«Я царь – я раб – я червь – я Бог»: лица современной критики
№ 2008 / 4, 23.02.2015
Не будучи приглашена на круглый стол журнала «Вопросы литературы», но став одним из авторов, чьи тексты обсуждались там, не хочу показаться молчаливой затворницей, и, как писал Достоевский Страхову: «Пусть выйдет хоть памфлет, но я выскажусь».
За этимологией понятия «критика» далеко идти не нужно, достаточно заглянуть в словарь, где мы читаем, что изначальное греческое слово «kritike» переводится на русский как «искусство разбирать, судить». Мне кажется, в этом определении присутствует то неявное противоречие (или, если посмотреть на это несколько иначе – взаимосвязь), что побуждает одних считать критику аналитическим трудом, других – искусством. На деле оказывается несколько сложнее, это (два в одном) – искусство судить.
Суть критики – рецепция и преломление авторских идей в самых разных, как правило, совершенно непредсказуемых точках и светоделениях, подобно «магическому кристаллу» из «Евгения Онегина». Этот образ тоже немаловажен, так как совмещает в себе элемент функциональности – отражение, и искусства – магию. Закономерно, что «магия» возникает именно в момент отражения: через опыт индивидуальной рецепции критик формирует всеобщую модель восприятия произведения, таким образом расширяя художественное пространство. Очень точное определение этому процессу, на мой взгляд, даёт В.Липская1, называя критику «расширением не только жизненного опыта, но и самой жизни».
История русской литературной критики свидетельствует об обращённости критика к читающему большинству, в противовес эстествующим снобам (в отличие от своих западных «коллег»). Но в критике существуют и иные точки зрения, а также способы самореализации. Наиболее очевидно подобная вариативность проявляется в противоречии, возникшем между С.Беляковым и З.Прилепиным. Несмотря на то, что первый считает, что суть критики – искусство, второй не может понять, с какой стати Беляков считает роль критика выше писательской: «Я не люблю одного – когда критик ведёт себя с писателем не как с равным. Не согласно чину своему ведёт себя». Противоречие, на мой взгляд, возникает лишь по одной причине – желанию унифицировать поведение критика, его манеру и способ передачи мыслей и поставить его над художественным текстом. И здесь важно понять, что это «над» в идеале нужно понимать не как менторское освидетельствование трупа литературы (в таком случае претензии Прилепина кажутся вполне оправданными), а как «остранение», о котором так любили говорить формалисты в начале 20 века.
Порой кажется, что сегодня критиков гораздо больше, чем писателей. Желание проявить себя, выделить из сонма остальных провоцирует реализовывать себя через манифесты – программные тексты, так очевидно напоминающие предвыборные обещания депутатов. Наиболее чётко выразить себя манифесты помогли скорее критикам, чем писателям. И тут нет ничего удивительного, ведь для последних осознание себя как части литературной группы может сказаться на всём творчестве, где не нужна толпа народа, а только автор и его текст. Ведь творчество – это не что иное, как произвол личности в создаваемом ей художественном мире.
С другой стороны, нельзя отрицать и отказываться от роли критики как «единственного одноглазого в мире слепых». Элемент «просвещения», формирования литературного контекста, выставление колышков и разбрасывание крошек на пути читателя – труд немаловажный и когда-то очень любимый так лелеемой в последние годы «реальной» критикой.
Хотя, конечно, непродуктивно сегодня возвращаться к критике, воспринимающей искусство как отражение действительности. Отрицание постмодернизма ведёт многих авторов к этому противоположному полюсу. Включение смежных наук, безусловно, обогащает понимание любого литературного произведения, но не одна, очень жалкая и устаревшая призма.
Единственное, чего лишена теперь зарождающаяся, или вырастающая из пепла прошлых веков «реальная критика», так это социально-политической наполненности. Того, что, по сути, составляло одну из главных её особенностей: желание «образовывать умы», развивать читателя, менять историю… Как же быть тогда с «больной совестью» (определение Б.Егорова) – уникальной особенностью, присущей русской интеллигенции? Поэтому современная критика и выглядит так наивно-бесмыссленно на фоне деятельности того же Добролюбова или Писарева. Нет ощущения движения до конца, предельности мыслей. А «причёсанная» «реальная критика» – это как? Вроде борща без свёклы: кажется, что все ингредиенты есть и даже где-то с виду похоже на то, но всё равно уже что-то совершенно иное. Но это скорее общая проблема критики, без разделения на «молодую» или «старую». Критика перестала влиять на общественно-политическую жизнь, как прежде, уйдя с одной стороны, в сферу «чистых идей» и размышлений о вещах эмпирических, с другой – выполняя прикладную функцию обогащения общих знаний за короткий срок, то есть максимально быстрого информирования (рецензии, обзоры и проч.).
А ведь критикам так хочется:
открыть нового Пушкина;
добавить несколько новых, значимых смыслов в понимание того или иного произведения;
создать собственное художественное пространство;
наконец, самореализоваться за счёт всего вышеперечисленного.
Так что же им мешает?
1 В.М. Липская. Художественная критика и «проявленный жест бытия» // Метафизика исповеди. Пространство и время исповедального слова. Материалы международной конференции (Санкт-Петербург, 26-27 мая 1997 г.) СПб.: Изд-во Института Человека РАН (СПб Отделение), 1997.
Марта АНТОНИЧЕВА
г. САРАТОВ
Добавить комментарий