ЯВЛЕНИЕ ЛИБЕРАЛИЗМА В РУССКОЙ ПОЛИТИКЕ – БЕЗУСЛОВНО ВРЕДНОЕ И ОПАСНОЕ (с Михаилом ЕЛИЗАРОВЫМ беседует Захар ПРИЛЕПИН)

№ 2008 / 13, 23.02.2015

Михаил Елизаров считает, что главное умение писателя – это умение рассказывать истории. И я с ним очень согласен. Книги Елизарова действительно и даже как-то не по-русски увлекательны, хотя при этом Елизаров литератор, безусловно, русский, осенённый крылом русской литературы. И, конечно же, за каждой его историей стоит нечто большее, чем последовательность действий, производимых тем или иным героем. Ну, просто потому, что отлично рассказанная история в случае Елизарова становится реальностью, литературой, мифом. Всё иное, что я думаю о Елизарове, есть в моих вопросах к нему.

 

 

– Миша, расскажи, если можно, о себе: кто ты, откуда родом, кто родители, где учился, кем работал, жёны, дети…

– Родился на Украине в городе Ивано-Франковске. Отец – врач, мать – инженер. Заканчивал ещё советскую школу, правда, уже переделанную в «одиннадцатилетку» – это уже в Харькове, затем поступил в Университет на вечернее отделение филологического факультета (хотел, разумеется, на дневной, но не добрал балла – проходной был 14), ненадолго попал в армию, отделался язвой желудка и вернулся на свой же курс. Работал в каких-то мелких газетах – их тогда появилось много. Параллельно занимался пением, но на оперного певца не вытянул и пение забросил. Потом поступил на режиссуру, работал то режиссёром, то оператором на телевидении, а доучивался в Германии. Теперь живу в Москве. Женат уже девять лет, дочь растёт.

– …И чем нынче занят…

– Пишу. Ну и зарабатываю на жизнь написанием текстов. А режиссура и операторство как-то и не понадобились.

– Литературный твой путь – как ты его расцениваешь? Что удалось, что нет? И если не удалось – по какой, как ты думаешь, причине? Какие книги вышли, какие премии получил…

– Вначале всё шло к тому, что пополню ряды желчных авторов-неудачников, сгину в Харькове среди безнадёги и самиздата. В 2000 году в издательстве Захарова в один из моих столичных рейдов я встретил Галину Трунову, и она передала мои тексты в «Ад Маригнем». Нынешним летом вышла четвёртая книга – роман «Библиотекарь». До этого были ещё сборники рассказов «Красная плёнка», «Ногти» и роман «Pasternak».

– О твоей литературной генеалогии: кого мыслишь учителем своим, на какой почве возрос?

– Почва – это Андрей Платонов, Гайдар, Олеша, Мариенгоф, Зощенко, Набоков, Булгаков, Шолохов, Шукшин, Лимонов, Мамлеев, Сорокин.

– Владимир Сорокин отнёс как-то сразу и тебя, и меня к своим ученикам. Как ты к этому относишься?

– Я читал это интервью Владимира Георгиевича, и мне показалось, что он как раз говорит о нашей самостоятельности и не считает нас своими учениками. В конце концов это не важно, к этому превосходному писателю я отношусь с безграничным уважением и любовью. Сорокин – автор, чьи книги я бы взял на тот самый пресловутый «остров».

– Знаешь, когда я читал «Ногти», у меня в который уже раз возникла мысль, что, к примеру, Европа очень консервативна – если б Елизаров был, скажем, французом или немцем, у него были бы реальные шансы соревноваться в известности с «Парфюмером». Не беда, что «Парфюмер» догнать вряд ли удалось бы в силу причин внелитературного свойства – я не о том веду речь. Я говорю, что несколько человек в России могут делать отличную европейскую литературу, которую в Европе не спешат даже на порог пускать. А вот у нас с удовольствием принимают и Бегбедера, и Мураками – писателей весьма дурных, признаем. У тебя, как у человека, жившего там, есть объяснения всему этому? Или я ошибаюсь в своих поверхностных оценках?

– Мне сложно делать какие-либо допущения, что было бы, будь я немцем или французом при том же самом тексте «Ногти». Думаю, что ничего бы существенно не изменилось, разве что если бы я был бы не я, а какая-нибудь крупная европейская медиа-фигура с мощным пиаром. Я и так собрал отличную прессу, получил кучу грантов. Европа не консервативна, просто в эту «Тулу» совершенно не стоит переться со своим европейским самоваром, то бишь, типа европейской прозой. Там и своих мастеров хватает. Будет достаточно, если мы ограничимся созданием своей русской прозы. А Европа всё равно принимает только то, что ей политически выгодно, хоть и обоснует свой выбор эстетикой и проч. И «Ногти» в Германии прочлись в контексте очередного ужастика о России – без метафизики. А то, что у нас любят Мураками и Бегбедера… Так у нас и Коэльо любят, и женский иронический детектив, не к ночи будь помянут. – После «Библиотекаря» много писалось о твоей ностальгии по советским временам, которая якобы просматривается в твоей книжке. Но я, прости меня, вообще никакой ностальгии там не увидел. Кто путается – я или критики твои?

– Меня самого удивили эти трактовки про ностальгию, при том, что я неоднократно подчёркивал в тексте о фантомности этого рая, навеянного Книгой Памяти. И я даже не писал о какой-то магии детства. Просто для главного героя это время оказалось самым лучшим и искренним, там находилась та единственная область «прекрасного», к которой впоследствии могла обратиться его душа, причём черпая энергию счастливых воспоминаний из побочных «советских» источников. Но это не главное. В романе по большому счёту меня интересовал некий человек, мой ровесник, у которого когда-то вышибли из-под ног Родину, семью, профессию, а он даже и не заметил. И вдруг судьба случайно, как подарок, возвратила смысл человеческой жизни – борьбу, долг, ответственность. Обыватель и умеренный трус вдруг оказался среди людей, намного превосходящих его по душевным качествам, и они почему-то назначили его своим старшим – то бишь «библиотекарем». В течение романа я сам для себя решал, можно ли хоть бы и принудительно сделать вот такого заунывного пропащего человека бойцом, командиром, героем.

– Мысль о том, что в «Библиотекаре» с семикнижием Громова есть пародия на семикнижие Проханова – она имеет какие-то основания? Как ты вообще относишься к Проханову? К советской литературе? К советскому проекту вообще?

– Я бы никогда не писал пародий, тем более на Проханова. Творчество этого писателя я воспринимаю очень серьёзно. Он мистик и философ, владеющий кроме прочего очень притягательным для меня чувственным слогом плача, кликушества. Совпадение идеи семикнижия – для меня в любом случае положительный симптом. Это означает, что я не просто что-то придумал, сочинил, а почувствовал и угадал. Это более ценно. К советской литературе я отношусь с большим трепетом, этой эпохе принадлежат мои любимые писатели и поэты: Платонов, Олеша, Шолохов, Хармс, Заболоцкий. Я очень ценю детскую советскую литературу: Гайдара, Алешковского, Лагина, Волкова. Моё отношение к советскому проекту… Чем дальше он погружается во время, тем больше он мне нравится. Думаю, это обусловлено точкой осмотра. Раньше я стоял носом к стене и ничего не мог рассмотреть, кроме нескольких кирпичей на уровне носа. Теперь, когда между нами семнадцать лет, я вижу весь этот, как ты говоришь, «проект» целиком. Он величественен и красив.

– Как ты расцениваешь состояние современной литературы? Прозы, поэзии и критики – это три разных вопроса.

– Состояние современной критики вообще, как окололитературного явления, меня не особо интересует. И так ясно, что критика почему-то вообразила себя вершителем и координатором самой литературы, позволяя себе играть текстами, как акциями на бирже, по своим каким-то мотивам решая, что поднять, что опустить. Критика интересует меня только в том случае, если она имеет отношение ко мне. Положительные рецензии – люблю, негативные идут в топку. Вот и всё моё взаимоотношение с критикой.

– Я не Бог весть какой знаток и любитель поэзии. Есть современные поэты, чьё творчество мне интересно, это – Шиш Брянский и Всеволод Емелин. Эти люди пишут те стихи, которые мне хочется учить наизусть – мой основной критерий приятия чьего-то поэтического творчества. Кстати, очень нравятся пелевинские и сорокинские стихи в романах.

– С прозой, по-моему, всё благополучно. Лет через десять это время назовут расцветом 2000 годов. С полдюжины только действующих классиков, вроде Сорокина, Пелевина, Лимонова, Проханова, Мамлеева. Если оглянуться на девяностые годы или восьмидесятые – прогресс фантастичен. Безусловно, расцвет.

– О конкретных персоналиях будем говорить? Мне любопытно твоё мнение: кто, на твой взгляд, из числа нынешних и недавних властителей дум останется в литературе надолго и полноправно?

– Теоретически нынешняя литературная вечность велика, её пространства грандиозны, и всем хватит места. Это уже не рай иеговистов для ста сорока тысяч спасённых. И этой вечности теоретически хватит на всех нас, и в ней все «спасутся» и заодно потеряются. Мало кто верит в бессмертие души, а только надеется на бессмертие культуры, которая сохранит и донесёт в виде текстов грядущим поколениям. Можно предположить, что большие шансы на «сохранение» имеет тот, за кем будет стоять информационный ресурс, сервер, электронный сетевой рай. Художественная вечность образца девятнадцатого века и вечность двадцать первого века – это разные объёмы, в которых критерий сохранения – не обязательно литературные достоинства текстов. Если я тебе сказал: «Останутся Лимонов, Распутин, Белов, Бондарев, Пелевин, Сорокин, Мамлеев, Проханов» – то это, скорее, моё пожелание. Потому что эту новую вечность хрен поймёшь. Может, в ней останутся Донцова, Робски и Багиров, точнее, не они останутся, а их оставят – те, кто будут системными администраторами у вечности через сто или двести лет.

– Ты воспринимаешь себя в литературе как одиночку? Или есть ваше (наше) поколение? Ты вообще веришь в некое поколенческое единение? Вот Владимир Бондаренко говорит о поколении 37-го года, как о имеющем определённое единство? Сейчас говорят о поколении тридцатилетних… Это имеет смысл вообще?

– Думаю, что в литературе я сам по себе. По крайней мере, я не чувствую никакого близкого соседства. А поколение-то, безусловно, существует, но мне кажется, что у него нет духовной общности или же она очень абстрактна, на уровне общей информации: «Заратустра говорил так…», в смысле, мы помним, как нас учили, что говорил Заратустра. Но одни до сих пор ему верят, а другие над его словами смеются, а кому-то всё равно и т.д.

– В чём проблемы современных литераторов? Писать некогда, писать не о чем?

– Как только писатель не знает, о чём писать, в этот момент он перестаёт быть писателем, и проблема сама собой отмирает. Я не говорю сейчас об отсутствии вдохновения, ты же имел в виду нечто другое, если я правильно тебя понял. Некогда писать – это уже более серьёзная штука. Если все дни забиты работой, а на книгу остаётся в лучшем случае несколько ночных часов – это уже сложно. У меня, помнится, бывало так, что на книгу оставалось только воскресенье, да и то не каждое. «Pasternak» – это воскресный роман.

– Ты завидуешь чужой писательской славе? Твои друзья – кто: писатели или – ? Много зависти в писательской среде?

– Зависть – гнилое ядовитое чувство, не помогающее в работе, а только отравляющее жизнь. Когда я вижу талантливый, зацепивший меня текст, я испытываю не зависть, а задор: «Ты смотри, как здорово сделал человек, ну-ка я тоже сяду и чего-нить напишу». Это состояние я люблю и ценю. Завидовать чужой славе? Дыму не завидую. Среди писателей друзей у меня нет. Мой самый близкий друг, он вообще мультипликатор, живёт в Берлине, а в товарищеских отношениях я со многими. Надеюсь, что ко мне тепло относятся Владимир Сорокин, Юрий Мамлеев.

– Писательский мир населён в основном нормальными и мудрыми людьми?

– Писатель или поэт не должен быть мудрым. Он должен уметь рассказать историю и выткать чувство.

– Существует ли до сих пор раздел меж патриотической и либеральной литературой? Вреден он или полезен? Не проходил ли иногда этот раздел поперёк, прости за пафос, твоего сердца и твоей судьбы?

– Мне кажется, следует разделять либеральное и патриотичное в литературе и в политике. Явление либерализма в русской политике – безусловно, вредное и опасное, и хорошо бы, чтоб государством занимались настоящие патриоты, только пусть они в литературу не лезут, и не решают, какая книжка правильная, а что – порнография. То есть если Якименко – это патриот, то такой патриотизм меня не устраивает. Если Сорокин – это либеральный писатель, то я не имею ничего против его либерализма. Штука непростая. Я не борюсь за право писать с матюгами про еблю, в конце концов это личное дело писателя, про что писать, и я отдаю себе отчёт, что, не приведи Господи, победивший либерализм разрешит одно (возможно, это будет только право писать с матом о ебле) и безжалостно и тупо запретит другое, к примеру то, что он посчитает русским фашизмом. Я в принципе с болью в сердце соглашусь и на патриотическую цензуру, но только если вместе с ней государство станет социальным, исчезнет омерзительное неравенство, олигархические кланы, если государство наконец разберётся с диаспорами, а не будет потакать их росту и обособленности. Так ведь не будет этого никогда. Отыграются только на искусстве, а по телеку вечером будет Дом 2, Моисеев и Зверев.

– Есть ли политические взгляды у тебя?

– Есть, и поэтому оставлю их при себе. Политические взгляды на свету гибнут.

– Необходима ли писателю гражданская позиция?

– С писателя хватит таланта и совести.

– Что будет с Россией, есть у тебя прогнозы?

– Пока в России есть нефть и газ, какая-то часть людей будет жить очень неплохо.

 

Беседовал Захар ПРИЛЕПИН