ОТ РАЗМЕЖЕВАНИЯ К ОБЪЕДИНЕНИЮ

№ 2008 / 9, 23.02.2015

Cколько газета существует, столько я её знаю: весной 1958 года с братом в порядке приработка изготовлял карточки с росписью печатавшихся там материалов. (Помню обаятельных женщин, тогда сотрудниц тоже совсем молодых: Женю Кацман и Нину Панфёрову из отдела проверки; обаяние их запомнилось с какой-то потребительской стороны, они часто угощали меня пирожными. С этим же связан и позорный для меня конфуз: уронил кусок торта на праздничное платье ещё одной весьма красивой дамы из газеты – имя не помню, но она была женой генерала. Сейчас бы я бестрепетно уволил его с повышением, а тогда покраснел как рак, потерял дар речи и долго в их редакции не появлялся.)
Место тогдашней газеты в советском столичном обществе, знавшем свою элиту, таково. Верхом литературно-критической и литературоведческой карьеры был Институт мировой литературы АН СССР. И хлебно, и не пыльно, и предел возможной свободы (явка на работу не чаще раза в неделю; возможность одну и ту же статью прогонять за гонорары по три-четыре раза – в газете, в журнале, в плановом издании ИМЛИ и, наконец, в собственной именной книге). Чуть ниже стоял Московский университет, а именно его филологическая составляющая; и там было труднее оказаться: ввиду изобилия беспокойной молодёжи и особенно иностранцев туда по ряду признаков ряд лиц – или ряд категорий лиц – бывали непроходными. В ИМЛИ же, в газетах и журналах те же лица чувствовали себя как дома и даже как хозяева дома; но среди журналов «Вопросы литературы» были элитарней, чем «Новый мир», а «Литературная газета» – элитарней «Литературной России». Обе газеты находились в одном помещении (4 – 6 этажи дома на Цветном), и подчас было трудно снаружи понять – допустим, в буфете, – кто в какой работает; но сами сотрудники разницу хорошо понимали, и перейти из «ЛР» в «ЛГ» считалось хорошим продвижением. А потом – в «Новый мир» или «Знамя»; потом в МГУ или минуя его – в ИМЛИ.
Линия же «Литературной России» тогда была… ну, никакая. Кто в ней работал, сам её подчас особо не уважал.
***
Меня самого газета уважила дважды. Летом 1958 года я – как Мцыри или как сосланный чеченец, только наоборот – рванулся в Сибирь. Хотелось дышать родным с детства воздухом. Хотелось быть призвану в Красную Армию там и оттуда, где и откуда уходил в 1919 году в красные партизаны отец. Хотелось быть молодым и показать себя сильным там, где и силён и молод был он. Да много чего хотелось; в частности, быть среди хозяев жизни и хоть немного, но построить коммунизм.
Получилось не всё, но в декабре 1958-го к нам в лесной посёлок на трассе Абакан – Тайшет приехал в кожаном сверху тулупе Феликс Родионов, корреспондент газеты «Литература и жизнь» (предшественницы нынешней «Литературной России»); привёз мне гостинец от матери, а я с ним послал ей денег.
Мороз, помню, страшенный. Ночь. Мы бродим с Феликсом по насыпи и по отчасти положенным шпалам, и он спрашивает: «Серёжа, ну как нам написать про Женьку Попыванова – как вы делаете из него человека и как он человеком, наконец, становится?» (А у нас был такой парень – мой ровесник с 45-го филёвского авиационного завода; выпивоха, прогульщик, но добрый и мягкий, хотя страшно скрытный человек; тоже сирота – но уже совсем круглый.)
«Напишу, – говорит Феликс, – как идёт вот Женька Попыванов ночью по этой же трассе, как мы сейчас с тобой, только идёт после бурного комсомольского собрания; он переосмысливает всю жизнь и решает стать, наконец, человеком. Ты как думаешь?»
Я мялся. Мне было неловко, что старший человек просит у меня совета. Однако внимание газеты к нам, малым сим, как-то грело. И когда лишь через год я прочёл в «Литературе и жизни» Феликсову с трудом, видать, рождённую корреспонденцию – как такие-то и такие-то ребята «в лесах на берегу Енисея строили коммунизм» (или «мечтали о коммунизме»? не помню), – я тогда хоть и задним числом, но линию газеты и уловил, и одобрил; собственно «Литературка» как-то больше сторонилась такого, хотя совсем уклониться не могла.
А почему задним числом? Потому что Попыванов уже полгода как в лесу над Енисеем застрелился из мелкашки; меня, наоборот, чуть не застрелили, и я чуть сам не угробил человека; с призывом в Красную Армию тогда тоже не вышло – и в целом ноги я из Сибири унёс в конечном счёте с трудом. Бригада коммунистического труда распалась или как-то рассосалась. Эх, молодо-зелено…
Лишь через несколько лет, а именно в 1966 году, я встретил Феликса в Черёмушках. У него одна нога была и раньше с протезом; но теперь он двигался особенно тяжело и малость обрюзг. С ним был какой-то приятель – тоже, видать, журналист, и Феликс ему сказал важным голосом: «Это Серёжа Небольсин, один из наседкинцев» (бригаду когда-то звали по фамилии нашего бригадира).
Однако встреча запомнилась другим. «Ну, Серёжа, желаю удачи, пока, – произнёс Феликс на прощанье. – И учти: на нас надвигается ужасная угроза фашизма; ты поберегись». И они сели в какой-то троллейбус на улице Гарибальди.
Об угрозе надвигания русского фашизма я с тех пор слыхал не менее чем по десятку случаев; весомость этой угрозы от самого этого как-то за годы и годы девальвировалась; «всё обещаете, Василий Иваныч…» Он не то что сам надвигается, его всё на нас надвигают и надвигают. Тем не менее перемена в мироощущении Феликса – вот та мне запомнилась, и помнится сейчас. Он, видать, стал чем-то вроде диссидента.
А газета всё шла и шла – «за партией по-прежнему вперёд»; не меняла ни уровня, ни установок. В ней появились Володя Бондаренко и Лёва Новожёнов: один – становящийся публицист и критик, другой юморист; помню, что Лёва был добрый малый и в беседах действительно остроумный; и на центральном телевидении в сугубо новейшие годы он выглядел не самым худшим образом, но опять же отяжелевшим. В компании Лёвы Новожёнова и Лёвы Токарева из «ЛГ» мы часто пивали на шестом этаже кофе и пиво. Время застоя, как общепризнано, было и временем очень большой и даже как-то обострённой личной и внутренней свободы людей… разговоры наши в буфете были как раз вполне художественны и свободны.
И как раз тогда газета уважила меня своим вниманием вторично: на её страницах за подписью «Е. Евтушенко» появилась статья «Странные изыскания» – про то, как я и странно, и ложно, и нагло сужу о Цветаевой и Мандельштаме. «Вопросы литературы» взять эту статью отказались. «Литературка» тоже: я-то был сошка мелкая – но омерзительные и с душком странные изыскания мои появились в издании ИМЛИ АН СССР! А институт этот и его директор (тогда – Г.П. Бердников) пользуются вниманием ЦК! Так что понимаете, батенька. Конечно, принижать не надо; но не стоит и превышать.
«Литературная Россия» – та, однако, Евтушенку напечатала. Лет через десять, на закате перестройки, я и сам стал её автором. Евтушенку я встречаю и сейчас часто, здороваюсь и разговариваю с ним; по его довольно приветливому тону сужу, что статью «Странные изыскания» писал не он, а только прикрыл своим именем какого-то ещё янычара от либерализма, который пожелал остаться неизвестен.
Впоследствии я за своей собственной подписью печатал в «Литературной России» – газете уже самостоятельного и в общем здравого настроя – свои собственные небольшие статьи-заметки и юморески. Эпохи в истории издания они, конечно, не составили. Но за их публикацию я всё равно дружески признателен Владимиру Ерёменко. Посылаю ему привет – туда, на высокое и широкое публично-государственное поприще; и вспоминаю с живостью, как мы – на тройках с бубенцами, то есть группой в 25 человек писателей, их детей и родителей – в 1990 году ездили «Дорогами Григория Мелехова»: на Дон, на Кубань и в Крым через Тамань. Из них иных уж нет, а те далече. Привет Аршаку Тер-Маркарьяну; поминаю добрым словом Сергея Лыкошина, который тогда был с Владимиром Ерёменко весьма близок. Я скорблю, что с нами нет уже и могучего когда-то Володи Дробышева. Мне о нём в «Литературной России» следовало бы написать больше; во всяком случае, грущу я по его уходе гораздо чаще, чем о нём пишу.
***
Для завершения рассказа необходимы несколько слов о нынешнем состоянии писателей России, об их размежёванности. Она осуществилась, пока я был в Японии: приехал обратно – сначала заглянул в Сибирь: ух-ты, а дорога-то действует, да и дома мои стоят! Прибыл в Москву: ох-ты, из бывших коммилитантов кто где, и не собрать их вроде никогда.
По мне, ласковый телёнок двух маток сосёт. Нет изданий, откуда бы меня гнали (лишь однажды было такое – в «Воплях»: в 1971 году не приняли к публикации найденный мною автограф Блока, ибо я в их глазах был человек «Огонька»; и ясно, что какой-то там Блок тут мог и подождать). Почти нет изданий, где бы меня правили и поучали – как писать и особенно как и где печататься. За тиражами и четырёхкратным сбором гонорара за одну и ту же статью я не гонюсь. С детства живу своим трудом; но живал и за чужой счёт (поездки-выезды, гостиницы-банкеты) – и, зная, что такое хотя бы писательская русская семья, уж никогда не скажу, что бесплатная еда возможна только в мышеловке. Эту истину года мыши и оставьте же мышам, коллега, – а не русским людям-братьям. А я печататься и бесплатно готов везде.
Чем хуже Юрий Кузнецов оттого, что его стихи видели свет и в «Нашем современнике», и в «Литературной России»? Но я вот к чему: в размежевании наших писателей есть что-то… дамское, не сказать бабье.
Женщины-Душечки и женщины-догматички. Как в 1991 году:Я семьёй не занимаюсь,
Мне и кухня не к лицу –
Я за танками гоняюсь
По Садовому кольцу.
Я о догматичках и догматиках. Если надо прежде размежеваться, чтобы объединиться – так размежевались же! Теперь объединяйтесь: не будет единого на всю страну писательского союза – не видать русскому рядовому писателю Лейпцигов и Франкфуртов как своих ушей.
Почему этого не делают? Потому что презирают ленинскую диалектику политики-тактики-стратегии? Нет, не поэтому: просто им до ленинской стратегии (как и Горбачёву в своё время) – далеко как куцему до зайца. К тому же собирательная стратегия их на деле-то и совсем не волнует, хотя распинаются об обратном.Сергей НЕБОЛЬСИН