с недавних пор получил признание. И Данилов пробует, хотел бы идти по его стопам. И своей эпигонской манерой в чём-то к нему даже приближается. Только у Добычина всё в неимоверной концентрации: поток лиц, имён, характеров, неисчислимые никакие события, смена лет и времён года, состояний природы, вообще вся житейская текучка («жизненная ткань»), обыденность и мелочность. И всё это писатель привёл в свою книгу сам. А у Данилова лишь то, что движется мимо. Добычин, так сказать, третьей свежести.

Известно, как окончил Добычин, – его не стало, неизвестно как. «Прощайте, Леонид Иванович, – решается закончить своё произведение Дмитрий Данилов. – Наблюдение прекращается».

Тут бы всё-таки надо и честь иметь.

 

 

«Много поучительного для каждого…»

 

Не все помнят, чем открывается знаменитое сочинение Н.Я. Данилевского «Россия и Европа» (1869). Начало первой главы «1864 и 1854 годы» повествует:

«Летом 1866 года совершилось событие огромной исторической важности. Германия, раздробленная в течение столетий, начала сплачиваться, под руководством гениального прусского министра, в одно сильное целое. Европейское status quo, очевидно, было нарушено, и нарушение это, конечно, не остановится на том, чему мы были недавними свидетелями. Хитро устроенная политическая машина, ход которой был так тщательно уравновешен, оказалась расстроившеюся. Всем известно, что события 1866 года были только естественным последствием происшествий 1864 года. Тогда, собственно, произошло расстройство политико-дипломатической машины, хотя оно и не обратило на себя в должной мере внимания приставленных для надзора за нею механиков. Как ни важны, однако же, оказались последствия австро-прусско-датской войны 1864 года, я совсем не на эту сторону её желаю обратить внимание читателей.

В оба года, которыми я озаглавил эту главу, на расстоянии десяти лет друг от друга, произошли два события, заключающие в себе чрезвычайно много поучительного для каждого русского, хотящего и умеющего вглядываться в смысл и значение совершающегося вокруг него. Представленные в самом сжатом виде, события эти состояли в следующем. В 1864 году Пруссия и Австрия, два первоклассные государства, имеющие в совокупности около 60.000.000 жителей, могущие располагать чуть не миллионною армию, нападают на Данию, одно из самых маленьких государств Европы, населённое двумя с половиной миллионами жителей, не более, – государство невоинственное, просвещённое, либеральное и гуманное в высшей степени. Они отнимают у этого государства две области с двумя пятыми общего числа его подданных, – две области, неразрывная связь которых с этим государством была утверждена не далее тринадцати лет тому назад Лондонским трактатом, подписанным в числе прочих держав и обеими нападающими державами. И это прямое нарушение договора, эта обида слабого сильным не возбуждает ничьего противодействия. Ни оскорбление нравственного чувства, ни нарушение так называемого политического равновесия не возбуждают негодования Европы, ни её общественного мнения, ни её правительств, – по крайней мере, не возбуждают настолько, чтобы от слов заставить перейти к делу, – и раздел Дании спокойно совершается».

И затем Данилевский проводил параллель с Крымской войной, когда наоборот вся, считай, Европа ополчилась на Россию. Русский мыслитель указывал, сказали бы ныне, на «двойные стандарты» в подходе сообщества европейских государств к явлениям одного порядка: Германии допустимо отстаивать свои национальные интересы, а России – нельзя.

В дальнейшем Данилевский тщательно рассматривал российско-турецко-европейские коллизии середины XIX века. А по поводу эпизода, которым начинал свой труд, замечал: «Мы не будем вникать в подробности шлезвиг-голштейнского спора между Германией и Данией, тянувшегося, как известно, целых семнадцать лет и, я думаю, мало интересного для русских читателей».

Между тем, спор этот тянулся не 17 лет, а чуть ли не семь столетий, и имел весьма глубокие корни, о которых в Европе были хорошо осведомлены и которые способны были оправдывать и действия Пруссии, и поведение других европейских государств.

Вот выборка из статей «Шлезвиг» и «Шлезвиг-Голштейн», помещённых в Большой Советской Энциклопедии (т. 48) 1957 года издания, когда вроде бы не было никакой нужды вставать здесь на чью-либо сторону и фальсифицировать историю.

«В древности Ш. был заселён германскими племенами /…/ В 9в. был завоёван датскими королями, в 10 в. – герм, королями, образовавшими здесь марку Ш., в 1026 переданную датским королям /…/ В 1386 Ш. был завоёван герцогом Гольштейна /…/ Между гольштейнскими герцогами и Данией шла длительная борьба за Ш., южная часть которого была заселена немцами, а северная – немцами и датчанами /…/ В 1773 Дания овладела всем Ш.-Г. /…/ Немецкое население Ш.-Г. стремилось освободиться от господства Дании /…/ В борьбу между Пруссией и Данией вмешивались Англия и Россия. Таким образом возник Ш.-Г. вопрос, превратившийся в международную проблему. /…/ B Ш. и Г. широко развернулось национально-освободительное движение. 21 марта 1848 в Ш.-Г. началось восстание против датского господства /…/ К войне Ш.-Г. против Дании присоединилась Пруссия /…/ Прусское правительство «предавало в течение войны революционную ш.-г. армию на каждом шагу» (Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. т. 6. 1930. с. 63), оно допустило затем дипломатическое вмешательство Англии и России в пользу Дании, к-рое окончательно решило исход войны. /…/ Ш.-Г. передавался Дании. /…/ Гольштейн получил автономию, но в рамках датской монархии, Шлезвигу автономия предоставлена не была, в нём были учреждены датская армия и флот, немецкий язык в школах заменяли датским. В ноябре 1863 в Дании была принята конституция…, провозглашавшая полное присоединение Ш. к Дании. Это было использовано Пруссией и Австрией для объявления войны Дании. Эта война закончилась поражением Дании. /…/ Шлезвиг и Гольштейн объявлялись совместной собственностью победителей /…/ В 1871 Ш.-Г. вошёл на правах провинции в состав Германской империи…»

Тут ещё не упомянуты победные войны Пруссии с Австрией (1866) и Францией (1870–71). А как правило, победителей не судят и не судили.

Быстро минуло то время, когда у Марии Степановой сочинились строки:

 

Зачем, как донорскую почку,

От нас вы отделили Крым?

 

Прошли уже три года, как стал Крымнаш снова. Не утихают и ещё долго не стихнут и жестокие бои, и, тем более, словесные перепалки, вызванные обратным приращением Крыма, его возвратом в состав России.

Известно, у российского Крыма история гораздо менее длинная, чем у германо-датских территорий в примере Данилевского. А история советского Крыма вообще свежайшая, случилась пред очами всех русских и украинцев, живших в середине прошлого века и в РСФСР, и в УССР. (Коммунист Сталин лишил Крым автономности, но оставил в составе Российской Федерации. А интернационалисту Хрущёву было всё равно, в составе какой советской республики Крымская область через двадцать лет по его предначертанию придёт к коммунизму, и он включил Крым в Украину.) Поэтому воссоединение Крыма с Россией и стало столь естественным, – как 150 лет назад Шлезвига и Гольштейна с Германией.

Но если тогда «политкорректная» Европа закрыла глаза на действия Пруссии, то ныне Европейский Союз не хочет их открыть, намеренно забывает примеры собственной, не столь уж давней истории. Не желает признать и для России возможным защищать права своих земляков и обоснованно выдвигать на первое место интересы страны.

Так что странные загогулины случаются не только в Евразии.

В этом много поучительного для каждого, – не только русского…

А кстати: полтора века спустя немцы и датчане, кажется, вражду и распри позабыв, в единую семью соединились. Когда-то выпадет москалям и хохлам примириться.