Александр УШАКОВ (ведущий научный сотрудник Института мировой литературы им. А.М. Горького). ПОЧЕМУ АКАДЕМИЧЕСКАЯ ШКОЛА ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЯ СДАЁТ СВОИ ПОЗИЦИИ, или Кто в советское время всем заправлял в ЦК КПСС

№ 2018 / 2, 19.01.2018, автор: Александр УШАКОВ

Александр Миронович Ушаков – один из лучших в стране специалистов по Шолохову и Маяковскому. Но мы решили наш разговор начать с идеологии. А кто у нас долгое время был самым главным идеологом? Правильно, Михаил Суслов. Ушаков знал его с детства.

– В конце войны моего отца с Урала перевели в Литву, – рассказывает Александр Миронович. – Нас поселили в одном доме с Сусловым. Суслов тогда возглавлял Бюро ЦК ВКП(б) по Литве. Я с его сыном оказался в одной школе.
Мне спустя годы показалось, что отношение Суслова к Литве было неоднозначное. Тогда в Литве существовало несколько крупных национальных общин: прежде всего литовская, польская, еврейская… Суслов, имея реальную власть, дал возможность многим полякам перебраться после войны из Литвы в Польшу. При нём часть евреев без каких-либо дополнительных требований и издевательств смогла переехать в создававшееся тогда на Ближнем Востоке новое государство Израиль. Литовские элиты все эти процессы, как я понимаю, одобрили. И к этой части деятельности Суслова они больших претензий не имели.
В то же время в Литве было немало литовцев, которые неприязненно отнеслись к советской власти. Кто-то ушёл в подполье, кто-то – к лесным братьям, кто-то затаился. Понять, кто с кем, не всегда было возможно. Я ещё застал то время, когда на всех собраниях с яркими обличениями националистов выступал один литовец, занимавший пост, кажется, секретаря парткома Вильнюсского университета. А потом выяснилось, что этот человек покрывал лесных братьев. Как говорили, спецслужбы не всегда могли распознать, какие литовцы были лояльны к советской власти, а какие ненавидели Москву. Так вот Суслов, который нёс персональную ответственность перед Центром, в какой-то момент распорядился провести в республике масштабную общевойсковую операцию и прочистил все лесные уголки на предмет выявления и обезоруживания лесных братьев. По одной из версий, именно после этого Сталин распорядился перевести Суслова из Вильнюса в Москву.

– Доверял ли Сталин Суслову?

– Этого в точности, похоже, никто не знает. Суслов вёл себя в Литве, кажется, образцово. Жене не изменял, по бабам не гулял, водку литрами не глушил, к роскоши не стремился. Но я не поверю, что у него совсем не было слабых мест. Иначе вряд ли бы Сталин его высоко возвысил. Сталин всех держал на крючке. Я не думаю, что Суслов был исключением. Вопрос в другом: какого рода Сталин имел на Суслова компромат. Возможно, что-то не устраивало в происхождении Суслова. Как говорили, у него отец происходил из священников.

– Некоторые люди утверждают, что Сталин готовил Суслова в свои преемники. Впрочем, по другим версиям, в преемники Сталина готовили и Пономаренко, и Брежнева…

– Утверждать – это одно. А где факты? Я подолгу в 60–80-е годы общался с Молотовым. Он, зная, что все его разговоры прослушивали, иногда не сдерживался и возмущался, когда ему тыкали Брежневым. По его словам, Брежнев всегда играл роль некоего петрушки. Не думаю, что Сталин даже в конце своей жизни определился с преемником.

– Как вы проникли к Молотову?

– Я неплохо знал второго мужа его дочери. Он и свёл меня очень близко с этой семьёй. Больше скажу: дом, где жил Молотов, негласно охраняли спецслужбы и просто так к нему никого не пускали, а я спокойно проходил потому, что охрана, видимо, считала меня каким-то родственником этой семьи.

– Что вы обсуждали с Молотовым?

– Оказавшись в опале, Молотов стал много читать. Но он никому не верил. Помню, журнал «Знамя» стал печатать новый военный роман Константина Симонова. Мне показалось, что в некоторых главах Симонов по-новому показал войну. А вот у Молотова никаких иллюзий в отношении Симонова уже не было. Он считал, что Симонов – гнилой человек. И переубедить его было невозможно.

В какой-то момент начала прибаливать жена Молотова. С разрешения ЦК её лечили в Кремлёвке. А туда периодически ложился в том числе, чтобы похудеть, Расул Гамзатов. Жена Молотова была просто очарована им. Но Молотов и этому поэту не верил. Он мне не раз говорил, что Гамзатов очень скользкий тип.
Однажды по моей рекомендации к Молотову пришёл Стаднюк. Он тогда писал роман «Война». Но Молотов и ему полностью не доверял.

– Молотов был внимательным читателем?

– Мне трудно судить, каким он был читателем в тот период, когда занимал руководящие посты. Но, наверное, и тогда литература его занимала. Это ведь он первым навёл историков литературы на дневники Михаила Булгакова. Об этом дневнике мало кто знал, а кто знал, то помалкивал. И вдруг Молотов как-то обронил, что члены Политбюро почитывали дневники Булгакова ещё в 30-е годы. Оставалось только понять, где их следовало искать.

– Молотов любил Булгакова?

– Не думаю. Он считал его путаником.

– Это в чём Булгаков путался?

– Понимаете, это мы сейчас отличаем художественность в книгах писателя. А Молотову всегда была важна социальность. Он всё оценивал в первую очередь с этих позиций.

– Неужели в 60–80-е годы мнение опального Молотова кого-то интересовало?

– Вы недооцениваете влияние Молотова. У Молотова даже после его отставки в коридорах власти оставалось очень много сторонников. Естественно, не все могли открыто выразить свои симпатии Молотову. Но это не означало, что старика все позабыли и никто ему не помогал. Многие мидовцы и даже цековцы тайно опекали внука Молотова – Вячеслава Никонова и всячески способствовали продвижению его карьеры.

– Позвольте, но в конце горбачёвской перестройки разве не Никонов примкнул к некоему Бакатину, который после краха ГКЧП сдал американцам все наши секреты в недостроенном американском посольстве?

– А при чём тут Никонов? Это же не Никонов сдавал секреты.

– Но он был при Бакатине.

– А вы не допускаете, что кто-то из старой гвардии, догадываясь о слабом характере Бакатина, специально приставил Никонова к этой размазне?

– Тогда почему Никонов не предотвратил предательские поступки Бакатина?

– Это вопрос не ко мне.

– Тогда объясните другое: как Никонов оказался председателем редколлегии по изданию академического собрания сочинений Маяковского?

– Такую политику в конце «нулевых» годов выбрал тогдашний директор Института мировой литературы Куделин. Он считал, что без поддержки влиятельных людей это издание нам не осилить. Ему казалось, что надо привлечь больших политиков. Я имел подходы к Жириновскому. Но Куделин этот вариант отверг. Тогда я вспомнил про Никонова.

– И что? Никонов дал деньги?

– Пока мы от него ни копейки на Маяковского не получили.

– По-моему, этого и следовало ожидать.

– Это ваше мнение. Ещё не вечер.

– В своё время патриоты, желая защитить Маяковского от клана Лили Брик, большие надежды возлагали на многолетнего помощника Суслова – Воронцова. Воронцов действительно разбирался в творчестве Маяковского?

– Большим учёным Воронцов никогда не был.

– Тогда в чём его роль заключалась?

– Он несколько десятилетий находился при Суслове. И этим всё сказано.

– Получается, что Воронцов имел сильное влияние на Суслова. Кстати, ходили разговоры, будто Воронцов и Суслов женаты на родных сёстрах.

– Я тоже многое что слышал, но документальных подтверждений о жёнах Воронцова и Суслова у меня нет. Не думаю, что Воронцов имел сильное влияние на Суслова. Почему вы не допускаете другую версию?

– Какую?

– Суслов был секретарём ЦК КПСС по идеологии. Он по должности обязан был вести дела и с охранителями, и с либералами. Вполне допускаю, что Воронцов регулярно информировал Суслова о настроениях в кругу консерваторов. Но наверняка другие помощники так же постоянно рассказывали ему о положении дел в либеральном лагере. А он уже потом сам решал, кого поддержать, а кого держать на удалении. Поэтому я бы влияние Воронцова не преувеличивал.

– С кем из сотрудников ЦК в те годы можно было иметь дело?

– Вам правду сказать или как?

– Конечно, правду.

– Тогда мало кому можно было верить. В ЦК в основном работали одни проститутки.

– Даже так?

– А как вы хотели, если почти все скрывали свои истинные взгляды и подстраивались под начальство?

– И что, не было никаких исключений?

– Единицы. На общем фоне белой вороной выглядел, к примеру, Дмитрий Поликарпов, который много лет заведовал отделом культуры ЦК. Вот он действительно старался быть ближе к народу. Я помню его похороны. Я не видел дорогих шуб или шапок. Было много простых людей.

– Что вас связывало с Поликарповым?

– Он считался главным куратором литературы, а поскольку я работал в ИМЛИ, мне приходилось часто участвовать в подготовке различных материалов для ЦК по вопросам как раз литературы. Я не раз мог убедиться в том, что Поликарпов прекрасно знал всем цену. Как он ненавидел Фурцеву!

– За что?

– Фурцева очень часто руководствовалась не интересами дела, а исключительно личными симпатиями или антипатиями. Помню, меня как-то назначили ответственным секретарём комиссии по проведению юбилея какого-то классика. Практически всей комиссии до этого классика не было никакого дела. Фурцева дотянула всё до последнего дня, а потом позвала меня выяснить всё ли готово. Не успел я прийти в назначенный час, Фурцева тут же вызвала секретаршу и велела принести коньячок и лимончик. Весь деловой разговор оказался скомкан. Но что меня поразило: о моём походе к Фурцевой и о встрече с коньячком тут же осведомители во всех деталях подробно проинформировали Поликарпова. И Поликарпов потом меня несколько месяцев попрекал и Фурцевой, и коньячком. Сам-то Поликарпов был бессребреником и никаких богатств, находясь при больших должностях, не нажил.

– Но в отделе Поликарпова работали разные люди. Там были и близкий к почвенникам Ал. Михайлов, и бывший руководитель Мурманского комсомола Альберт Беляев, и такая непонятная личность, как Игорь Черноуцан, и реформатор Георгий Куницын…

– Вы что, всерьёз думаете, что всех их нашёл и взял к себе в отдел лично Поликарпов? В ЦК, насколько я знаю, всегда велась подковёрная борьба. Одни аппаратчики стояли на государственных позициях, другие втайне поддерживали либеральные взгляды. У каждой группировки имелись свои влиятельные покровители. Черноуцан, как я помню, опекал когда явно, а когда тайно западников. Поликарпову это не нравилось. А что он мог? Поликарпов понимал, что Черноуцана, безусловно, кто-то очень сильно прикрывал сверху. Но он или не знал имя главного покровителя Черноуцана, или боялся мне это имя назвать. На словах мне Поликарпов так объяснял, почему он держал Черноуцана: мол, лучше его никто в отделе культуры ЦК нужные бумаги составлять не умел. И это отчасти было правдой. Я помню, как в 59-м году Поликарпов забрал из нашего института к себе в отдел Николая Гея. Николай Константинович – хороший человек. Но он, когда получал в ЦК какое-либо задание, просил неделю, а то и две на обдумывание, а потом подолгу шлифовал каждую фразу. А в ЦК такие темпы никого не устраивали. Там привыкли все справки готовить за два-три дня. Неудивительно, что Гей через год вернулся из ЦК к нам в институт. В ЦК он не ужился.

Повторю: не Поликарпов определял культурную политику партии. Эта политика формировалась и творилась в других кабинетах. Вспомните, что тогда творилось на более высоких этажах. Тогда ведь секретарями ЦК были Поспелов и Фурцева. Поспелов считался ортодоксом, а Фурцева ходила в либералочках.

– Но был ещё ведь Суслов?

– А он до сих пор во многом остаётся загадкой. Я другое скажу: тогда многие искали главных ревизионистов в отделе пропаганды ЦК.

– А они, если я правильно понимаю, сидели в международных отделах ЦК.

– И не только. Их очень много оказалось тогда в отделе культуры ЦК. Кто поддерживал в этом отделе всю либеральную фронду? Разве не Куницын? Я считаю, что советская власть во многом провалилась из-за обилия ревизионистов в ведущих штабах страны и прежде всего в аппарате ЦК КПСС.

– Вы сколько лет работаете в ИМЛИ?

– Много, трудно даже сосчитать.

– А кто вас пригласил в ИМЛИ?

– Ещё Иван Иванович Анисимов. Было это весной 1956 года.

– Сейчас Анисимова никто и не знает. Что он сделал как литературовед?

– Я не буду сейчас оценивать его как литературоведа. Но подчеркну: это был очень крупный организатор. Он умел сформулировать крупные идеи и заставить людей эти идеи реализовывать. При нём институт подготовил истории французской литературы, немецкой, русской. Институт уже начинал писать историю американской литературы. А чего стоила трёхтомная теория литературы, созданная совсем ещё юными исследователями (я имею в виду Сергея Бочарова, Петра Палиевского, Вадима Кожинова, Дмитрия Урнова, Георгия Гачева и ещё нескольких их сверстников). Заслуга Анисимова была в том, что он подбирал в институт людей разных взглядов. У него работали и жертвы репрессий, и стукачи. Он держал и либералов, и охранителей. А после него всё стало мельчать.

– Кстати, не Анисимов ли в своё время взял на работу дочь Сталина?

– Он.

– И чем занималась Светлана Аллилуева в ИМЛИ?

– По большому счёту ничем. Она числилась в секторе советской литературы у Леонида Тимофеева.  Главный её плюс был в знании нескольких иностранных языков. Руководство поручило Аллилуевой отслеживать в зарубежной прессе отклики на советскую литературу, кое-что переводить и потом делать обзоры. Почему-то многие у нас в институте считали её несчастной. Но лично я не почувствовал её несчастной. Она сразу нашла общий язык со многими сторонниками ревизионизма и даже пару раз выступала в институте на собраниях с предложением начать какие-то перемены в жизни, идеологии и науке. Её лучшим другом тогда стал Андрей Синявский. Потом она закрутила роман с поэтом Давидом Самойловым. А вообще все романы Аллилуевой было не сосчитать. Когда ж ей было заниматься наукой?

– В мемуарах Нины Воронель Синявский назван нашим агентом. Это правда?

– У меня на этот счёт другое мнение. Судя по всему, Синявского сначала завербовали французы, а уже потом его перевербовали наши. Вообще с Синявским всё было непросто. Я помню, когда после суда над ним во многих институтах прокатилась волна поддержки вынесенного приговора. Но наш институт соответствующие органы то ли забыли, то ли не захотели к этой кампании привлекать. Заместителем директора был Щербина. Он на всякий случай заготовил проект письма и стал ждать указаний. А указаний не последовало.

– Как обстояли дела в ИМЛИ после смерти Анисимова?

– По-разному. Вроде многое делалось, но всё как-то не так.

– Может, институту не везло на директоров?

– Это тоже, естественно, сказалось. Вот вспоминаю Бердникова. Как я понял, его сильно испортила работа в отделе культуры ЦК КПСС. Он жаждал много власти и почёта. В то же время Бердников хоть что-то делал.

– Говорили, будто он своим преемником видел замечательного пушкиниста Сергея Небольсина. Но Небольсин якобы в какой-то момент от Бердникова отмежевался. Это правда?

– И да, и нет. Бердников действительно высоко ценил Небольсина. А с другой стороны, кто ж у нас не ценит Сергея Андреевича? Это большая умница, светлая голова. Бердников в какой-то момент стал продвигать Небольсина и доверил ему в институте комиссию по международным связям. Потом они вместе оказались на одном мероприятии в Венгрии, и там на глазах тогдашнего руководителя Венгрии Яноша Кадера случилась некая неприятность. Сергей Андреевич по возвращении в Москву повёл себя так, как посчитал нужным. Тут Небольсина ещё подогрел Палиевский, который никак не мог смириться с тем, что Бердников оттёр его от дирекции института. Кончилось всё тем, что в ИМЛИ вскоре появился новый директор Феликс Кузнецов, с которого, собственно, и начался развал нашего института.

– Но хоть что-то можно было поставить в заслугу Кузнецову?

– Я бы поставил ему в заслугу создание научных групп по выпуску академических собраний сочинений русских классиков. Но ему не хватило дара большого организатора, чтобы упорядочить эту работу.

– Но разве тут всё зависело от Кузнецова?

– Нет, конечно. Я могу вам рассказать историю, связанную с Твардовским. Несколько лет назад к нам в ИМЛИ пришла одна из дочерей поэта и предложила передать институту весь архив отца, но с одним условием – взамен мы должны были за три года подготовить и издать академическое собрание сочинений Твардовского. Мы с тогдашним директором института Куделиным ездили к дочери, взглянули на этот архив и поняли, за три года не справимся.

– А в архиве Твардовского, как вы полагаете, остались сенсации?

– Безусловно. Приведу такой пример. В 1957 году Корнелий Зелинский хотел подготовить собрание сочинений Есенина, но некоторые его подходы вызвали протесты у оппонентов. Завотделом культуры ЦК партии Поликарпов дал команду организовать обсуждение проекта издания и вёрстку первого тома. Но при этом он изъявил желание провести всё чуть ли не тайно. Во всяком случае он приказал стенограмму совещания сделать в одном экземпляре и никому её без его ведома не давать. Так вот на совещание пришёл Твардовский, и он не просто разругал творчество Есенина, а чуть ли не к врагам приравнял поэта. И это в 57-м году! Как оказалось, это был не экспромт Твардовского. Твардовский очень готовился к этому совещанию. Я, побывав у дочери поэта, смог ознакомиться с описями его материалов за 57-й год, и в них нашёл упоминание текста выступления Твардовского. То есть Твардовский пришёл на совещание с уже готовым текстом, в котором подвергал многие стихи Есенина сокрушительной критике. Это сенсация или нет?

– А сегодня вас всё в этом институте устраивает?

– Если бы… У нас очень слаб сейчас отдел теории литературы. А вообще, на мой взгляд, сегодня ключевым в институте должен быть отдел национальных литератур.

– Почему?

– А вы что, не видите, как бурлит и меняется весь мир? Это вчера на окраинах все в унисон подчёркивали созидательную роль старшего брата. Сейчас другие тенденции. Элита практически каждого народа пытается докопаться до своих истоков и выявить свою идентичность. Иногда дело доходит до абсурда: чем меньше численность того или иного народа, тем больше у иных людей желание приукрасить историю этого народа. Появились новые вызовы. А наука к этому оказалась не готова.  У нас сейчас некому изучать все эти процессы, исследовать закономерности и различия в происходящем и формировать новые концепции. Мы в этом плане сильно отстаём.

– Предлагаю в следующий раз поговорить о ваших научных интересах и прежде всего о Шолохове и Маяковском.

– Договорились.

 

Беседу вёл

Вячеслав ОГРЫЗКО