Артур ЖУРАВЛЁВ. РОЖДЕСТВО АНЮТЫ (рассказ)

№ 2017 / 46, 28.12.2017

«…Как хорошо тут заснуть: «Посижу здесь и пойду опять посмотреть на куколок,

– подумал мальчик и усмехнулся, вспомнив про них, – совсем как живые!..»».

(Ф.М. Достоевский «Мальчик у Христа на ёлке»)

 

* * *

Врач передёрнул плечами, отвёл взгляд за поблёскивающими очками. Кирьянов смотрел, то ли на него, то ли мимо него на закрытую белую дверь. Он не верил ему. Ведь это же просто слова, и листы – слова. Кирьянов силился понять, представить, и всё сжимал в потных руках куклу с жёлтым бантом… Мысли вяло плавали, как мухи в киселе. Давление. Туман. Молчание.

 

* * *

Торговый центр был набит людьми. Гул, пестрота, звучала непротивная музыка… А Кирьянов устремился на эскалатор. Он только что прошёл по городу, проехал на метро, но смотрел всё время только перед собой. Асфальт, лужи, белая «зебра», зеркальные рельсы, сколотый поребрик, жиденькая трава, бетон, мутная плитка, грязная плитка, сухая плитка… Влажность, затхлость, сквозняки, теплота… Вокруг постоянно шевелилось нечто большое, бесформенное, бубнило, толкалось, страшно ревело, но потом, простучав, затихало… А Кирьянов видел только Анюту, бледную, но смотревшую как будто прямо на него, лежащую под белой… Такой очень чистой, пахнущей порошком и резким запахом лекарств, простыней. Там ещё тишина стояла… Которая была готова разорваться последним воплем. Воплем, засевшим глубоко в груди, – шевелящимся, хихикающим, склизким, колючим ядовитым ежом у самого сердца, – и медленно-медленно подползающим к горлу… Она лежала, она молчала, очень давно молчала, она, наверное, ничего не видела – но могла слышать, думать и точно, – хоть что-нибудь, ответить… Кирьянов, когда вылетел в полнейшем исступлении из больницы, был ослеплен, оглушен, сбит с ног свежестью воздуха. Сразу же его глубоко вдохнул, чтобы осмыслить всё, что было… И понять этот до предела свежий, влажный, густой воздух… Дождь только что прошел. Кирьянова окутала и стала сердито колоть прохлада. Старые подрубленные деревья в больничном скверике показались ему не просто зелеными, а насыщенно зелеными, по-особенному зелеными… Они мокро блестели тяжелыми кудрями, и кажется, о чем-то грустном думали… А небесная серость вроде бы сейчас была готова раствориться. На ней, полные надежд, светились голубые пятна. Кирьянов, оступаясь, теряя равновесие, сбежал по ступеням вниз к лужам… У него закружилась голова, мысли перепутались, но откуда-то, несмотря на… Это всё… Всё… Всё-таки появились силы, бодрость и… Ватные ноги, мутные мысли, дрожащие руки, развинченное сердце пронесли Кирьянова через духоту метро в ТЦ.

Алексею Кирьянову на вид было около сорока. Но в последние дни, когда, он почти не спал, ни ел, а подходя к зеркалу – почти ничего в нем не видел, кроме серо-голубого пятна вместо себя – стремительно состарился. Щетина смело тянулась, густела, а волосы нервно и много курили, да так, что всё больше и больше болели белой горячкой… Кирьянов по жизни никогда особенно не суетился, не переживал по мелочам, ни ругался ни с кем, а смотрел на окружающих светлым взглядом. Приговаривал часто, когда вдруг натыкался на неприятность, вроде выговора и урезания очередных премиальных: «Ну, подумаешь, комары… Это же всё – мелочи жизни!..». Ну и с огромным увлечением рассказывал «два через два» в отделе бытовой техники про достоинства очередного холодильника, его «гарантийный срок», ремонт и «сервис»… И даже когда возвращался домой, вечером, все равно был ко всем открытый, очень положительный со всех сторон, прямо как «солнечный…» Кажется, диагноз один – алкоголик. Но нет, Кирьянов никогда не пил. То есть, совсем не пил. Даже по выходным и в минуты большого горя (только по праздникам, и то всего ничего – бутылочку). А все потому, что дома его ждала дочка! Делала уроки, помогала готовить ужин, всегда встречала папу и много-много чего ему рассказывала, что же с ней такое случилось за этот день… Кирьянов в свои выходные всегда провожал её в школу, потом забирал… Когда они шли вместе, Анюта всегда держалась за его сильный, надежный, папин палец, с ярым желанием быть в его тени, как под зонтом. Всеми силами чувствовать, что они вместе, что никогда и никуда папа не пропадет. Этого случится просто не может! Кирьянов, когда они с Анютой возвращались домой, всегда заходил в магазин и покупал ей шоколадку на вечер. Вместе пить чай и смотреть телевизор. Но, чем больше Анюта росла, – а она как-то очень быстро вырастала, и вот уже вроде бы четвёртый класс, – тем чаще Кирьянов стал замечать, что всё меньше и меньше может ей рассказать… Что-то ещё рано, а что-то уже поздно, – она считает себя «взрослой». Но, скорее всего, Кирьянов сам маловато знает про звёзды, про кометы, про Африку, про Гарри Поттера, про фей «Винкс»… Ну про электронику, про экономику (через опыт продажи бытовой техники), но вот ещё бы…

Они идут. Анюта держится за палец, а Кирьянов слушает, как она сегодня отвечала у доски, как вместе с подружками боролись против мальчиков, и как Веселов по секрету сказал ей, что ему нравится Катя и что он обязательно на ней женится… Вот только ему надо «вырасти сначала и стать бизнесменом». Когда все темы закончились, да и парк, через который они всегда проходили – тоже, хрустевшая дорожка сменилась тротуаром, впереди вырастали высоченные дома, уравнения с «х» и «у» оказались, честно говоря, уж очень тяжелыми и «вообще непонятными», Анюта вдруг дернула его за руку, выскочила вперед его, остановилась и звонко предложила:

– Пап, а давай не «Алёнку»! Давай купим мороженное! А?

– А горло у тебя не болит?

– Нет-нет-нет!

– Да давай тогда, чего…

– Какое-нибудь шоколадное, а может ванильное… Но не такое, как вчера! И ещё чего-нибудь… Ну чтобы кашу завтра было вкусно есть!

– Чтобы кашу было вкусно есть… – задумался и улыбнулся Кирьянов. Возле глаз сгустились морщинки. И он вспоминал её клубничный торт, семь лет Анюты, суетливые локти Мамы – и как она радовалась, и обижалась, и ругалась… Всё сразу, словно сама стала ребёнком… Защемит в груди, подёрнется лёгкой пеленой дорога, тротуар, кусты, коляска с парочкой, но Анюта уже тянет его дальше, и вот они вместе шагают и болтают руками.

И вот дома, туда-сюда, уроки-гулять-ужин… Кирьянов в фартучке! Ко сну дело идёт…

– Анюта-а…

– Да, пап! – отозвалась она из комнаты. Она уже сидела на кровати, болтала ногами, посмотрела «Спокойной ночи, малыши», где фиксики объяснили устройство компьютера, и ждала, когда папа будет читать «Сказку о Царе Салтане». – Давай читать сказку!

Кирьянов пришёл с кухни с чашкой в руке:

– Ты зубы почистила?

– Почистила! – сразу же ответила Анюта и схватила с письменного столика толстую книгу, – Ну всё, пора уже читать!

– Хорошо, молодец… – засмеялся Кирьянов довольный послушанием и горящими глазами Ани, сел к ней на кровать. – Давай-ка её сюда…

Она быстро отдала книгу и залезла под одеяло, уставилась в потолок, вся готовая слушать, фантазировать и задавать-задавать всяческие вопросы в духе: «Как появился Кот Ученый?», «Почему Ученый?», «Кто посадил Кота на цепь?», «А почему она золотая?..»… И это только с одной строфой… Кирьянов всего этого не знал, думать приходилось вместе. Когда чтение зашло в тупик, а Анюта наоборот разгулялась, полная впечатлений от истории Лебедя и Князя, Кирьянов, совсем уставший, закрыл книжку, твердо сказал, что уже ночь и Анюте пора начинать засыпать… Аня сразу же подскочила и с новой силой заверещала:

– Ну ещё чуть-чуть, совсем чуть-чуть, ну хоть капельку, хоть, чтобы понять, что будет с ним, когда он вернется комаром к ней!..

– Вот завтра и узнаем! Ты раньше ляжешь спать…

Кирьянов вошёл в ванную, открыл зеркальный шкафчик, посмотрел на щётки и вдруг увидел, что её стаканчик и оранжевая щётка – сухие. Нахмурился… «Почистила!» – прозвенело у него в ушах и мелькнул её озорной, как искры, взгляд, и как она прыгала на кровати… Что-то ёкнуло в груди, и вдруг… Весь расстроился: «Обманула…». И вроде такая ерунда… Ну щётка, просто щётка… Но – как? С такой радостью, честностью! Кирьянов закрыл и открыл несколько раз шкафчик, собираясь вроде бы чистить зубы, но потом всё-таки стряхнул с себя: «Ну, мелочь жизни… Скажу ей – чтобы чистила, чтобы берегла зубы. Глупость! Смотреть надо…». И вроде бы смешная, но обида так и засела в его душе.

 

* * *

Кирьянов устремился в магазин игрушек «Детский мир». Эта пестрота светилась, как зарево на горизонте! Кирьянов видел его, чувствовал всей душой, каждым органом, и проворачивал мысли, спешные, но точные: куда, куда там надо идти, что смотреть, как выбирать, и главное, какое должно быть то, что ему надо! Это не просто выбор игрушки, это должна быть такая игрушка, которая нужна Анюте прямо сейчас, прямо сию минуту! Медлить нельзя, ошибиться нельзя, эта игрушка покупается только один раз!.. Кирьянов замер у входа… Надо перевести дух. Поймать мысль. Чтобы не ошибиться. Все вокруг кружилось, бежало, не давало возможности хоть на секунду сконцентрироваться на мысли… Кирьянов оглядывал бешенную, оглушающую смесь цветов за чертой, отделяющей его от этого изобилия… Все ревёт, все рвет друг друга на части, а запах пластика и краски душит. Кирьянов переступил порог. Он увидел пробегающего ребёнка, размахивающего страшным красным роботом-биониклом с огромным мечом. Ребёнок вопил: «Я убью тебя! Я убью тебя!» – и наводил робота на другого ребёнка, который гудел и изображал полёт какого-то зелёного шара… Тут же ворвался увещевающий голос женщины, ведущей за руку крепыша, жующего чокопай: «Ну зачем тебе вторая такая же машинка? Ну зачем тебе…». Кирьянов шёл мимо прилавков, рядом с ним по макету ехал паровоз, очень спешил, пыхтел, пускал дым, светился жёлтыми узкими глазами, тянулся длинным зелёным хвостом, мелькал между домов и деревьев, заезжал на длинный мост, чтобы потом резко отвернуться от Кирьянова и зло исчезнуть в чёрном туннеле, затянув за собой свой хвост… Тупыми дулами сурово пялились с другого края приземистые танки, с воем пикировали с потолка бомбардировщики, лежали трупами в пакетах солдатики, а в розовых домиках, в кабриолетах или на яхтах сидели полуголые красавицы-барби в мини-юбках, в лифчиках, трусиках, с парнями и без. А рядом – синие, зелёные, красные жёлтые феи с драконами. Кирьянов, едва успев разглядеть, пробегал мимо, подгоняемый безумным страхом, злостью, болью и любовью – потому что это всё не то, а то что нужно, – где оно, где оно, где оно…. Его взгляду нужно было уцепиться, и чтобы выстрелило сразу – «вот оно!». Только и всего… Большой белый парусник, несущийся по волнам, с раздутыми парусами и натянутыми, как струны, снастями, вдруг… Врезался в чёрный, грубый, горбатый, ощерившийся дулами орудий и пускающий страшный дым броненосец. В этом дыму Кирьянов, всматривался, потерянный, всматривался, уставший, всматривался, очумевший, рассматривал, замерев, напрягая зрение, кусая губу, смотрел, оборачиваясь, разглядывал, обходя по кругу, видя на часах, что уже вечер и не слыша уже ничего кроме нарастающего тонкого стука молоточка в ушах: тук-тук-тук, тук-тук-тук, тук-тук-тук…

Большая коробка. Кукла была в жёлтом платьице и с жёлтым пышным бантом. Кирьянов осторожно подошёл к ней. Она улыбалась большими добрыми глазами. Ресницы были густые, волосы завиты, она могла говорить «мама» и «папа», и ещё… Была обучаемая, имела шляпку и голубое платье на переодевание… Кирьянову показалась, что она шевельнула кончиками губ, а глаза, эти карие яркие глаза, дернулись застенчивым огоньком, но… Он тут же осёкся, быстро перевел взгляд на зелёный трактор с комбайном: «…корова рядом вроде не мычит. Что же это…» – Кирьянов ощутил, что дальше он не пойдёт. Комок внутри обжигал, елозил, колол и вытягивался к этой коробке… Он закрыл глаза, не успел толком даже подумать, но руки сами схватили её и понесли сквозь все ряды… Кирьянов ничего не видел, только – через пластик, – как кукла пялится ему в глаза, кончик её носа дернулся, а губы словно нашёптывают ему:

– «Ш-ш-шкаре-е-е, ш-ш-шка-ре-е!..».

Коробка упала перед продавщицей. Она придвинула её, резким голосом что-то сказала, пиликнула штрих-код, посмотрела на Кирьянова, а он всё видел голубые оживающие глаза, розовеющие щёки и краешек белой простыни, острый бледный подбородок Анюты… Продавщица, оправив сбившийся красный волос, вызывающе повторила:

–Тысяча триста пятьдесят рублей. Оплата по карте?

Кирьянова дёрнуло, как от укуса. Он полез в карман, раскрыл кошелёк, дрожащей рукой стал вставлять карту в отверстие терминала. Уткнулась, мимо, вошла, стал тыкать в мягкие кнопки… Экран молчит, молчит… Продавщица, что ни глянет, то резанёт. Губы изогнулись в брезгливое «Мудак!»:

–Не читает!

Кирьянов тут же выдернул и вставил другой стороной, бормоча под нос извинения… Звякнула в кармане СМС. На экране высветилось весёлое: «Успешно!».

 

* * *

Кирьянов тихо сидел на стульчике на самом его краю, только чтобы не упасть. У ног его лежал толстый пакет. Свет лился ровно. Стояла давящая тишина, как атмосфера на Венере. Кирьянова колотило от одной только мысли, что вот сейчас, вдруг все-таки… Должно обязательно случиться хоть что-нибудь… Чудо, закономерность, просветление… Просто, если не случится, то тогда – зачем все? Ничего страшного не бывает, а если и бывает – то где-то в стороне, далеко-далеко, за бруствером, за горизонтом, за экватором… Но не здесь, не с сейчас, не с ними же! Анюте-то за что? Анюта ни в чём ни перед кем не виновата, она жила с ним, даже потом, без мамы. Жила обычно, как все. Он тоже – как все… Кирьянов мял ладони, пальцы до белизны… Потом вдруг достал из пакета флакон со светлым лаком для ногтей. Открыл его, подсел поближе к ножкам Анюты, раскрыл их… Он очень боялся прикоснуться. Рука медленно потянулась. Палец уже вроде ощущал кожу, хоть ещё и дрожал у самой-самой стопы… Кирьянов видел синие вены, коснулся чего-то слабого, еле дышащего, еле-еле бьющегося где-то в глубине, до чего не докричишься, не дойдёшь, не доглядишься… Он отчетливо почувствовал, что она где-то не здесь. Ножка тут! Вот перед ним. Но она, сама она – его Анюта, вроде и не тут… Кирьянов погладил её. Кисть дрожала. Мягко коснулась ногтя, распласталась, лак потёк, лёг… Ноготок слабо улыбнулся. Кирьянов обмакнул ещё раз, потянулся к следующему… Ногти покрашены. Анюта лежит. На экране лениво тянется-тянется, подпрыгнет и снова тянется голубая нить…

 

* * *

Зашелестел ветер. Кирьянов открыл зонтик. Небесная серость, клубясь, дышала, как живая, и опускалась всё ниже и ниже… А озеро, выпучив на неё глаз, морщилось и измученно трепало сгорбленные береговые кусты.

– На настоящие качели! Успеем до большого дождя! – Анюта побежала вперёд к большому, старому дереву, причудливо изогнувшему ветку аж до девяносто градусов, на которую и закрепили качели. – Ты меня будешь качать!

Кирьянов поспешил вслед за ней. Небо застенчиво начало всхлипывать. Плавающие утки, почуяв беду, вытянули шеи, и выстроившись в стайку, молчаливо устремились в ближайшие заросли. А Анютин голубой капюшон, развиваясь парусом, уже замелькал впереди на качелях. Она оттолкнулась от земли, откинулась назад, сразу подалась вперёд и снова вытянула ножки, лицо обдало воздухом, вах-ух-вах-ух, ву-ху-у-у-у!.. Кирьянов подбежал сзади, щёлкнул зонтом и поймав на взлёте Аню, с силой подтолкнул её вперёд… Анюта с визгом пролетела, болтая ногами:

– А-а-а, папа, боюсь-боюсь!.. – зависла на секунду и обратно, – Ещё-ещё хочу!..

Дождик шумливо подкрадывался. Дерево сердилось. Озеро хмурилось. Утки исчезли. Мокрые волосы развивались. Анюта заливалась смехом:

– Всё хватит, хватит… Нет, сильнее, чуть-чуть! А-а-а много, много!

– Я уже устал тебя качать, Аня… – Кирьянов отступил назад. Над потемневшими кронами мелькнул быстрый белый силуэт.

– Э-эй, па-а! – обиделась Аня, улетая за листву. Она, наверное, насупила губки и лобик. – Ещё чуть-чуть…

Силуэт подлетел к озеру, сделал круг. Изогнутые крылья, крючковатый нос, чёрные точки, тело стрелой – чайка зависла в потоке воздуха. Она дрожала, взмахнёт-взмахнёт, зависнет, повернётся, сделает ещё круг… А ветер крепчает, небо навзрыд разорвалось ливнем. Чайка билась, как нерв и вдруг поворот, ещё поворот, ещё поворот, круг, ещё круг в накрывающей её пелене… Кирьянов взял зонтик:

– Аня, пойдём домой. А то простудимся, будем пить лекарства.

– Я тебя лечить буду! – обрадовалась она и соскочила с качели. Белая чайка пропала. Анюта поскользнулась на мокрой траве, взмахнула руками, пальцами коснулась троса:

– А-а-ах! – и ударилась головой о деревяшку качели. Кирьянов уже выпустил зонтик, сделал шаг к Ане, качели летели прямо на него, и тут с озера раздался надсадный леденящий душу женский крик:

– Ка-а-а-н-нь-а-а!..

– Аня!..

И наступила тишина.

 

* * *

– Аня, я купил тебе куклу. Смотри, какую красивую… – Кирьянов вынул коробку, раскрыл и вытащил цветную игрушку, девочку с завитыми золотыми волосами. – Помнишь, ты когда-то хотела себе такую? Вот…

Кирьянов осторожно посадил её рядом с Аней, так, чтобы она могла её обнять.

– Мы бы поиграли… Если бы ты позвала меня… «Пап, а пап? Пойдем поиграем…» в это, то… А что? Я «за», я, конечно, всегда… Теперь… «за»… Анюта, Анюта, Анюта… – Кирьянов провалился в туман: мелькала комната, вечер, Аня укуталась с головой в одеяло, только её личико хитро улыбается, делает вид, что спит. А только Кирьянов закроет дверь в комнату, она сразу кинется к планшету досматривать мультик. Или недовольное лицо, бросание ручки, тетради, и убегание в ванную с криком: «Достала меня эта математика! Тоже мне – «Неуд», «Не решила задание номер двенадцать»… Да решила, я решила! Она не увидела просто…». Кирьянов тогда брал тетрадь, смотрел на красную пасту, видел перечеркнутые примеры, собирался с духом и подходя тихонько к двери, негромко звал Анюту посмотреть всё: «…Ещё раз, ну, Ань? Вместе…». Ещё было Туапсе, старый советский санаторий, хилые пальмы, медузы, которые мигом бледнели и разбегались от плескания и визга Ани. Качающийся катамаран, солнцепёк, Аня в надувных оранжевых нарукавниках проверяла, водятся ли в Чёрном море акулы, а если «да» – то «… насколько они больше машины?». В итоге нашла пребольшую розовую медузу и пряталась от неё за бортом катамарана… Кирьянов легонько улыбнулся, погладил Аню по руке:

– На Новый год мы бы эту куклу посадили под ёлку к Деду Морозу, Снегурочке, Гномику… Там и ждали бы… Деда Мороза, настоящего… Всю ночь ждали бы. Чуда бы ждали. А что, оно же бывает, наверное, чудо? А Ань? «Есть», ты бы сказала, «бывает» … Ты только подумай, – Кирьянов запнулся, представил её заправленную кровать, сжал руку Ани, – … Как без тебя Новый год, а?..

 

* * *

Полутьма. Равномерный писк. Синяя линия бежит, бежит, догоняет, перегоняет зелёную, вспыхивает, гаснет, снова вспыхивает, снова гаснет и медленно-медленно зажигается, ярче, ярче, ещё ярче и…

«We wish you a Merry Christmas;

We wish you a Merry Christmas;

We wish you a Merry Christmas

And a Happy New Year»

Та-та-та-ам, та-та-та-ам, та-та-та-ам…

В отражении шара появилась Анюта, неся на тарелке печенье и полную кружку молока, села на табуретку у ёлки, поправила жёлтую куклу возле Гномика и не терпящим возражений тоном объявила:

– Ты как хочешь, пап, а я спать больше не лягу, – буду ждать Деда Мороза, всю ночь…

 

* * *

Равномерный писк. Кирьянов дёрнулся. Его кто-то легонько коснулся. Он разом открыл глаза. В них ещё переливались огоньки, было вот-вот двенадцать часов, в груди щемило от счастливых глаз Анюты, а в носу оставался запах ёлки… Нет, это был запах спирта, нет, – нашатыря… Белая простыня. Ровный свет.

– Алексей Владимирович, просыпайтесь…

– Что-что? – Кирьянов увидел рядом Медсестру. Она придерживала его за плечо.

– Вы хорошо себя чувствуете?

– Да, нормально, всё нормально… – всё немножко плыло. Помутнела комната.

– Давайте я вас провожу, вам надо прилечь, вы очень устали… – его ватные ноги пошли сами собой. Медсестра повела Кирьянова за собой, и он вдруг оказался в длинном пустом коридоре. За ним закрылась дверь. Перед ней вырос седой Врач с добрыми глазами. Он легонько передёрнул плечами, вздохнул, отвёл взгляд. Кирьянов замер. Пристально смотрел на него, сердце билось и ждало, надеялось… Это была та самая минута! Кирьянов вдруг ощутил в себе силы, выпрямился, крепко встал на ноги, а Медсестра даже выпустила его… Кирьянов смотрел Врачу прямо в глаза, через его очки, словно хотел сжечь Врача одним взглядом. Видел закрытую дверь…. Кирьянов верил. Да, именно в эту минуту он верил так, как никогда, во всё: в Бога, в магию, в Деда мороза, в чудо, во Второе пришествие, в Апокалипсис, в жизнь на других планетах, во временной континуум, специальную теорию относительности… Во всё и сразу! Только бы Врач сказал сейчас… Кукла осталась там, она была у Анюты… Сказал сейчас. Кирьянов пламенно молился. Всей душой. Как каждый день, все эти две недели, он приходил в церковь и молился. Вставал на колени. В душе все горело. Костром до края Вселенной, не иначе… Слезы катились из глаз. Он ничего не видел, кроме огней, множества огней… Все тело дрожало, нервы, оглушая, звенели, готовы были порваться, горло, иссыхая, хрипело, голова, раскалываясь, болела… Но Кирьянов всей душой хотел… А потом не было сил идти… Но он бежал сюда, хоть с облегчением, но ни секунды не надеясь, но каждый день в церкви веря, а потом снова не надеясь, а потом перед иконами искренне веря, и во сне тоже веря, и видя и касаясь её, Анюту, живую и слыша, как она говорит с ним… Давление. Туман. Врач сдержанно улыбнулся, взял его за обе руки и сказал:

– Она уже проснулась. Будет жить. Уже пришла в себя. Вы слышите? Всё хорошо, Анна будет жить… Дышите, А-а-алексей Владим-ыч, дышите… Держитесь! Господи, что с вами? Держите же его, держите… Что вы стоите-то! Скорее положите его сюда, сюда… Жив? Пульс. Дыхание. Да. Жив, жив… Сейчас придет в себя. Воды принесите, ещё вот… А то ещё его реанимировать придется на свою голову. Ох, Господи-Боже-мой… Боже мой! Пусть отдыхает, последите за ним, Лизавета Алексанровна… – Врач плюхнулся рядом с ним на скамейку, густо выдохнул, сдёрнул очки и стал нервно полировать их платком, – О-о-ой… Устал я, Лизавета Алексан-ровна, так устал, что… Такая тяжелая ночь была, что пора и отсыпаться, а может и напиваться… По печени ка-ак… – он усмехнулся – Столько сил, а я ведь уж… Но, представляете, она, Анюта-то – уже пришла в себя! Всё-таки, знаете, – чудеса бывают. Бывают! Иногда, правда, но бывают, Лизавета Алексан-ровна!

 

* * *

Новый год был в самом разгаре. Разгар – это когда уже весь стол накрыт, уже даже что-то съедено, приходили как минимум соседи, а как максимум – родственники с другого конца Санкт-Петербурга, выпито несколько бутылок шампанского, а и несколько часов уже вопит что-то в телевизоре, а что – никто давно не понимает. Ну или слабо понимает. Понимают самые продвинутые в благостном вполне деле – праздновании. Анюта весело и быстро одевалась идти гулять:

– На ёлки, папа, на горки, скорее давай, скорее!..

– Успе-ем, Анют, успе-ем – ещё вся ночь впереди…

– Ещё надо успеть сторожить Деда Мороза!

– Беспа-лезно, Анют, па-верь моему жизне-ному опыту… – потом вдруг осёкся и махнул рукой, – Нет! Права, Анюта, дорогая-любимая, права как никогда!

– Пап! Ну ты опять! Ну, пап!

– Всё хорошо, Анюта, всё хорошо… Мы идём. Катаемся. Везде п-быва-м. Анюта, я уже оде…наде-ваю куртку… – Кирьянов тыкнул в выключатель, всё погасло. Он вышел в коридор. Анюта терпеливо стояла у двери, уже укутанная, со строгим лицом и пачкой бенгальских огней:

– Па-ап.

– Да.

Вдруг заверещал звонок. Анюта вздрогнула. Кирьянов встрепенулся. Они вопросительно посмотрели друг на друга.

– Опять гости? – Анюта нахмурила брови.

– Да нет, не должны…

Анюта повернула замок, открыла дверь. Кирьянов выронил куртку. Анюта радостно завизжала и кинулась в объятия:

– Ма-ма вернулась!..

 

г. САНКТ-ПЕТЕРБУРГ