ХРОНИКИ НЕРЕКРУТИВИСТА (редакторские эпизоды)

№ 2006 / 41, 23.02.2015

Об одном мечтаю, чтобы снова ввели цензуру, тогда я наконец-то смогу писать всю правду.
В «Изборнике» Вячеслава Огрызко, литературном словаре, прочитал немного про себя и том направлении в литературе, которое я позиционирую, – «нерекрутивизм».
***
Об одном мечтаю, чтобы снова ввели цензуру, тогда я наконец-то смогу писать всю правду.
***
В «Изборнике» Вячеслава Огрызко, литературном словаре, прочитал немного про себя и том направлении в литературе, которое я позиционирую, – «нерекрутивизм». Цель нерекрутивизма – спасение последующих поколений от языковой деградации, отсутствия внутреннего монолога. Задачи – закрепление в неизменном виде литературных и языковых норм русского языка. Всё-таки надо было расшифровать для тех, кто не знает, что значит чтение «вслух», главный постулат нерекрутивизма. Это же не то, что сидеть в метро и, как безумный, вслух читать книгу. Очевидно, что язык развивается, но на данный исторический момент ему необходима стабильность. Чтение вслух формирует у человека любого возраста культурную внутреннюю речь, так как даже думаем мы мыслями с голосом, все мысли с детства в нашей голове имеют голос, а затем в «литературном» возрасте записываются символами. Прежде всего формирует «высокую» внутреннюю речь художественное чтение. Чтецами своих произведений были и Пушкин, и Алексей Островский. В двадцатом веке авторское чтение подтолкнуло великих актёров к созданию театра одного актёра: Качалов, Яхонтов, позже Журавлёв, Яков Смоленский, Андрей Попов. Проза требует воспроизведения человеческим голосом. У прозы человеческий голос, мы об этом забыли, и поэтому стала страдать сама проза. Прочитанная голосом проза – это испытание на художественность. Но преобладает с нашего разрешения проза «для глаз», читатель выхватывает событийные куски детектива или любовного романа, в этом процессе для него главное адреналин или эротическое возбуждение, такие книги можно читать даже методом быстрого чтения. И несмотря на это, такие создания называются и книгами, и литературой, и художественной прозой, а авторы подобных сочинений получают премии, названные в честь писателей, которые были духовидцами и мыслителями. Путаница и невежество. Мы забыли про выражение «культурный человек». Спешащая цивилизация поглотила культуру. Мы торопимся, а чтение не терпит скороговорки. В нашей жизни отсутствует логическое ударение, его очень важно расставить. Все негативные явления нашей жизни во многом являются следствием спешки. Вот такое маленькое слово «вслух», а как много оно означает.
***
Раньше боялись литературного министерства – «Союза писателей СССР», сейчас же все разбились на кланы, поделили имущество, и снова боятся ещё больше, во-первых, другого клана, во-вторых, своих же вожаков. Но некоторые, самые хитрые, сразу вступают в два, а то и в три союза, ненавидящих друг друга. Союз писателей Москвы кличут жидовским, тот в долгу не остаётся и обзывает угрюм-патриотами патриотические союзы. Благоустройство же многие союзы препоручают «дельцам», среди которых писателей мало, а всё больше случайных людей с дурно пахнущими биографиями. Я писал уже об этом в статье «Криминализация литературы». Заглядывает в глаза неумёха-литератор всяким чичиковым и шулерам. Просят денег не только у плохих парней, но и у симпатяг-политиков, чиновников, без разницы. Помню, как после встречи с Немцовым молодых писателей кто-то выпросил у него пятьсот долларов. И тот достал лопатник, отсчитал, лукаво глядя исподлобья чуть покрасневшими глазами, – кудрявый, красивый молодой зубр. Я с такими железо качал когда-то. А что сделали с Переделкино? Отдали на откуп торгашам. Кухня отвратительная: слипшиеся макаронные изделия, серые сосиски и очень интересное блюдо, на удивление всем литераторам – обжаренная четвертинка вилка капусты, что хочешь с ней, то и делай. Жадность великая, непристойная: подсчитывают каждый кусочек сахара. Всё время за спиной непонятно чего сторожащие глаза, может, ложки считают. Что они знают про нас? Не выглядят ли писатели для них со своими слётами старомодно и жалко? Маячат обрюзгшие новые хозяева по углам столовой, следят за «работой» своих жён, так, вероятно, патриарх Иов сидел когда-то в гроте, широко расставив усталые ветхозаветные ноги, и наблюдал, как прирастает и множится добро его. Диваны в фойе все залёжаны, там развалилась их «молодёжь» в одинаковых лакированных туфлях с длиннющими загибающимися мысками. Ничего не делают. Только и слышишь с утра до ночи смех с диванов. Надпись на доске – Дом творчества «Переделкино» полустёрта, зато с самого шоссе приметна вывеска ресторана, что разместился на втором этаже старого корпуса. Приехала к нам с женой в Переделкино Р. – бард, прослезилась и сказала: «Как они могли!» Под «они» подразумевая тех, кто отдал наше Переделкино.
***
С горечью вспоминаю девяносто девятый год. Побывал председателем молодёжного писательского объединения, вернее первым сопредседателем (недопредседатель, что ли?). После смерти Славецкого долго не могли сыскать преемника ему, потом вспомнили, кого он хотел видеть на «своём месте». Я согласился на предложение стать замом главного редактора журнала «Литературная учёба», фактически самостоятельно выпускать все номера. Это было третье рождение журнала: перед этим он год не выходил, сделан только один, пушкинский, номер. Начали с поиска спонсоров и разных финансовых потоков для журнала. И вот судьбоносный момент. Встречались с партией «Единая Россия» с целью получить финансовую поддержку от Бооса. На встречу я нагнал около ста человек молодых писателей. Событие освещалось прессой. Но ни та, ни другая сторона не могли предложить ничего конструктивного. Переговоры быстро зашли в тупик. «Денег я вам не дам», – шепнул в микрофон флегматичный Боос. Кто-то из зала подхалимски предложил совместно искать «героя нашего времени», Боос смутился, заинтересовался и даже что-то чиркнул себе на бумажке. Я в душе рассмеялся: какой может быть «герой нашего времени» в обществе, где нет национальной идеи. Кто «герой нашего времени» в стране, которую создал Данелия в фильме «Кин-дза-дза»? И всё-таки, не найдя нас полезными, Боос поспешил закончить встречу, подведя собрание к известному несправедливому выводу – писатель должен быть голодным: так ему лучше, так лучше всем.
Что сказать, писательская молодёжь перестала быть важным вынашиваемым резервом. Практически мы её тогда окончательно разогнали, да ещё были высмеяны демократической прессой и завистниками, говорили, что мы устроили слёт в духе лучших комсомольских традиций, и нарвались. В общем, у этого парня я тоже подглядел подвзглядный взгляд. В нём было отчаяние. В юности я с такими много водки выпил на детской площадке под грибком, это очень человеческие парни, они говорят за мотоциклы, за женщин, за любимый дембельский период. Но если ты по дурости спросишь у такого, как он относится к прозе Давенпорта – получишь вот такой взгляд из другого мира. А какое самообладание, ведь не выпустил же из себя стон: «Почему я! Ну почему я должен с этими, как их… разбираться?!» Он моложе меня на год, а какое государственное мышление, а редкая стать, а взгляд хозяина жизни, – уж не прошёл ли он, как и все вожаки, Школу Комсомольского Актива? Нет бы улыбнуться друг другу, последний раз повозиться, побороться в траве, поиграть ещё раз в зарницу, а не в капитализм, посидеть у костра, – нет, уплывают от нас наши вожаки и ветер треплет их редеющие волосы. Таким образом, решился краеугольный вопрос: государство не в ответе за литературу. Согласен – если б была идеология, литература стала бы государственным делом, но таковой нет, остались лишь понятия «не на совесть, а за страх». Теперь каждый писатель уже вовсе и не писатель, он должен «заинтересовать» работодателя. Все пытаются друг друга «заинтересовать»: писатель издателя, издатель чиновника или бандита, тот свою жену – но что это за интересы? Не человеческие ли так называемые, дающие тираж: человеческий репортаж, человеческий интерес, человеческая литература? Большей частью. Изматывающая ситуация «заинтересовать собой» выравнивает, как стальное правило, оно заставляет играть по-новому, как нам придумали вожаки.
***
Порою, так было со мной всегда, с самого детства, моя страсть, ненависть, любвеобильность, заставляют меня в уме становиться то великим архитектором, то диктатором, то женщиной, и я пишу роман в себе, не переводя его на бумагу. Я часами молчу, ни с кем не разговариваю. На меня, угрюмого, всё сильнее и сильнее начинают обращать внимание обеспокоенные близкие. Я целиком предан своим мечтам. Засыпаю с мыслью о судьбе моего персонажа и просыпаюсь с тем же, какие-то детали переходят даже в сон. Я продумываю, проигрываю каждую деталь его жизни: пока не проработаю, не пойму, как, к примеру, диктатор питается, и какие принимает меры, чтобы его не отравили; откуда берёт постельное бельё, что видит в окно кабинета и спальни. Всё должно быть правдоподобно и безупречно. В высшей степени реалистично – главное условие. Иначе всё не имеет смысла. Детали, детали, детали, ненавистные детали не дают мне воображать дальше, и взбудораженный мозг мой, изнывая от простоев, мистически подсказывает мне о герое то, что представить невозможно. В результате герой моих мыслей оживает, я думаю, как он, чувствую, гляжу, хожу, как он. Наконец вижу его судьбу, не как писатель-демиург, а как, быть может, он сам в вещем сне, после которого просыпается в холодном поту и не знает уже, что он это я. Я понимаю весь его смысл и чем всё заканчивается. К чему приводит неистовая страсть, бесконечное вожделение, и разврат, к чему приводит губительный, хоть и справедливый гнев. И так я мытарствую вместе с ним, пока мне мой герой не наскучит. А ведь это целая жизнь.
***
Главное для писателя поймать своё «я», иначе нет смысла садиться за стол, потому что, когда это долгожданное твое «я» придёт, оно подвергнет сомнению всё, что было написано без него. Нельзя писать пьяным, или с похмелья, нельзя писать раздражённым, или растроганным чем-то, вредно писать голодным: я после трёх часов писания ем, как наркоман в «отходняке». Начать писать – всё равно как сделать шаг в птичью стаю: все птицы разлетятся, как и мысли, и будет так всякий раз, пока какая-то одна не останется и не поглядит тебе в глаза весело, как мать – значит твоё, смело пиши. А без этого «я» результаты труда, со слезами на глазах в своё время выбросишь, на горбу унесёшь хлам и кучи навоза. А ведь у меня оно исчезало на годы, и мои работы читали со словами: «Это не ты», «Это тебе не свойственно», «Не твой голос», и даже «Предательство по отношению к себе». Другое дело – «почерк», это нервы, психика. Почерк руки меняется в течение дня, и меняется вовсе с годами. К примеру, вот что говорят о почерке Есенина исследователи, когда тот был совсем молод, судя по записке к Александру Блоку: «Записка написана человеком амбициозным, воодушевлённым, жаждущим успеха, но предусмотрительным и осторожным, честным и искренним, развитого интеллекта и богатого воображения, воспринимающего действительность эстетически». Через несколько лет толкователи почерка скажут о предсмертном образце («До свиданья, друг мой, до свиданья»), что «писала натура щедрая и расточительная, рассудительная и доверчивая, но вместе с тем сдержанная и холодная, скрытная и нервозная, неуверенная в себе и замкнутая, эгоистичная и рассеянная, наделённая глубокой интуицией». Писательский почерк тоже существует на лингвистическом, и каком угодно уровне. Другое дело стиль (stilos – лат.) – деревянная палочка, которой древние писали на глиняных табличках. Такими стилосами сенаторы закололи Юлия Цезаря, поскольку в Сенат нельзя было пронести оружие. Таким образом, Цезаря убил стиль – не сама рука, а тот инструмент, который она выбирает).
***
Такой наплыв литературы. Печатаются все кому не лень. Что взыскуют? Какую выгоду? Одних Ивановых на прилавке человек десять, уже неприлично. Как же разобраться будущему историку литературы, кто был настоящим писателем для своего времени, а кто нет? Как ни жестоко звучит, но вопрос такой всегда был и будет и для самих писателей. Если задавать себе вопрос, есть ли ты в литературе или нет, то лучше не писать. Нельзя оглядываться и оценивать. Это дар свыше – понимать. Кто-то понимает, что он есть, большая же часть – нет. В потоке мусорной литературы есть единственный незыблемый оплот. Это толстые журналы. Ведь именно по ним историки и будут судить о нашей сегодняшней литературе. «Новый мир», «Знамя», «Дружба народов», «Литературная учёба» – во всех я печатался, последний даже выпускал двадцать пять номеров. Писатель должен пройти через толстый журнал, через этих змеиной мудрости старцев, и просто змеев, каким был я. Это своего рода Инициация, Отсев, Признание. В наше время в толстом журнале напечататься было сложнее, чем выпустить книгу. Но стремиться к такой инициации нужно. Мой статус писателя, простите, выше, чем, к примеру, у суперпопулярного А^*, потому что его ни один из перечисленных журналов на порог не пустит. Он, в общем-то, и не писатель, потому что не инициирован, не помазан на вечность, не рукоположен. Вот только что делать, если проклят, если поссорился с главным редактором. Хуже не бывает. Не видать тебе вечности. В «Октябрь» я тысячу раз носил свои рукописи – ни разу не взяли. Стал известен, попал в учебник по «Русской словесности», перевели лучшие рассказы в Париже – им всё по боку. Никак бывший дружок, П^*, до сих пор не может простить мне прегрешений молодости.
Алексей ИВАНОВ