НЕРУКОТВОРНЫЙ КЕНОТАФ

Из записной книжки бывшего литературного критика

№ 2018 / 7, 23.02.2018, автор: Михаил БОЙКО

Когда-то они молниеносно сновали и бесновались, как пресноводная мелюзга под запотевшим стеклом микроскопа, самозабвенно играли на струнах души, а теперь они неподвижно лежат в прекрасных саванах, так что можно подробно их рассмотреть и окончательно с ними проститься. Я говорю об обыкновенных иллюзиях, чья жизнь короче человеческой.

Мне теперь кажется, что мудрость – это отсутствие иллюзий, а значит к приобретению мудрости ведёт цепочка утрат. Это очень экономно устроено, что для обретения истинного богатства не нужно ничего накапливать и сохранять, а нужно лишь отдавать и утрачивать. Мудрец знает лишь то, что ничего не знает и никогда ничего другого знать не будет. Зато он сбросил балласт иллюзий и может безвольно парить, повинуясь воздушным потокам. Но лучше безвольно парить, чем по собственной воле ползти, изнывая под ношей барахла.

Из всех иллюзий самая жизнерадостная и уже поэтому самая бестолковая известна под именем любви. Каждый понимает под этим словом что-то своё, поэтому саван у этой померкшей иллюзии с неисчислимыми складками, и до сих пор по этим складкам блуждают блики. Рядом с ней покоится её сестра-близняшка – жажда знания. Огола и Оголива, они были наглы и обаятельны. Ещё одну из них я бы вытерпел, но вдвоём они напоминали голодных гусениц, набрасывающихся на трепещущий лист с противоположных сторон. Когда от листа остался обглоданный черенок, они зачахли.

11 Dervish BoykoТеперь самое прекрасное создание природы я могу отблагодарить разве что потухшим скучающим взглядом. Но так было не всегда. Было время, когда меня манили приоткрытые ларцы с перламутровыми сокровищами и я доверчиво тянулся к ним. По странному сговору иллюзий-близняшек, мне казалось, что одновременно я вступлю в обитель познания, приобщусь высших тайн, прочту самые загадочные иероглифы в книге Жизни, стану выше страхов, рутины и предрассудков.

В любви меня интересовало главным образом познание. Я искал эфирный экстаз, а не приторную медовуху, и, когда выдавалась возможность, в общем-то достигал желаемого. Согласно одному восхитительному описанию, вычитанному мной у Генриха Гейне, дервиши «до тех пор кружатся на месте, пока для них не исчезнет как объективный, так и субъективный мир и оба не сольются в некое белое ничто, не реальное и не идеальное, и пока они не узрят того, что незримо, и не услышат того, что неслышимо, и не начнут слышать краски и видеть звуки, и пока наглядно не предстанет перед ними абсолют». Нечто подобное происходило и со мной, когда, робко кружа, я приближался к вожделенному алтарю, сотрясаемый к тому же странной дрожью, как лабораторная мышь возле сфер Ван дер Граафа.

Но женщины не любят, когда их используют не по назначению. Или, может быть, используют по назначению, но пытаются получить что-то сверх того, что представляется им естественным и простительным, а, проще говоря, соразмерным их собственной самооценке, сокровенным желаниям, целям и представлениям.

Теперь я почти всё забыл, но иногда в памяти пробуждаются смутные воспоминания о том самом белом ничто, в котором я всё-таки несколько раз растворялся и мог бы, наверное, раствориться снова, но… воспоминания, наверное, тем и хороши, что позволяют обходиться без новых ощущений и бесплодных повторений. Да, это было восхитительно, когда потусторонний свет из мира, где царят щедрый зной и сияющее изобилие, изливался в глубины бытия сквозь мрак и наготу, но я все равно ничего нового не получу от этого переживания и ничего не зачерпну узкими ладонями.

Мне больше не хочется стучать во врата храма Любви и Познания, и даже самая маленькая плата за вход страшит меня. Мне больше не нужно экстаза – достаточно игры теней в зеркальной глади воспоминаний. Может быть, и это тоже есть мудрость, когда ещё можешь нечто испытать, но внутри всё мертво и не хочешь осмеливаться. А когда однажды во сне я всё-таки приблизился к алтарю, некогда внушавшему столько надежд и благоговения, то видел, что это холодный кенотаф – ложное надгробие, под которым нет ничего, но который украшает высеченная в камне пафосная глупость.

Теперь меня больше манит другое ничто – иссиня-чёрное, смоченное слезами, похожее на бездонный сон в тесном пространстве без границ. Наверное, это моя последняя иллюзия, для которой пора заготовить надёжный деревянный саван. И тогда последняя искра, оживлявшая трепещущую плоть, затухнет в духоте герметичной вечности.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.