Я ПРОПАЛ, КАК ЗВЕРЬ В ЗАГОНЕ

Рубрика в газете: Архив шестидесятника, № 2018 / 17, 10.05.2018, автор: Марк ФУРМАН (г. Владимир)

Пару лет назад во Владимирском академическом театре драмы состоялся творческий вечер одного из крупнейших поэтов современности, лауреата многих престижных литературных премий Евгения Александровича Евтушенко…

 

1. Встречи с Евгением Евтушенко

 

Е. Евтушенко впервые побывал во Владимире в 1971 году, когда состоялся его поэтический вечер в клубе тракторного завода. Второе пришествие Евгения Александровича связано с усилиями профессора-филолога Виктора Малыгина, спустя сорок лет пригласившего его в наш город. Зал театра драмы был переполнен, поэтический вечер продолжался около четырёх часов. Мне доводилось встречаться с Е. Евтушенко, бывать на его выступлениях, сборники его стихов на отдельной полке моей библиотеки. Об этом хотелось бы рассказать.

 

Моя первая книга Евгения Евтушенко

 

Когда в начале шестидесятых Евгений Евтушенко был уже широко известен в СССР и за рубежом, я учился на третьем курсе Горьковского мединститута. Наши занятия по нормальной анатомии проходили в старинном здании так называемой «анатомки», где будущие эскулапы на нашпигованных формалином трупах постигали азы строения человеческого тела. Рядом был небольшой книжный магазин, куда я частенько захаживал. Как-то, просматривая там план издательства «Молодая гвардия» на 1962-й год, заметил, что где-то весной предполагается выход новой книги Евтушенко «Взмах руки» тиражом аж в 100 тыс. экземпляров. Тут же на почтовой открытке оформил заказ, он – второй по счёту, прикидываю, что вожделенную книгу наверняка получу.

Настал май, из газеты «Книжное обозрение» узнаю, что рукой Е. Евтушенко уже «взмахнул». Но, как же мой заказ? Иду для разъяснений в магазин.

– Да, была такая книга, – отвечает продавец, – всего несколько экземпляров.

– Ведь мой заказ второй по счёту… – настаиваю я. – Поищите мою открытку.

Заметив, что от настойчивого студента вряд ли удастся избавиться, она идёт к заведующей. Та, порывшись в тайниках своей подсобки, выносит припрятанную для кого-то книгу. Справедливость восстановлена, и я победоносно покидаю магазин.

«Взмах руки» стал первым из моих Евтушенковских раритетов. В нём ровно 150 стихотворений, да каких! Ухожу в расположенный рядом парк Кулибина, открываю синеватый с серебристым заголовком томик. Читаю около трёх часов и не могу оторваться. Лишь в сумерках возвращаюсь в общежитие, а книгу, завернув в газету, кладу под подушку. Так сохраннее, а вдруг уведут… Сейчас у меня в библиотеке свыше 15 поэтических сборников Евгения Александровича, несколько с его автографами, а в двух собственных книгах есть страницы, посвящённые Е. Евтушенко.

 

 

Как Евгений Евтушенко подвёз меня до Курского вокзала

 

В начале восьмидесятых в московском Доме художника открылась фотовыставка Евгения Евтушенко. Я был наслышан о ней, и в один из наездов в столицу отправился по известному адресу. С одной стороны хотелось увидеть мир глазами большого поэта, с другой – я знал о его фотоувлечении от своего близкого друга, нижегородского судмедэксперта Наума Шинкарёва. Замечу, что Шинкарёв, сам превосходный фотохудожник, был вместе с Евтушенко в составе экспедиции, прошедшей многокилометровый путь по бурной сибирской Лене, от её истока до впадения в Ледовитый океан. Он много рассказывал о том путешествии, привёз новые, ещё нигде не печатавшиеся стихи поэта и массу фотографий.

Я уже заканчивал осмотр выставки, среди которых, кстати, заметил пару увиденных у Шинкарёва, вдруг началась неожиданная суета. Появились телевизионщики с камерами, начали устанавливать софиты для освещения. Оказалось, что ожидается сам Евтушенко.

Решаю задержаться и не напрасно. Где-то с получас спустя, действительно появляется поэт, одетый весьма раскованно: белоснежная рубашка на выпуск с ярко-красными клубничинами свежо контрастирует с вельветовыми брюками. Далее последовала телесъёмка, короткое интервью Евтушенко.

Поэт уже собрался уходить, когда я обратился к нему:

– Евгений Александрович, я заметил тут и фотографии, которые видел у Наума Шинкарёва из Нижнего Новгорода. Речь идёт о тех, что сделаны в вашем совместном путешествии с моим близким другом.

– О, так вы знакомы с Шинкарёвым! – восклицает Евтушенко. – Признаюсь в плагиате, тут три его снимка. Превосходные по сюжетам, вот я и не смог удержаться, чтобы не обнародовать, – совершенно естественно, без тени смущения добавляет он. – Кстати, у меня в машине есть плакаты о фотовыставке, могу презентовать вам и Науму.

Идём, у входа в Дом художника стоит видавшая виды чёрная «Волга». Евтушенко открывает багажник, достаёт два красочных плаката, на которых изображена одна из лучших фотографий выставки, под названием «Три башни». Сюжет весьма символичен: пожилые мужчина и женщина в национальных грузинских костюмах запечатлены на фоне возвышающейся за их спинами монументальной старинной башни.

Поскольку я торопился на Курский вокзал к электричке, Евгений Александрович вызвался меня подбросить. Едем, беседуем. Узнав, что я из Владимира, Евтушенко сразу оживляется, и не без юмора произносит свою знаменитую фразу: – Меня дважды, как персону нон грата, выгоняли из двух совершенно разных мест – секретарь обкома Шагов из Владимира и Пиночет из Чили…

На прощанье он передаёт приветы Шинкарёву, приглашает нас в Переделкино. Мы с Наумом Иосифовичем действительно собирались туда, но в заботах всё откладывали да откладывали. А через год Шинкарёва не стало…

 

Поэт в России – больше, чем поэт

 

Эти крылатые строки из поэмы Е. Евтушенко «Братская ГЭС» стали не только поэтическим, но и его человеческим, гражданским кредо. С конца 50-х популярности поэта способствовали многочисленные выступления в СССР и за рубежом, иногда свыше двух сотен раз в год, собиравшие полные залы и огромные стадионы. Но вот в 1963 году Евтушенко публикует в западных изданиях свою «Преждевременную автобиографию». В ней он поведал то, чем было переполнено его горячее сердце: о «наследниках» Сталина, литературной бюрократии, о праве писателей и людей искусства на разнообразие стилей вне жестких рамок соцреализма, о необходимости открытия границ, об антисемитизме. Публикация за границей столь взрывного произведения была подвергнута резкой критике на пленуме Правления Союза писателей СССР, тогда же в «Известиях» С. Михалков пишет басню про Синицу: «Бездумной легкомысленной Синице / однажды удалось порхать по загранице…», а в «Комсомольской правде» выходит громкая статья – фельетон «Куда ведёт хлестаковщина?». Повод – появление «Автобиографии». Она, ходившая тогда в рукописях, и по сей день хранится в моём архиве как ценная реликвия.

Сам тридцатилетний поэт-гражданин недоумевает: «Моя автобиография», как мне кажется, вызвала всплеск новой надежды левых сил в Европе после депрессии, вдавленной в души гусеницами наших танков в Будапеште 1956 года. Жак Дюкло, секретарь ФКП, на приёме в мою честь говорил, что после автобиографии многие французские коммунисты, сдавшие свои билеты в 1956-м, снова вступают в партию. Посол СССР во Франции Виноградов в своём тосте за меня сказал, что я заслуживаю за свою поездку звания Героя Советского Союза. Во франкистской Испании моя автобиография была запрещена как коммунистическая пропаганда. Я, по наивности своей, думал, что меня в Москве встретят чуть ли не оркестрами…».

Схожая история повторилась в 71-м, когда широко известный во всём мире поэт приехал во Владимир. Здесь высокие партийные «товарищи» предупредили Е. Евтушенко: читать только уже опубликованные стихи, ничего сверх этого, ещё не напечатанного. Но Евтушенко не был бы Евтушенко, и в переполненном зале ВТЗ он прочёл несколько своих новых стихотворений. Итог известен: поздним вечером того же дня Евгения Александровича попросили уехать из Владимира, хотя следующим днём он должен был выступать в цехах перед рабочими тракторного завода. Мне довелось присутствовать на том скандальном вечере, а позднее ещё на двух встречах в Переделкино, где поэт читал стихи в доме-музее Булата Окуджавы.

Е. Евтушенко многогранен, как спортсмен-десятиборец. Он не только выдающийся поэт, но и прозаик, публицист, сценарист, режиссёр, актёр. Вот несколько его «камешков на ладони», по образному выражению Владимира Солоухина.

«Народу надо напоминать, что он – народ. Напоминает война, литература напоминает». «На теле крест носить не обязательно, главное, чтоб он внутри был». «Земной шар большой, а жизнь человеческая маленькая. Она маленькая и без войн и болезней, но войны и болезни ещё больше уменьшают её». «Стихи о смерти – это проверка таланта поэта, не меньшая, чем стихи о любви. Поэзия – это чувство земли босой ногой». «Я горд, что я не наблюдатель, а участник в героической борьбе моего народа за будущее», «Как поэт я всегда хотел соединить в себе что-то от Маяковского и Есенина. И я очень многому научился у Пастернака», «Мы с женой смотрим все последние дни всё, что происходит на Украине. Рыдания сдерживаем – и жена, и я…».

Владимирцам, в особенности поклонникам футбола будет интересно узнать, что тогда по дороге к Курскому вокзалу мы с Евтушенко вдруг заговорили об этой игре. Начал я, ведь незадолго до этого в двух номерах «Футбола-хоккея» была напечатана точная, как мастерский удар «в девятку» статья Евгения Александровича «Играйте в гол!» – Футбол – это моё детство, юность, – не без ностальгии заметил Евтушенко. – Я и сейчас бываю на матчах, а то и постукиваю по мячу в Переделкино. Как-то пригласил к себе великих – Хомича, Понедельника, Сальникова… Мы играли с местными парнями, запоминающаяся сложилась игра…

И вот держу в руках книгу Е. Евтушенко «Моя футболиада». Стихи, проза, фотографии… От неё трудно оторваться! Ведь Е. Евтушенко страстно любит футбол, в особенности советский, с его выдающимися мастерами. По собственному признанию Евгения Александровича, писал он книгу о футболе около сорока лет, начиная с 1969-го года, именно к этому времени относятся два его великолепных стихотворения – «Прорыв Боброва» и «Алексей Хомич». А вот более поздние строки:

 

Ходивший на Боброва с батею

Один из дерзких удальцов,

Послебобровскую апатию

Взорвал мальчишкою Стрельцов

 

– Я вовсе не против тех, кто интересуется футболом, я против тех, кто ничем, кроме футбола, не интересуется. Он никогда не заслонял от меня жизнь в её целостности, – пишет Е. Евтушенко. – Если сравнивать футбол с поэзией, то было бы дико, если бы поэт, написав в середине начатого стихотворения одну или две хорошие строчки, потом начал искусственно сдерживать свой темперамент, с тем чтобы «сохранить достигнутый результат». Я профессиональный поэт, но увиденный мной хороший футбол даёт мне силы для работы. Гениальный Шостакович говорил мне, что то же самое он иногда чувствует, когда пишет музыку

– Вот и выходит, – образно заметил профессор Виктор Малыгин, приглашённый на юбилейный вечер к 80-летию поэта в Москве и поддерживающий с ним тесные дружеские отношения, – что среди поэтов и писателей, писавших и пишущих отнюдь не только о футболе, ныне Евгений Александрович Евтушенко – бесспорный центрфорвард, своего рода Всеволод Бобров великой русской литературы. Замечательно, что и нам, владимирцам, посчастливится в этом убедиться!

 

 

2. Некролог о Суслове и «Доктор Живаго»

 

В моём деревенском доме, что в селе Берково под Камешковым, стены в комнатах оклеены обоями, на летней веранде – старыми газетами. Видно, обоев прежним хозяевам не хватило, вот и областной «Призыв» за 1982 год пошёл в ход. Время от времени читаю, проглядываю эти редкие настенные раритеты периода застоя. Среди статей и заметок выделяется правительственное сообщение в траурной рамке о кончине в январе 82-го главного идеолога страны Михаила Андреевича Суслова, подписанное всем партийным ареопагом. Первым, естественно, идёт Л. Брежнев, далее, согласно табели о рангах – Ю. Андропов, А. Пельше, М. Горбачёв.

Интересные тогда были времена. Полистав свой дневник, вижу запись, сделанную той же зимой: «16 января заболел гриппом, высокая температура. Лежу и читаю Шукшина, стихи Пастернака. И то, и другое – превосходно». Насчёт Василия Макаровича, которого по сей день часто перечитываю, я в дневнике слукавил. Ибо все три дня, сбивая температуру под сорок лошадиными дозами аспирина, малиной да медом, я читал «Доктора Живаго», которого мне дал на несколько дней товарищ-судмедэксперт Боря Касаткин. А Пастернака вставил для конспирации, как зарубку в памяти, чтобы не забыть, что тайком читал.

Так в тяжкой борьбе с гриппом я и одолел роман. И по сей день перед глазами томик, отпечатанный на тонкой, схожей с папиросной, высокого качества бумаге.

– А что тонка, – пояснил Борис, забирая книгу, – так чтобы легче было провести к нам в Союз. Жди, мне ещё и «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына обещали.

И ничего крамольного в романе Б. Пастернака я не нашёл. Наоборот – превосходная проза большого писателя, замечательные стихи в конце романа. Во многом, кстати, сюжетах, построении, судьбах героев в годы гражданской войны – он схож с трилогией Алексея Толстого, отмеченной высокими наградами. Две книги – две писательские судьбы.

Дома, порывшись в старых записях, я нашёл выписки из «Доктора Живаго». Почитаем же вместе и насладимся.

«Морозило, мороз заметно крепчал. На дворе было солнечно. Снег желтел под лучами полдня, и в его медовую желтизну сладким осадком вливалась апельсиновая гуща рано наступившего вечера».

«Отпусти мою вину, как я распускаю волосы…»

«В снег такое наслаждение слушать длинные и умные рассуждения.»

«Я не люблю сочинений, посвящённых целиком философии. По-моему философия должна быть скупой приправой к искусству и жизни. Заниматься ею одной так же странно, как есть один хрен…».

Можно продолжать до бесконечности. Вот она, истинная сила и красота литературы.

Вот так и случилось, что, проглядывая некролог о Суслове, я вспомнил, как впервые тайно, под подушкой прочёл в те дни – четверть века назад! «Доктора Живаго». И что мой грипп, если грипповала, тяжко болела огромная страна! Осознавая это, попавший в тиски режима опальный и оболганный Нобелевский лауреат написал отчаянное предсмертное стихотворение:

 

Я пропал, как зверь в загоне.

Где-то люди, воля, свет,

А за мною шум погони,

Мне наружу хода нет…

 

О Михаиле Суслове теперь мало кто вспоминает. А поэзия и опальный роман Бориса Леонидовича Пастернака навечно войдут в фонд мировой культуры, переживут века.

 

 

3. Илья Эренбург и Виктор Шкловский

 

В отошедшие времена, когда документальное кино было в большом почёте, в кинотеатре «Россия» на Пушкинской, справа от центрального входа находился небольшой зал, где демонстрировались лучшие фильмы этого жанра. Не часто, но доводилось там бывать.

И вот середина семидесятых, бегу по делам. «Россия» рядом, там и узнаю, что буквально с минуты на минуту начнётся фильм «Илья Эренбург». Его воспоминания «Люди, годы, жизнь» стали тогда для многих, и меня тоже, настольной книгой, конечно же, решаю пойти на Эренбурга.

В деталях часовая кинокартина не запомнилась, однако же оказалась интересной для почитателей Ильи Григорьевича, каковых немало и по сей день. И вот, когда сеанс закончился и зрители потянулись из зала, я заметил невысокого усохшего старичка в белой, тщательно отглаженной рубашке. Опираясь на изящную резную палку, он направился к скамейке в сквере перед кинотеатром, присев, достал из пакета книгу.

Его лицо показалось мне знакомым. Где же я видел этого человека? Сажусь напротив, наблюдаю. Приглядевшись, заметил, что сероватый томик оказался из полного собрания сочинений Ильи Эренбурга. Полистав книгу, старичок приступил к чтению. И тут я вспомнил: да ведь это же писатель Виктор Шкловский, современник Эренбурга! Стало быть, пришёл на встречу.

Дома по Энциклопедическому словарю уточнил: Илья Эренбург – годы жизни (1891–1967), а Виктор Шкловский родился в 1893-м году. Между их явлением на свет всего два года разницы, но Эренбург постарше, и его уже давно нет в живых. Помнится, тогда же, находясь под впечатлением от фильма и неожиданной встречи с живым классиком, я просмотрел имевшиеся в моей библиотеке книги этих писателей. И – странное дело. Оба в своей мемуарной прозе, письмах и дневниках, отдавая с любовью и восхищением целые страницы, а то и главы современникам по перу, тем же – К. Паустовскому, В. Каверину, Ю. Тынянову, И. Бабелю, К. Чуковскому, другим писателям, друг о друге отзывались крайне скупо, укладываясь в сжатые сухие фразы.

Начну со Шкловского. В своей книге «ZOO, или Письма не о любви» он пишет: «Илья Эренбург ходит по улицам Берлина, как ходил по Парижу и прочим городам, где есть эмигранты. У него три профессии: 1. курить трубку, 2. быть скептиком, сидеть в кафе, 3. писать «Хулио Хуренито». Я не знаю, какой писатель Илья Эренбург. Старые вещи нехороши. В нём хорошо то, что он не продолжает традиций великой русской литературы и предпочитает писать «плохие вещи».

Прежде я сердился на Эренбурга за то, что он, обратившись из еврейского католика или славянофила в еврейского конструктивиста, не забыл прошлого. Из Савла он не стал Павлом. Он Павел Савлович и издаёт «Звериное тепло».

А вот и ответ Ильи Григорьевича. В своих мемуарах, вспоминая, что Шкловский назвал его «Павлом Савловичем», он считает, что это прозвище действительно заслужил. Хотя бы тем, что в каждой новой книге отмежевывается от самого себя. О самом же современнике пишет так: «В жизни он делал то, что делали почти все его сверстники, то есть не раз менял свои воззрения и оценки, делая это без горечи, даже с некоторым задором, только глаза у него были печальными – с такими он, видимо, родился… Мне кажется, что этому пылкому человеку холодно на свете».

Но – время, как подметил, назвав свою главную книгу «Люди, годы, жизнь» Илья Эренбург, тоже лечит. Подсчитал, прошло с десяток лет, как не стало Ильи Григорьевича. И вот на фильм – встречу с ним пришёл Виктор Борисович. Тот, увиденный мной невысокий старичок в белой отглаженной рубашке с томиком Эренбурга в руках.

Возможно, он вспомнил пронзительно откровенные стихи Ильи Григорьевича о своих воспоминаниях:

 

Меня корили – я не знаю правил,

Болтлив, труслив – про многое молчу…

Костра я не разжёг, а лишь поставил

У гроба лет грошовую свечу.

 

И не исключаю, что привело Виктора Борисовича на склоне лет в полупустой зал правого крыла «России», запоздалая, но вспыхнувшая если не любовь, то дань уважения к своему сотоварищу по литературе.

Чему я стал невольным свидетелем…

 

Марк ФУРМАН,

член Союза российских писателей

 

г. ВЛАДИМИР