ПОД ЗНАКОМ АПОКАЛИПСИСА

№ 2007 / 23, 23.02.2015

Хорошо известно, что роман Леонида Леонова «Пирамида» любят не все литературоведы и критики. А.М. Любомудров, М.М. Дунаев, А.Варламов считают его антихристианским произведением, духовным падением писателя, который около полувека посвятил созданию эпоса, в котором Бог и сатана близки к примирению, а человек – к уничтожению.
Хорошо известно, что роман Леонида Леонова «Пирамида» любят не все литературоведы и критики. А.М. Любомудров, М.М. Дунаев, А.Варламов считают его антихристианским произведением, духовным падением писателя, который около полувека посвятил созданию эпоса, в котором Бог и сатана близки к примирению, а человек – к уничтожению. Многие филологи-христиане, не собираясь писать о «Пирамиде», в частных беседах сообщают о своём настороженном отношении к леоновскому тексту. И дело не в объёме, хотя многих пугает и он, а в тёмной атмосфере, в стремлении каждого героя, будь то священник Матвей или кинорежиссёр Сорокин, сообщить о практически решённой гибели мира.
Но и те, кто читает Леонова, и те, кто далёк от интереса к «Пирамиде», сегодня уверены, причём эта уверенность со времён Юрия Селезнёва стала стратегией отечественной гуманитарной науки: вершина русской христианской литературы – Достоевский, создавший жанр православного романа, точно указавший, где Христос, а где антихрист. Достоевского славят за гениальное изображение зла в лице Свидригайлова, Ставрогина или Великого инквизитора. Говорят о его способности не только показать искушения и падения, но и преодолеть их словами и делами Мышкина, Алёши Карамазова, старца Зосимы. Всё это совершенно справедливо: никто, кроме Достоевского, не сумел в границах художественного повествования дать такие исчерпывающие ответы на два основных христианских вопроса. Первый – что есть зло, и какие формы оно принимает? Второй – как преодолеть зло, обрести Бога и мир вместе с ним? Первый вопрос рассматривается «отрицательной эсхатологией». Так мы называем художественное исследование внутренних и внешних событий, ведущих к апостасии, создание образа последнего – всечеловеческого – преступления, классическим описанием которого стала XIII глава «Откровения Иоанна Богослова». Второй вопрос интересует «положительную эсхатологию», которая опирается на последние две главы «Апокалипсиса Иоанна» и никогда не забывает о том, что зло есть лишь временное оскудение добра. У Достоевского два эсхатологических типа. Лишь один – отрицательный – у Леонова. Второй представлен в «Пирамиде» слабо, убеждая многих в том, что Апокалипсис – это уничтожение, а не суд и преображение. Да и где взять Леонову таких светлых молодых людей, воспитанных в христианской вере, как Алёша и князь Мышкин? Где найти убийцу-философа, добравшегося всё-таки до воскрешения Лазаря?
«Положительной эсхатологии» у Леонида Леонова мало, но ведь и время совсем другое. Чем была увлечена советская литература в те годы, когда один из её признанных лидеров писал роман, который немыслимо понять без обращения к христианству? Часто ли обращалась она к миру Достоевского? Леонов немыслим не только без христианского знания, но и без Достоевского. Они – это не менее важно, чем «тёмный» фон «Пирамиды» – в одном духовном пространстве. Если бы не существовали Иван Карамазов с его Инквизитором, Свидригайлов, Кириллов, Ставрогин, Пётр Верховенский и Смердяков, наше знание о метафизике зла было бы другим. В этом же ряду тяжкого, но, видимо, необходимого знания – образы священника Матвея, его сына Вадима, Никанора Шамина, Шатаницкого. А есть ещё Юлия Бамбалски, Сорокин, да и ими ряд не исчерпывается.
Изображённый Леоновым мир – состоявшееся духовное падение: не в отдельных душах и умах, а в целой России, которая когда-то считала себя III Римом, помня, что четвёртому уже не бывать. Поэтому атмосфера «Пирамиды» мрачна, ведь того христианского пространства, которое всегда сохранялось в романах Достоевского, давно уже нет. Мир Достоевского – православные и православие. Старцам Тихону и Зосиме не нужно скрываться. И те, кто совершает тяжкие нравственные преступления, как Свидригайлов и Ставрогин, и те, кто экспериментирует с опасными идеями, как Кириллов и Иван Карамазов, знают о том, что принёс и что сказал Иисус. Когда князь Мышкин начинает говорить о Христе, в этом мире все замолкают и слушают, будь то страстью пленённый Рогожин или суетные гости Епанчиных. Здесь можно читать Евангелие, не боясь доноса. Лишь некоторые, как Лебедев, в своём юродстве понимают, что Апокалипсис – это уже завтра. И всё-таки, даже несмотря на Шигалева, младшего Верховенского и Великого инквизитора, лишь завтра, а не сегодня: у Достоевского смертельный кризис христианства – пророчество, у Леонова этой смерти не ждут, потому что она – как факт социальной культуры – уже состоялась. Для Достоевского апокалиптическая революция впереди, поэтому он так волнуется и спешит, предупреждая об опасности. Для Леонова инквизиторство – состоявшийся факт. Эти «до» и «после», отличающие друг от друга миры Достоевского и Леонова, очень важны. Преступного Раскольникова почти все (каждый по-своему) уговаривают вернуться к Христу. А кому уговаривать в «Пирамиде»? Блудные сыновья не возвращаются. Воскресший Лазарь никому не виден. В советском царстве угасающих архетипов происходит именно так.
Достоевскому то, что можно назвать «фантастикой», не нужно. У Леонова «фантастика» – гротескный сатана и не менее гротескный ангел Дымков – смягчает жестокое повествование. Это литература приходит на помощь, позволяя хоть как-то перевести дыхание там, где дышать в атмосфере постоянных диалогов об Апокалипсисе практически невозможно. У Достоевского есть гибель души, но нет гибели мира. «Сон о трихинах» приснился Раскольникову тогда, когда началось выздоровление. Здесь две эсхатологии пребывают в равновесии, а последнее слово автора, как в «Братьях Карамазовых», всё-таки посвящено воскресению. У Леонова Апокалипсис есть, а вот последних двух глав «Откровения», сообщающих о сошествии Небесного Иерусалима на землю, практически нет. Человек поднимается «в гору», полный иллюзий. Затем спускается «в долину», проклиная убийственную науку. Для Достоевского Апокалипсис – в контексте духовных болезней, заразных идей. Коллективные стратегии – шигалевщина, дело Великого инквизитора – на опытной стадии. У Леонова Апокалипсис уже и технология: видимо, у эсхатологии ядерного века свои законы.
И у Достоевского, и у Леонова диалог об Апокалипсисе можно признать главной единицей повествования, неким минимумом самого существования текста, будь то «Бесы», «Братья Карамазовы» или «Пирамида». Но у Достоевского, несмотря на колоссальное значение бесед Раскольникова с Соней, Кириллова со Ставрогиным, Алёши Карамазова с братом Иваном, диалог существует в контексте относительно свободной жизни. За пределы речи о Христе и антихристе здесь трудно, но всё же можно выйти. Не так у Леонова: некоторые диалоги, как предсмертная встреча Вадима с Никанором, никак не могут закончиться, потому что кроме них и нет ничего. Такое ощущение, что завершишь речь о близком конце, и настанет этот конец, провалится мир, прекратит существование. Достоевский видит разные грани антихристова бытия, его искушения – мозаика, составленная из видений Раскольникова и Свидригайлова, Ипполита и Шатова, Кириллова и Ивана Карамазова. Апокалиптика Леонова чужда этой мозаичности, она аскетичнее: человек приближается к самоуничтожению. В многословных леоновских диалогах обнаруживается монолог о смерти человека как вида. Много надежд в мире Достоевского на Бога, Христа, Евангелие. Мир Леонова пустыннее. Оба писателя не могут обойтись без «Книги Иова». Достоевский, как бы он ни увлекался Иовом бунтующим, всегда помнит, что явление Бога будет, радость придет к Иову. В мире Леонова последние главы ветхозаветной книги о страдающем и вознаграждённом праведнике как будто и не читаются.
Было бы наивно предполагать, что в художественном произведении ощущение целительной полноты приходит только вместе с положительным разрешением проблем героев. В финале «Идиота» и «Бесов» никакого радостного преображения не происходит – Мышкин навсегда погрузился в безумие, Ставрогин совершил последнее преступление, но это, конечно, не исключает романы из православного контекста. У Леонова мысль о возможной катастрофе человека очевидна. Чем преодолевается энтропия «негативного Апокалипсиса»? Самой постановкой вопроса о духовной природе власти в государстве, которое стремилось исключить себя из образа христианского мироздания. Способностью героев – советских по паспорту людей – вести значимые разговоры о Боге и дьяволе, помогая читателю прозревать в советском коммунизме нечто большее, чем последствия социальной революции. Четкой архетипизацией тех сил, которые правят миром: вряд ли у читателя остаются сомнения, кто и зачем управляет духовно-политическими процессами в России XX века. Энтропия преодолевается и особым, конечно, очень непростым типом богословствования в «Пирамиде»: присутствие речей о примирении Бога с сатаной и последующем «завершении» человека не означает присутствия в романе Бога, уничтожающего человека.
У Достоевского и Леонова в «Пирамиде» много общего. Апокалипсис становится измерением реальности: христианская битва с «драконом», неизбежно устремляющаяся к «точке конца», открывается в исторической реальности, внешне лишённой метафизического катастрофизма. Искушение безнадёжностью, которое, возможно, следует пройти, оказывается одним из центров повествования: у Достоевского это «баня с пауками» Свидригайлова, «тарантул» и «скорпион» Ипполита, пустота Ставрогина, картина Гольбейна, встающая перед героями «Идиота»; у Леонова – угасание человечества, его превращение в «слизь» в контексте разговоров о грядущем примирении Бога с сатаной. Образы гениальных еретиков, которые со страшным риском для себя сообщают – не только словами, но всей собственной жизнью – о «новой религии». Об этой «религии» приходится узнать, если хочешь выстоять в духовно-интеллектуальной борьбе. Это относится к Раскольникову, Кириллову, Ивану Карамазову, Матфею Лоскутову, его сыну Вадиму и к другим героям романов Достоевского и Леонова.
У Леонова зло получает большую свободу, в том числе стилистическую. Язык, в котором «живут» герои Достоевского, значительно просторнее. Речь Кириллова и речь Ставрогина существуют как отдельные феномены, как миры особых смыслов, построенные их носителями. Общая повествовательная стихия в тот или иной момент склоняется к одному из персонажей, подчиняется его инициативе, но затем вновь возвращается в спокойное русло, позволяя избежать отождествления автора и героя. У Леонова повествователь более зависим от своих рискующих, склонных к ереси персонажей, нежели рассказчики Достоевского. Главное речевое пространство уже не та правильная – христианская – речь, в стихии которой – отпор Кириллову, Старогину или Шигалеву. Мир эсхатологического сленга расширился. Циничная фамильярность дает о себе знать всё чаще и чаще, стремится стать стилем художественного богословия.
У Достоевского, несмотря на весь мощный груз мысли, человек остаётся в паскалевской традиции. Он – «мыслящий тростник». Наверное, поэтому возможны озарения и «воскрешения из мёртвых». В «Пирамиде» с предтекстового слова автора и до самых последних сцен человек остаётся «говорящей глиной» – тяжеловесной, неуклюжей материей, у которой, впрочем, есть великий дар – в слове о Боге и дьяволе преодолевать свою обречённость.
Вернёмся к названию статьи. У Леонова – Апокалипсис, у Достоевского – эсхатология. В этом сопоставлении/противопоставлении есть формальная ошибка: эсхатология – учение о конечных судьбах человека и мира, Апокалипсис – ключевое событие в границах этого учения. И всё же мы настаиваем на этой «ошибке». Просторный, полный разных искушений и разных озарений мир Достоевского несомненно эсхатологичен: перед нами художественно цельное, но не формализованное учение о преодолении тьмы, о том, как избежать вечной смерти Раскольникову, о том, как отыскать начало вечной жизни в словах Зосимы. Эсхатология не ограничивается изображением «последнего взрыва», не останавливается на явлении антихриста в последний час истории. Апокалипсис локальнее, он скорее событие, нежели достаточно подвижное слово о гибели и возрождении. Герои Достоевского – под знаком эсхатологии. Герои Леонова, да и сам автор – под знаком Апокалипсиса.

Алексей ТАТАРИНОВ
г. КРАСНОДАР