ЖИВЫЕ СИМВОЛЫ

№ 2007 / 1, 23.02.2015

Такое ощущение: классика и классики XIX века, получив ускорение во времени, всё ближе и ближе к нам, несмотря на почтенные юбилеи и даты. Вот и в этом году – 500-летие рода Достоевских, 150-летие со дня рождения самого Фёдора Михайловича, а кажется, гениальный автор «Идиота», «Бесов», «Братьев Карамазовых» современнее всей нашей сегодняшней литературы вместе взятой, погрязшей «в бесконечном ряду обманов», если прибегнуть к словам одного из его героев. Не такова ли счастливая участь русской классики вообще, сохраняющей свежесть и остроту живых, а не мёртвых символов? Переживание этого чувства неожиданно потребовало от меня не жанра критической статьи, а иного – поэтической формы – цикла стихов, где я размышляю о вечных спутниках человечества.

***

Расплатиться забвением близких, чужих,

Перестать быть партнёром

В игре словопрений – своих-не своих,

Отбросить упрёки, укоры,

 

Исчезнуть на время – длиною в века,

Как дни, отшумевшие глухо,

Уносит бесследно река.

Остаться без взгляда, без слуха,

 

Без мысли о мысли – что мир без тебя –

Такой или разно-другой,

И кто тебя помнит, любя и скорбя –

Совсем неизвестный, иной –

 

Возможно бессмертие так получить –

Нас учит философ.

Но, Боже, как хочется смертным побыть –

К тебе обращённых вопросов.

 

10 мая 2000 г.

 

РУССКИЕ КЛАССИКИ Толстой

 

Толстой сидит. На низком пьедестале.

Он мал совсем, нахмурен и суров.

Разрыта клумба; осень; не убрали

Листы, упавшие с голов Деревьев.

Полукруг. Скамейки Покрашены

в несвежий цвет кальсон.

Стоит вчерашний запах острый, клейкий.

Явленье кошек – с четырёх сторон.

Обходят памятник; их много, с женской грацией;

В египетских глазах – мерцание миров,

Древнее пирамид, загадочнее снов,

Священней славы и цивилизаций, –

Всегда в пространстве памяти они, –

Где Колизей, Египет и Россия,

Располагают свои ночи-дни,

Так безмятежно, так счастливо…

Сидящий на скамье живой старик

Похож на Льва. Он думает, молчит.

Он, кошки, осень, я – всё созидает миг, –

Искусством вечности затерянный зачин.

 

12 – 18.09.1997

 

Гоголь

 

Среди отцов-церковников, наставников Матфея

Я вижу мальчика в холодном доме.

Ночь входит. Третий час из рук её, немея,

Вдруг падает на пол – уже стоит в проёме

Фигура Зла, меняя облик, образ.

 

 

Я вижу мальчика, без имени, слугу,

Заснувшего беспамятно в углу.

Проснись, проснись, – душа узнает возраст!

Душа растёт, к минуте приближаясь

Страшной. Голос глух, как в яму опускаясь: –

Подай мне плащ, свечу, пойдёшь со мной.

 

Сказал так, словно хоронить кого-то собираясь,

И комнаты, где шли, крестил свечой.

 

– Портфель из шкафа принеси. Подай!

Когда же связка из бумаги показалась,

Всё существо ребёнка догадалось –

Сейчас умрут и книги, и года.

И, на колени пав, просил и плакал,

И плакал и молил, как если бы Россия.

Кто вырос из него – ещё один Акакий?

Иль унесла безвестности стихия?

 

 

Но он – единственный свидетель катастрофы –

Унёс с собой последний в мире взгляд,

С таким художник провожает на Голгофу

Родное детище своё…Листы горят…

«Сожёг! Сожёг!» И тут же воротился,

Откуда вышел, – но с одним лишь телом –

Пустою оболочкой. Белым мелом

Очерчен круг. Но кто в нём проявился?

 

 

Он – жертва духа ль адского, незримо

Живущего меж нас, без образа и тени,

Являющегося вдруг судьбы помимо,

В минуты самых чистых помышлений?

Иль он в руках тщеславных фарисеев

Козырный туз – и, разыграв пред Богом,

Они сожгут, наследники Матфея,

Священный дар – и назовут Набоковым.

 

 

О нет! Я вижу в действе заблуждений

Души его – невиданных творений

Блеск красоты, не барин он и не

Христианин был, – художник свыше:

Несовершенное сожёг – и вышел.

 

Он мальчика целует и к стене

Лицом ложится, чтоб никто не слышал:

В незатихающем от плача плачет сне.

Всё кончилось: фонарь не умирает,

И лампа в комнате отныне не блистает,

Как в голубой излучине сонаты.

И страшная рука, поднявшись въявь, карает

Не смертью, нет, – но виденным когда-то.

30 июня – 1 июля 2001 г.

 

Достоевский

 

Только душу ломит, и слышно там,

в глубине,душа моя дрожит, трепещет, шевелится.

Ф. Достоевский. «Бедные люди», т. 1, стр. 94

 

Ещё шевелится душа,

Как червь подземный,

Ещё трепещет, задышав,

Как лист наземный.

Ещё дрожит темно слеза

При виде близкого страданья –

И открываются глаза –

На бездну рядом состраданья,

И душу ломит – и ломи’т

Её состав подвижно-тонкий,

Не оттого, что ты – забыт, –

Что сердце, ослабевши, – тонет.

14 января 2002 г.

 

Чехов

 

Ночной или дневной он звался человек;

Холодный, тёплый; врач или больной,

Не важно более: всё тот же крупный снег

Вали’тся влево и ленивою волной

Сейчас накроет крыши и прохожих…

Он создал мир, где миг и сердце схожи.

В Москве – зима, как сотни лет назад.

Две утки в Яузе с захламленной водой

Торчат, покуда не устанет взгляд.

Мир ждёт терпенья и не ждёт наград.

Пока на небе согласуется парад

Светил ночных и засияет Веспер,

Как избежать нам ложной славы блеск,

Не искажёнными – совпасть с судьбой?

Вот человек простой фамилии идёт

Под светом фонарей. Он Гусев или Дымов,

Но в поединке с жизнью Дон Кихот,

И вечный образ примеряет имя.

А пленник безнадёжный Крыма,

Как он мечтал увидеть крупный снег,

Смех в сумерках – и умереть зимою

В России, где проходит век

Тщетой бессмысленной, тщетой земною.

29 января 2001 г.

 

 

***

На невидимой стороне жизни

Со мной не остался никто, даже сестра.

Даже мёртвые ушли с того места,

Где были вчера. На невидимой стороне жизни.

Смотри, – там в ряд деревья старых вишен,

И ты стоишь ребёнком, в белой нише;

Смола стекает, и янтарная слеза,

Как стрекоза, Дрожит под детским пальцем.

Глаза закрою, помолчу – и назову

Картину:Прошлый век. Деревня Зазерки

(За озером, где школа, сад и бусел)

Год сорок первый. Не хватает кальция.

Извёстка белый осыпает цвет.

И распадающийся узел

Из веток ви’шневых, из будущих иллюзий, –

 

 

Горчайший запах над завесой лет…

И грустно Чехов смотрит нам вослед, Несбывшийся поэт…

2 февраля 2001 г. 

Инна РОСТОВЦЕВА