«Я царь – я раб – я червь – я Бог»: лица современной критики

№ 2008 / 4, 23.02.2015

Не будучи приглашена на круглый стол журнала «Вопросы литературы», но став одним из авторов, чьи тексты обсуждались там, не хочу показаться молчаливой затворницей, и, как писал Достоевский Страхову: «Пусть выйдет хоть памфлет, но я выскажусь».
За этимологией понятия «критика» далеко идти не нужно, достаточно заглянуть в словарь, где мы читаем, что изначальное греческое слово «kritike» переводится на русский как «искусство разбирать, судить». Мне кажется, в этом определении присутствует то неявное противоречие (или, если посмотреть на это несколько иначе – взаимосвязь), что побуждает одних считать критику аналитическим трудом, других – искусством. На деле оказывается несколько сложнее, это (два в одном) – искусство судить.
Суть критики – рецепция и преломление авторских идей в самых разных, как правило, совершенно непредсказуемых точках и светоделениях, подобно «магическому кристаллу» из «Евгения Онегина». Этот образ тоже немаловажен, так как совмещает в себе элемент функциональности – отражение, и искусства – магию. Закономерно, что «магия» возникает именно в момент отражения: через опыт индивидуальной рецепции критик формирует всеобщую модель восприятия произведения, таким образом расширяя художественное пространство. Очень точное определение этому процессу, на мой взгляд, даёт В.Липская¹, называя критику «расширением не только жизненного опыта, но и самой жизни».
История русской литературной критики свидетельствует об обращённости критика к читающему большинству, в противовес эстествующим снобам (в отличие от своих западных «коллег»). Но в критике существуют и иные точки зрения, а также способы самореализации. Наиболее очевидно подобная вариативность проявляется в противоречии, возникшем между С.Беляковым и З.Прилепиным. Несмотря на то, что первый считает, что суть критики – искусство, второй не может понять, с какой стати Беляков считает роль критика выше писательской: «Я не люблю одного – когда критик ведёт себя с писателем не как с равным. Не согласно чину своему ведёт себя». Противоречие, на мой взгляд, возникает лишь по одной причине – желанию унифицировать поведение критика, его манеру и способ передачи мыслей и поставить его над художественным текстом. И здесь важно понять, что это «над» в идеале нужно понимать не как менторское освидетельствование трупа литературы (в таком случае претензии Прилепина кажутся вполне оправданными), а как «остранение», о котором так любили говорить формалисты в начале 20 века.
Порой кажется, что сегодня критиков гораздо больше, чем писателей. Желание проявить себя, выделить из сонма остальных провоцирует реализовывать себя через манифесты – программные тексты, так очевидно напоминающие предвыборные обещания депутатов. Наиболее чётко выразить себя манифесты помогли скорее критикам, чем писателям. И тут нет ничего удивительного, ведь для последних осознание себя как части литературной группы может сказаться на всём творчестве, где не нужна толпа народа, а только автор и его текст. Ведь творчество – это не что иное, как произвол личности в создаваемом ей художественном мире.
С другой стороны, нельзя отрицать и отказываться от роли критики как «единственного одноглазого в мире слепых». Элемент «просвещения», формирования литературного контекста, выставление колышков и разбрасывание крошек на пути читателя – труд немаловажный и когда-то очень любимый так лелеемой в последние годы «реальной» критикой.
Хотя, конечно, непродуктивно сегодня возвращаться к критике, воспринимающей искусство как отражение действительности. Отрицание постмодернизма ведёт многих авторов к этому противоположному полюсу. Включение смежных наук, безусловно, обогащает понимание любого литературного произведения, но не одна, очень жалкая и устаревшая призма.
Единственное, чего лишена теперь зарождающаяся, или вырастающая из пепла прошлых веков «реальная критика», так это социально-политической наполненности. Того, что, по сути, составляло одну из главных её особенностей: желание «образовывать умы», развивать читателя, менять историю… Как же быть тогда с «больной совестью» (определение Б.Егорова) – уникальной особенностью, присущей русской интеллигенции? Поэтому современная критика и выглядит так наивно-бесмыссленно на фоне деятельности того же Добролюбова или Писарева. Нет ощущения движения до конца, предельности мыслей. А «причёсанная» «реальная критика» – это как? Вроде борща без свёклы: кажется, что все ингредиенты есть и даже где-то с виду похоже на то, но всё равно уже что-то совершенно иное. Но это скорее общая проблема критики, без разделения на «молодую» или «старую». Критика перестала влиять на общественно-политическую жизнь, как прежде, уйдя с одной стороны, в сферу «чистых идей» и размышлений о вещах эмпирических, с другой – выполняя прикладную функцию обогащения общих знаний за короткий срок, то есть максимально быстрого информирования (рецензии, обзоры и проч.).
А ведь критикам так хочется:
открыть нового Пушкина;
добавить несколько новых, значимых смыслов в понимание того или иного произведения;
создать собственное художественное пространство;
наконец, самореализоваться за счёт всего вышеперечисленного.
Так что же им мешает?

---

¹ В.М. Липская. Художественная критика и «проявленный жест бытия» // Метафизика исповеди. Пространство и время исповедального слова. Материалы международной конференции (Санкт-Петербург, 26-27 мая 1997 г.) СПб.: Изд-во Института Человека РАН (СПб Отделение), 1997.
Марта АНТОНИЧЕВА
г. САРАТОВ