пропадай, сукин сын

№ 2008 / 10, 23.02.2015

Одни исторические эпохи сменяются другими, а в литературе традиции живут и развиваются. Бунин и Пастернак – два нобелевских лауреата с разной судьбой; оба писали стихи и прозу, у Бунина проза затмила поэзию, Пастернак же и после скандальной славы с романом «Доктор Живаго» остался по преимуществу поэтом. Вот от них-то идут две традиции в современной поэзии. О Борисе Пастернаке и его продолжателе, екатеринбургском поэте Борисе Рыжем я уже писала (статья «Корешки и вершки», газета «День литературы», 2007, № 11); добавлю лишь, что метафорический стиль, конечно, не ограничился стихами Б.Рыжего. Блестяще владеет этим стилем поэт и критик Ольга Рычкова. Знаменитые строки поздней лирики Пастеранка: «Тебя вели надрезом по сердцу моему, и провести границу меж нас я не могу…» всплывают в памяти при чтении вот такого любовного монолога.Моей любви всего три дня.
Она ещё совсем немая
и, ни черта не понимая,
лежит и смотрит на меня.
А я в ответ взглянуть не смею
и думаю: «Свернуть ей шею,
пока беспомощна. Пока,
напившись вдоволь молока,
она не выросла в паскуду
и по рукам пошла гулять.
Моя прекрасная иуда,
Моя законченная б…
Она сейчас ещё смешная,
ну а потом – я знаю, знаю! –
любовь растёт, как снежный ком,
и не удержишь под замком,
как перезревшую невесту.
Как от дверей ни прячь ключи,
она уйдёт в другое место,
а там – ищи её свищи».
Любовь сопит, мигает, плачет –
почувствовала что-то, значит.
Ну что ты, бедная, родная,
Усни, не бойся, баю-баю…
Во сне ты вырастешь быстрей
большой, хорошей и пригожей.
А там, на гвоздике в прихожей, –
ключи от всех дверей.
Эти стихи Ольги Рычковой, опубликованные в альманахе «Литрос» (2007, № 8), хороши и сами по себе – метафора любви (новорождённого младенца) разворачивается в целый сюжет ну чисто по-пастернаковски, а ещё тем, что демонстрируют отличие нынешней поэзии от возвышенных образов Пастернака (поэта, музыканта, философа) сниженной эстетикой: новорождённая любовь может вырасти в «паскуду», стать «иудой» и даже «б…ю». Да-да, то,
о чём в первой половине прошлого века стихотворцы вещали как с амвона, сыплется просторечной скороговоркой, словно мимоходом, на городской площади. Иначе в искренность автора не поверят, отмахнутся от риторики. Таковы пути-дорожки метафорической поэзии, повторился обвал эстетики, который случился двести лет тому назад, из строгого классицизма во всеядный романтизм.

***
Книжная ярмарка на ВВЦ осенью 2007 года порадовала посетителей обилием прекрасных книг; одна из них – «Бунин и Кузнецова. Искусство невозможного. Дневники, письма» (М.: Грифон, 2006). Кузнецова рисует портрет Ивана Алексеевича с теплотой любящей и с зоркостью поэта, как бы освещает Бунина прожектором из-за кулис. Трогательна искренность Кузнецовой, удивляет только негативное отношение к стихам Бунина из-за «отвлечённости», а также из-за того, что «мало у него любовной лирики и вообще своего, личного». К счастью, не все современники были столь суровы к его стихам. Совершенно противоположную точку зрения высказал критик начала XX века Юлий Айхенвальд в книге «Силуэты русских писателей»: лиризм Бунина и его стихи «пробуждают у нас известное впечатление, тёплое движение сердца».
Упрёк в «отвлечённости» был всего лишь камешком, брошенным Кузнецовой в поэтический огород Бунина, философ Иван Ильин и того пуще, «зафигачил» булыжником, запущенным в поэзию и прозу нобелевского лауреата: «Сосредоточен почти исключительно на донравственных струях инстинкта». Ильин не разглядел «настоящей религиозности» в творчестве Бунина, сетуя, что инстинкт уводит его «в глубину тёмного, родового и всемирного опыта, того опыта, из которого Шопенгауэр почерпнул своё учение о тёмной воле как субстанции мира, а Эдуард фон Хартман – своё учение о Бессознательном».
Если учесть, что Бунин не то что университета, даже гимназии не закончил, то можно критику философа воспринять как комплимент. Но, не пускаясь во все хитросплетения, можно просто сказать, что критика несправедлива. Разве мог бы без «настоящей религиозности» Бунин написать такие стихи?И цветы, и шмели, и трава, и колосья,
И лазурь, и полуденный зной…
Срок настанет – господь сына блуднего спросит:
«Был ли счастлив ты в жизни земной?»

И забуду я всё – вспомню только вот эти
Полевые пути меж колосьев и трав –
И от сладостных слёз не успею ответить,
К милосердным коленям припав.
14.VII. 18
Забудем критику, исключения только подтверждают правило, поэзия Бунина так же прекрасна, как и проза. Просто религиозные мотивы у него не декларируются, но выявляются в психологических импровизациях, как бы навеянных настроением. Конечно, в эмиграции религиозность ярче воплотил Иван Шмелёв (романы «Богомолье» и «Лето Господне»), но ведь каждому своё, Господь велик, всех вдохновляет. У Бунина нет метафор, глубина смысла классически-строгой строки рождается за счёт библейского контекста. Переплетение природы и Бога роднит его с Николаем Клюевым, создавшим необычный образ «лесного понамаря»; сочетание темы любви и Бога сближает Бунина с Владимиром Соловьёвым, утверждавшим в стихах, что «неподвижно лишь солнце любви», а сближение народного фольклора с божественной тематикой делает Бунина предтечей самого крупного из современных русских поэтов – Юрия Кузнецова.
***
В стародавние времена крестьянки говорили про Николая-чудотворца, мол, когда Бог умрёт, то Никола станет Богом. Так высоко превозносил народ любимого святого. Для русских писателей «вторым» богом был народ.
В годы революции любовь Бунина к народу прошла испытание на прочность. В дневнике «Окаянные дни» он записывает афоризм с улицы: «Уж очень мы освинели». 19 февраля 1918 года Иван Алексеевич просматривает корректуру для издательства «Парус» и приводит свои стихи за 1916 год:Хозяин умер, дом забит,
Цветёт на стёклах купорос,
Сарай крапивою зарос,
Варок, давно пустой, раскрыт
И по хлевам чадит навоз…
Жара, страда… Куда летит
Через усадьбу шалый пёс?
А дальше комментирует: «Это я писал летом 1916 года, сидя в Васильевском, предчувствуя то, что в те дни предчувствовалось, вероятно, многими, жившими в деревне, в близости с народом.
Летом прошлого года это осуществилось полностью:Вот рожь горит, зерно течёт,
А кто же будет жать, вязать?
Вот дым валит, набат гудёт,
Да кто ж решится заливать?
Вот встанет бесноватых рать
И как Мамай всю Русь пройдёт…
До сих пор не понимаю, как решились мы просидеть всё лето 17 года в деревне и как, почему уцелели наши головы!»
Конечно, Бунин излишне резок, сравнивая народ, захваченный «стихийной революционностью», с шалым псом, добавляя много эпитетов для развенчанного кумира. Его можно понять, ведь крестьяне в Васильевском чуть не бросили писателя живым в огонь, когда заполыхало гумно. Теперь, почти столетие спустя, «страсти улеглись», и можно признать правоту и народа, и Бунина. Говоря языком современных постмодернистов, «пипл схавал» революцию. Именно «пипл». Народ, любовь к которому Бунин сохранил и в эмиграции, был созидателем, Бунин смотрит на Кремль, «на старое золото его древних куполов» и думает: «Великие князья, терема, Спас-на-Бору, Архангельский собор – до чего всё родное, кровное и только теперь как следует почувствованное, понятое!» «Кровная» связь соединяла его не с «пиплом» (разрушителем), а именно с народом, которому посвящено много стихов. Это и типажи: «Слепой», «Няня», «Пахарь», «Дедушка» и т.д. Это легенды и исторические сказания, бытовавшие в народе: «Святогор и Илья», «О Петре-разбойнике», «В орде», «Семнадцатый год», «Ночь», «Открыты жнивья золотые» и т.д. Это импровизации: «Родине», «Матери», «Не видно птиц», «Едем бором, чёрными лесами»… и т.д. У него наберётся целый массив стихов, где народ живописуется через фольклор и приметы родной природы. Например, «Псковский бор».…Достойны ль мы своих наследий?
Мне будет слишком жутко там,
Где тропы рысей и медведей
Уводят к сказочным тропам…
Приём переключения внимания с детали пространства – «тропы рысей и медведей» на фольклорный образ – «сказочные тропы» Юрий Кузнецов назвал мифологическим сознанием. Точное определение; Бунин да и сам Кузнецов в стихах не только говорят о народе, но, что очень важно и трудно, высказываются как бы устами народа. Фольклорная стилистика соединяет народный миф и поэта. В таком ключе написано стихотворение Юрия Кузнецова «Последние кони».Се – последние кони! Я вижу последних коней.
Что увидите вы?
Вороныя! Как мчатся! Сильней и сильней!
Разнесут до Москвы!

Словно мне говорят: ничего! Мы покажем себя,
Разогнать бы печаль.
Божьей дланью срывает мне шапку со лба.
А! Мне шапки не жаль.

Топот, ржанье, окраина… Хутор мелькнул.
Лёд, я знаю, один.
Вышел он, поглядел и рукою махнул:
– Пропадай, сукин сын!
1969
Подобно Бунину, Кузнецов сочетает фольклорный миф с христианским, особенно талантливо в триптихе поэм «Крестный путь», «Сошествие в Ад», «Рай». Традиция классика у нашего современника продолжается, но смысловые акценты художественного приёма смещаются: не народ (шалый пёс у Бунина) «схавал» новую революцию в конце XX века, а его недальновидные вожди. Мы не знаем, кто оказался бы в Раю, если бы Юрий Кузнецов успел перед смертью закончить третью поэму, но в аду оказался Борис Ельцин («схавал» революцию). Кто-то согласится, кто-то нет; полемика вокруг триптиха кипит похлеще, чем вокруг стихов Бунина. Здесь тоже видится своеобразное проявление традиции: талантливую поэзию обычно захлёстывают споры оппонентов. Поэт говорит устами народа, а народ смотрит на историю глазами поэта. Нет, убеждает нас Юрий Кузнецов, не схавал народ революцию. Точнее сказать, народ революцию перетерпел – в начале XX века и в конце.
***
Если в северной, якутской литературе Владимир Бондаренко нашёл евразийские мотивы, то казахстанскому поэту Владимиру Шестерикову сам Бог велел дополнить классическую традицию евразийством. История рода Шестериковых берёт начало на московской земле, прадеды строили и заселяли казачьи крепости и станицы в Западной Сибири (на месте крепости Петра и Павла вырос город Петропавловск); деды и отцы дружили со степняками, а внуки, в частности Владимир Шестериков, стали воспевать и Русь и Степь. К ним евразийство пришло не через теорию Николая Трубецкого и Льва Гумилёва, не только через теорию, а от жизни. Вот стихи из новой книги «Мгновения», изданной в Петропавловске в 2007 году.Пусть ветры конницей отчаянно
Рвут опустевшие поля,
Хранит упорное молчание
Седая древняя земля.

Вся из полыни и печали,
Она, как колос горяча.
Когда шли на неё с мечами,
То погибали от меча.

И пусть её терзают вьюги,
Ей по душе во все века,
Как луч блестящий, лемех плуга,
А не холодный взор штыка!
Когда-то крепость Петра и Павла выросла на границе Руси с азиатскими кочевниками, теперь город Петропавловск вместе с отрезком сибирской магистрали располагается на территории Казахстана, граничащей с Россией, но поскольку обе республики – участницы Шанхайской организации – ныне стали «сёстрами» по оружию, то воинственный и одновременно миролюбивый пафос стихотворения Шестерикова как раз и утверждает евразийство. Именно пафосом и поэтическими деталями («древняя земля», «как колос горяча», «вся из полыни и печали» и т.д.), а не риторикой и декларациями.
Разделение современной изящной словесности на реализм и постмодернизм порядком надоело, к тому же постмодерн заметно пожух и подувял; пора присмотреться к иным стилевым течениям, например к метафоризму (по Пастернаку) и к мифологизму (по Бунину), что, собственно, я и предпринимаю в статье.
Поэт Владимир Мисюк из Тольятти в стихотворении «Памяти Бунина» («Литрос», 2007, № 8) намечает иную – гражданственную! – трактовку поэзии Ивана Алексеевича. Имеет, как говорится, право! Ясно одно, вслед за прозой Бунина к нам пришла его поэзия, и очаровала. Вот стихи тольяттинца.Он был одинок, и просторы земли
Входили в него, не встречая преграды.
С котомкою ветхой, в дорожной пыли
Он двигался в поисках строгого сада,
В котором бы не было тёмных людей,
С повадкой быков на арене,
И тех, из которых наделать гвоздей,
А после их гнуть об колени.
В голову приходит мысль: может, Бунин вообще неисчерпаем. Каждый поэт и прозаик (не говоря уж о читателях) находит что-то «своё» и отзывается произведениями. Прозаик Юрий Казаков и поэт Юрий Кузнецов – самое яркое проявление традиции.

Руслана ЛЯШЕВА