РОК СУДЬБЫ

№ 2007 / 30, 23.02.2015

Составляя в 2006 – 2007 годах книгу о чукотской литературе, я, естественно, перечитал все сборники Виктора Кеулькута. И растерялся. Что писать?
Можно, конечно, повторить известного магаданского литературоведа Юрия Шпрыгова. Он в далёком теперь 1978 году называл Кеулькута одним из основоположников чукотской поэзии…
Составляя в 2006 – 2007 годах книгу о чукотской литературе, я, естественно, перечитал все сборники Виктора Кеулькута. И растерялся. Что писать?
Можно, конечно, повторить известного магаданского литературоведа Юрия Шпрыгова. Он в далёком теперь 1978 году называл Кеулькута одним из основоположников чукотской поэзии, мастером пейзажной лирики и стихотворцем, первым застолбившим в письменной литературе чукчей тему любви. И ведь магаданский учёный по большому счёту был прав. В чукотском языке действительно раньше не существовало даже слова, которое выражало бы понятие любви. Любовную терминологию в какой-то мере разработал именно Кеулькут.
Но фактом остаётся и другое. Увы, стихи Кеулькута уже давно ничьи души не бередят.
И что теперь прикажете делать? Рассматривать сборники Кеулькута лишь в контексте истории формирования литературного процесса у четырнадцатитысячного народа? Или всё-таки они имели ещё и какую-то художественную самоценность?
Я знаю, что за перо Кеулькут взялся под воздействием прочитанных стихов Юрия Рытхэу. Они были почти одногодками: Кеулькут родился в 1929 году, а Рытхэу появился на свет годом позже. Но к 1954 году, когда Кеулькут впервые обратился к художественному творчеству, их уже много что отличало. К тому времени Рытхэу в общественном сознании воспринимался как реалист-психолог, сумевший приоткрыть миру частицу души своего народа. Он успел к двадцати четырём годам освоить многие духовные ценности сразу двух цивилизаций: циркумполярной и европейской. С одной стороны, Рытхэу чувствовал себя носителем арктических традиций, знания о которых передались ему чуть ли не на генетическом уровне. А с другой – он быстро выпорхнул из патриархального гнезда и рано погрузился в чужую среду, которая буквально за несколько лет стала ему даже в чём-то ближе и родней, нежели чукотская стихия. Учёба в Ленинградском университете и постоянное общение с великими европейцами очень скоро напоили его новыми представлениями о мире. Рытхэу ведь и писать сразу стал как бы на стыке разных культур. По большому счёту, он никогда не нуждался в переводчиках. У него всё хорошо получалось и на русском языке. Может, только иногда тексты молодого чукотского автора требовали небольшой редактуры.
Другое дело Кеулькут. Он долго находился в окружении тундровиков, не воспринимавших европейские ценности. О других мирах у него были весьма приблизительные представления. Когда до Кеулькута дошли первые стихи Рытхэу, ему показалось, будто это какое-то особое явление, которое в состоянии всё и вся преобразить. Он и не подозревал, что стихи Рытхэу – всего лишь недоразумение. Ну не смог человек в двадцать четыре года спокойно пережить свой первый триумф. Он, видимо, не ожидал, что его книга бесхитростных рассказов «Люди нашего берега» сразу обойдёт весь мир и соберёт огромную прессу. Скорей всего, после свалившегося на него успеха молодой автор решил, что ему отныне могут покориться и другие жанры. Но, если честно, со стихами у Рытхэу ничего не получилось.
Тем не менее именно Рытхэу стал для Кеулькута образцом для подражения. Позже татарский исследователь Роберт Бикмухаметов увидел в этом знак судьбы. В своей монографии «Орбиты взаимодействия» он отмечал: «В декабре 1954 года, после прочтения стихов Юрия Рытхэу двадцатичетырёхлетнему чукче Виктору Кеулькуту захотелось попробовать и свои силы, попробовать написать своё. Первое же его стихотворение было опубликовано в газете «Советская Чукотка». Впоследствии Николай Старшинов перевёл это стихотворение, называвшееся «Летом», на русский язык: «Задыхаясь от жары, летний день проводит тундра. Одолели комары, и дышать оленям трудно. От слепней бегут и мух против ветра… Стадо рыщет. И грибы по тундре ищет… Позади идёт пастух…» Жена пастуха выносит шкуры на просушку. Дед ловит рыбу. Внучок тут же барахтается в воде. «И всё лето напролёт отдыхает лишь собака. Ну и пусть… Зимой, однако, у неё полно забот». Творческая искра вызвана не просто фактом встречи с художественным словом, а с таким художественным словом, которое выражало наиболее интимный, самый милый сердцу опыт самого Кеулькута. Произошёл контакт, открывший глаза Кеулькуту на то, что его запас наблюдений художественно ценен».
Здесь самое время рассказать о Кеулькуте чуть поподробней. Он родился 15 января 1929 года во время перекочёвки в Туманской тундре. Его отца звали Оляно. А мать носила имя Неуыттына. И отец, и мать много лет занимались оленеводством. Но потом жизнь заставила Оляно взяться за охотничий промысел.
После седьмого класса Кеулькут получил направление в двухгодичную Анадырскую школу колхозных кадров. Научившись вылечивать оленей, он вернулся на малую родину в Беринговский район и три года отработал зоотехником в колхозе «Передовик». Затем его призвали в армию и отправили к пограничникам в бухту Провидения.
Когда пришло время демобилизовываться, Кеулькут понял, что в тундру уже не вернётся. У него появилась новая страсть. Ему понравилось играть со словами. И в итоге он оказался в Анадыре в редакции национальной газеты «Советкэн Чукотка».
Да, Кеулькут поначалу пытался подражать Рытхэу. Но, ещё раз повторю, когда Кеулькут взялся за перо, его с Рытхэу отличал не только разный литературный опыт (один уже вовсю строил из себя классика, а другой робко входил в роль дебютанта). Они совершенно по-разному воспринимали мир. Рытхэу происходил из приморских чукчей. А Кеулькут вырос в тундре. Поэтому они даже воспитывались на разных ценностях. Один с малолетства поклонялся океану, другой – оленю. А потом два чукотских автора стали по-разному отражать этот мир. Рытхэу предпочёл писать по-русски, а Кеулькут сохранил верность материнскому языку. Согласитесь: без этих нюансов миры этих двух писателей в полной мере не понять.
Я не могу утверждать, что Кеулькут, когда устроился в редакцию газеты «Советкэн Чукотка», варился только в собственном соку. Да, у чукчей литературная среда тогда практически отсутствовала. Она стала формироваться чуть позже, уже в 1956 – 1957 годы. А в 1954 году поэтический тон в Анадыре во многом задавал выпускник Ленинградского университета Владимир Сергеев, которого потом поддержали Борис Рубин, успевший до войны закончить один курс Литинститута, и юный представитель московской филологической школы Игорь Саркисян. Проблемы заключались в другом. Сергеев, как поэт, был ещё не ровен. В ту пору его кидало из стороны в сторону. Он порой сам не знал, чего хотел. И поэтому научить чему-нибудь Сергеев пока не мог. Да и духом Чукотки он проникся и пропитался далеко не сразу. Свой собственный стиль у него появился уже в самом конце 1950-х годов. Не зря потом с ним стал возиться редактор «Нового мира» Александр Твардовский. Примерно тогда же ему стало интересно заниматься и переводами. Он, кстати, неплохо в начале 1960-х годов переводил первые стихи Антонины Кымытваль. Но, повторю, в 1954 году общение с Сергеевым в литературном плане Кеулькуту практически ничего не дало.
Куда большую роль в поэтической судьбе чукотского автора сыграло третье всесоюзное совещание молодых писателей. Оно состоялось в январе 1956 года в Москве. Кеулькут тогда со своими рукописями попал в семинар Льва Ошанина, Виктора Гончарова и Николая Старшинова.
Надо сразу признать: ни Ошанин, ни Гончаров подстрочниками чукотского автора не прониклись. Они друг друга так и не поняли. Но зато за переводы Кеулькута весьма охотно взялся Старшинов.
Я не думаю, что в основе желания Старшинова лежал его глубинный интерес к литературам народов Севера (а он, кроме Кеулькута, занялся ещё переложениями стихов нанайца Андрея Пассара, нивха Владимира Санги, манси Ювана Шесталова и других поэтов). Всё было намного проще. Старшинов, как и большинство его сверстников, остро нуждался в деньгах. Работа в редакции журнала «Юность» давала копейки, собственные сборники выходили редко, зато государство в ту пору очень щедро оплачивало переводы. Во всех издательствах и журналах тогда существовали квоты: сколько книг должно выйти по разделу русской литературы и сколько национальных авторов. Многие русские писатели, оказавшиеся в трудном финансовом положении, раньше просто выпрашивали у издателей заказы на переводы. Но при этом мало кто работал всерьёз. Большинство москвичей в лучшем случае ограничивались редактурой подстрочников, а то и вовсе писали по мотивам подстрочников вольные сочинения.
Старшинов, может быть, был менее циничен, чем другие его коллеги. Он в отличие от откровенных халтурщиков, когда занимался переводами, интересовался, пусть в самых общих чертах, историей и культурой других народов и даже иногда заглядывал в словарики. Уже в 1977 году поэт вспоминал, как он работал с Кеулькутом. «После совещания <молодых писателей. – В.О.> мы с Виктором стали совместно делать подстрочники. Должен сказать, что он довольно хорошо владел русским языком и по-настоящему тонко чувствовал оттенки слов. Поэтому работать с ним было приятно, легко и интересно. Чтобы я лучше уловил звучание стихов, Виктор обязательно читал мне их на чукотском языке».
С лёгкой руки Старшинова стихи Кеулькута в 1957 году появились в столичных журналах «Юность», «Пионер» и «Дружба народов». И вскоре о чукотском поэте на полном серьёзе заговорили уже мэтры. В частности, к творчеству молодого автора огромный интерес проявил Леонид Мартынов, решивший большой подборке Кеулькута в «Литературной газете» предпослать своё пламенное слово.
Мартынов по уровню таланта, конечно, не Старшинов. Он, безусловно, был великим поэтом. В 1957 году его имя гремело на всю страну. Он в ту пору находился на пике популярности. У поэта только что вышла книга с неброским названием «Стихи». Борис Слуцкий, когда прочитал этот сборник, заявил, будто в русской литературе начался новый период. Назвав Мартынова поэтом номер один, Слуцкий поставил его даже выше Бориса Пастернака.
Так вот Мартынова в подборке Кеулькута сильней всего поразил образ мальчика, стрелявшего из пращи. Как утверждал русский поэт, этот мальчик «теперь никуда не денется, не исчезнет, он вошёл в галерею образов действительности, как некое словесное изваяние». Вообще лирические миниатюры Кеулькута вызвали у Мартынова сравнение с чукотской резьбой по моржовой кости.
С тех пор прошло полвека. Давайте вместе перечитаем отобранные Мартыновым цитаты из Кеулькута. Вот одно четверостишие:
В тундре кочковатой
с темнотою всё слилось.
И пропал куда-то
неразлучный с нами пёс.
Вот другая цитата:
Находясь вдали,
вспоминай о друге…
Холода пришли,
разгулялись вьюги.
Все цитаты я привёл в переводе Николая Старшинова. И что? Это есть образцы высокой поэзии? Конечно же, нет. Но тогда почему Мартынов выдал чукотскому автору столько щедрых похвал?

Я думаю, всё дело в тех ассоциациях, которые вызвали у Мартынова стихи Кеулькута. Поэт ведь ещё с юности очень верил в будущее Севера. Он считал, что именно не Севере надо искать счастливую землю Лукоморье, способную преобразить весь мир. Но в 1932 году за эти мечты ему пришлось заплатить арестом и ссылкой. Оказавшись против своей воли в Вологде, поэт соприкоснулся с незнакомым ему до этого восьмым чудом света – холмогорской костью. Другими словами, лирика Кеулькута оживила в его памяти молодость, заставила заново пережить споры о путях развития Сибири, напомнила о первых встречах с будущей женой. Две-три бесхитростные строчки неведомого чукотского автора вдруг развернули перед мастером сразу столько близких и дорогих его сердцу картин.
Естественно, похвальные слова Мартынова оказали своё влияние на издательскую судьбу Кеулькута. Уже в 1958 году у него вышло сразу две книги: «Пусть стоит мороз» в Москве в переводе Николая Старшинова и «Моя Чукотка» в Магадане в переводе Лидии Соловьёвой. По этим сборникам в какой-то мере можно было судить о некоторых особенностях творчества чукотского поэта.
Кеулькут, безусловно, сделал после зачинателя чукотской поэзии Фёдора Тынэтэгина серьёзный шаг вперёд. Он отказался от частых сравнений дореволюционной жизни чукчей с преобразованиями советских лет. Ему интересней оказалось писать не столько о быте соплеменников, сколько о чувствах людей. Но при этом он пока не научился выстраивать образные ряды. На первом месте у него остался сюжет.
Позже стихи Кеулькута очень обстоятельно разобрал Роберт Бикмухаметов. Он силу и слабость чукотского поэта увидел в том, что тот ограничился в основном описаниями, созданием своего рода альбома зарисовок жизни и быта Чукотки. Критик согласился: да, зарисовки тоже нужны. Это исходная точка в познании как своей малой родины, так и всего необъятного мира. Но этого недостаточно. «Зарисовки В. Кеулькута, – утверждал Бикмухаметов, – смальта, небрежно приготовленная для будущей мозаики. Они сохраняют обособленность друг от друга. Виктор Кеулькут не может объединить свои впечатления, выйти к поэтическому обобщению».
Здесь вполне естественно возникает вопрос: почему так случилось? Чтор помешало Кеулькуту преодолеть описательность и выйти на серьёзные обобщения? Ответ мой будет далёк от оригинальности. Кеулькут очень сильно страдал оттого, что он долгое время находился в отрыве от литературной среды. Он часто вынужден был доверяться лишь своим переводчикам. А те нередко толкали его в самые разные стороны.
Давайте сопоставим два первых сборника Кеулькута: «Пусть стоит мороз» и «Моя Чукотка». В них включены почти одни и те же стихи, только даны они в разных переводах.

Старшинов, судя по всему, когда переводил Кеулькута, упор делал на социальность. Он всё время пытался подчеркнуть, какой скачок сделали народы социализма в советскую эпоху. Поэтому собачьи упряжки для него служили лишь символом примитивизма. У Кеулькута ему ближе оказался образ самолёта, разрывающий тишину тундры. В его переложении получилось следующее:
Самолёты с громом
мчатся на аэродром.
Над аэродромом –
непрерывный рёв и гром.
Такое впечатление, что Старшинов захотел из Кеулькута сделать второго Маяковского или нового Вознесенского. Хотя чукотскому поэту подобный пафос изначально был чужд. Он предпочитал писать в другой тональности. В этом плане его сразу поняла Соловьёва. Если Старшинов в своём варианте делал ставку на мощь техники («И стальные птицы над аэродромом целый день гудят, не умолкая»), то Соловьёва стремилась прежде всего уловить настроение автора и его героя (в её варианте не было стальных птиц, она писала: «Над аэродромом наступает тишина»).
Старшинов в своих переводах зачастую ограничивался простой передачей картинки. А Соловьёва во всём искала какие-то образы. В её переводах больше оказалось и конкретики, и души.
Я знаю, что Кеулькут и Соловьёва были мужем и женой. Но когда конкретно они соединили свои судьбы – до выхода сборника «Моя Чукотка» или после, утверждать не берусь. О Соловьёвой вообще известно очень и очень мало. Она была на два года старше Кеулькута (родилась в 1927 году во Владимире). Начинала со сказок (в 1957 году у неё во Владивостоке вышла книга сказок «Дочь Солнца» и в 1962 году в Липецке был издан сборник сказок «Зеркало правды»). Позже в мемуарах поэта Семёна Лившица, в 1960-е годы работавшего главным редактором Магаданского издательства, я нашёл об этой писательнице ещё несколько строчек. Он писал: «С Лидией Соловьёвой, которую кто-то из наших поэтов назвал «женщиной с огненными глазами», я, можно сказать, почти незнаком. Впервые увидел её летом 1956 года на семинаре начинающих писателей Колымы и Чукотки. Невысокая, круглолицая, со знойным взглядом бархатистых глаз… Было в её облике что-то декадентское, мне даже показалось, что она похожа на Зинаиду Гиппиус, чью фотографию незадолго до этого я впервые увидел в какой-то книге. Что Лидия Соловьёва относится к числу первых авторов альманаха «На Севере Дальнем», я уже знал. Мне было известно, что ей принадлежат переводы на русский язык ранних стихов Виктора Кеулькута, что она занимается сбором и обработкой фольклора аборигенов Чукотки, а кроме того пишет рассказы. Поговаривали ещё о её романе с достаточно известным в ту пору на Дальнем Востоке прозаиком… Отъезд Лидии Соловьёвой из Магадана остался незамеченным, и вскоре о ней забыли. Да и сама она, судя по всему, не стремилась о себе напомнить. Как устроилась её дальнейшая литературная судьба там, в Москве, где она потом жила, неведомо» («На Севере Дальнем», 2 – 3, № 2). Да, писать она продолжала. Так, в 1965 году у неё в Воронеже был издал роман «Мы будем вместе», героем которого стал попавший в начало двадцатого века на Колыму ссыльный революционер Андрей Ларионов. А потом писательница, похоже, выдохлась.
Возвращаясь к Кеулькуту, отмечу: в 1959 году он перебрался из Анадыря в Магадан. Я не исключаю, что поэт просто хотел быть поближе к Соловьёвой. В Магадане ему предложили место редактора-переводчика в местном издательстве и дали маленькую квартиру на улице Портвая. В это время главными его заботами стали переводы рассказов Чехова и составление русско-чукотского разговорника.

Однако уже тогда душу Кеулькута что-то угнетало. Похоже, его семейная жизнь не заладилась. Во всяком случае, счастья она ему не принесла. Поэта даже не прельстила бурная литературная жизнь (а в Магадане тогда образовалась целая плеяда талантливых художников, в которую вошли бывшие зэки Валентин Португалов, Галина Остапенко, молодые романтики Юрий Васильев, Олег Куваев, Ольга Гуссаковская и другие интересные сочинители). Ему бы выговориться, предать свой конфликт бумаге, выплеснуть эмоции в стихи. Но он, похоже, оробел, застеснялся и ушёл в себя. Если раньше Кеулькут просто жаждал общения с пишущим людом, то теперь стал от литературной братии шарахаться. У него появилась цель, как можно быстрей сменить обстановку.
В 1962 году желание Кеулькута отчасти сбылось. Он поступил на высшие литературные курсы и уехал в Москву. Ему казалось, что в столице легче будет выйти на новый уровень. Но тут его подкосила болезнь.
В конце весны 1963 года Кеулькут решил выбраться с однокашниками по курсам на несколько дней в Ленинград. Но уже через несколько дней ему стало плохо. 9 июня он умер. Почему его похоронили не на Чукотке, а в Ленинграде, я не знаю.
Сейчас мне кажется, что если что в литературе и осталось от Кеулькута, это прежде всего стихотворение «Сыплет снег». В нём нет никакой политики, но есть сильные чувства.
Сыплет снег, пушистый снег,
белым бисером искрится.
Только солнца он боится,
только ветра он боится.
Белым бисером искрится, –
сыплет снег, пушистый снег…

Не растопит солнце снег:
нет у солнца сил зимою.
Скоро тундру снег укроет,
сопки, реки он укроет…
Нет у солнца сил зимою,
не растопит солнце снег.

Гонит, гонит ветер снег.
В тундре мечется позёмка,
завихряется воронкой.
Вот узор богатый скомкан.
В страхе мечется позёмка,
гонит, гонит ветер снег…

Нет, сильнее ветра – снег.
Ветер вечно дуть не может,
устаёт и ветер тоже.
Снег овраги позаложит.
Ветер вечно дуть не может.
Нет, сильнее ветра – снег.

Тихо. Сыплет лёгкий снег.
Белым бисером искрится.
Он и солнца не боится,
он и ветра не боится, –
белым бисером искрится.
Сыплет снег, пушистый снег…
Перевела это стихотворение Лидия Соловьёва. И я всё больше думаю о том, какую непростую роль сыграла эта женщина в судьбе Кеулькута. В какой-то момент она стала его музой. Именно она могла вывести чукотского поэта на мировой уровень. И не только через переводы. Она подталкивала его к новым образам и ассоциациям, пробуждала интересные мысли. А потом взяла да превратилась в злой рок. Но можно ли её осуждать?! Не знаю… Каждый волен выбирать собственный путь.Вячеслав ОГРЫЗКО