Александр ШАРГУНОВ. ПОЭТ СЕМЁН ДАНИЛОВ

№ 2008 / 13, 23.02.2015

С Семёном Петровичем Даниловым меня познакомил поэт Михаил Львов в 1968 году. Знакомство наше произошло в ресторане гостиницы «Москва».

Семён Петрович сидел в небольшой компании якутских писателей. Он внимательно посмотрел на меня и спросил: «У вас были знакомые якуты?» «Нет», – ответил я. – Какое впечатление мы на вас производим? – На ваших лицах отражена самобытность вашей природы. – Вы, наверное, хотите сказать, что мы мало рафинированные? – Ну что вы, у вас своя подлинная аристократичность, присущая только вашему народу.

Семён Петрович удовлетворённо кивнул. Он дал мне на пробу переводить свои стихи. Переводы понравились, и я стал его основным переводчиком.

Лицо Данилова сочетало в себе твёрдость отшлифованного ледяной рекой валуна и живущую у рта и глаз мягкость вырвавшегося из-под снега весеннего стебелька. Он хорошо знал свою родословную. Однажды нарисовал древо своего рода, которое передаётся у якутов из поколения в поколение: «У нас знают свою родословную». Мы с женой похвастаться этим не могли.

Семён Петрович родился в 1917 году, в «Год Большого снега», перед «Годом Большой воды».

 

Я родился в грозу по весне.

О раскаты, и свет отворённый,

И дымящийся в голубизне

Мир зелёный, со мной сотворённый!

 

Его родителям предсказывали, что родится шаман. Крестил его православный священник – миссионер. Революция тогда ещё не дошла до Якутии. «А когда пришли большевики, – рассказывал он, – то собрали всех шаманов и поэтов и расстреляли».

Однажды я спросил его, верит ли он в Бога, он ответил: «Верить не верю, а всё чего-то боязно».

Как-то мы гуляли с ним в зимнем подмосковном лесу. Среди голубого неба сверкало солнце, пели птицы, по сосне летала белка. «Семён Петрович, – спросил я – откуда это всё взялось? Кто это сотворил?» – «Бог», – убеждённо ответил он.

Он любил жизнь и ценил её как Божий дар. И понимал, почему Лев Толстой говорил, что глубина человека определяется тем, насколько он чуток к тайне смерти.

Помню, он высказал мысль, что если душа бессмертна, то он согласился бы на самое плохое место на том свете – лишь бы его жизнь продолжалась.

Религиозность его была своеобразной. С самого детства, соприкасаясь с тёмной мистикой, он ещё ребёнком знал двух известных шаманов. Один жил на севере, другой на юге. Если трещали юрты в аласе с северной стороны, значит, ехал к ним северный шаман. Если с южной – ехал южный. Видел, как шаманка отрезала свою голову, плясала с ней в руках, а затем приставляла обратно. «В одном аласе, – рассказывал он, – и поныне видят раз в году мираж праздника Ысыах. Видят, как на гору съезжаются якуты на оленьих упряжках, в старинных одеждах. Слышится пение, пляски, звуки хомуса. Об этом местные жители даже писали в ЦК, но ответа не последовало».

В трудные моменты жизни Семёну снился один и тот же сон. Он выходит на поляну, и белки предсказывают ему судьбу по ядрам орехов.

 

Порой усталость свалит иль беда,

Лежу, поднять не в силах головы я.

И снятся мне в такие дни всегда

В мельканье быстром белки голубые.

 

Там, на хребте далёком, за ручьём,

У крутояра запах хвои пряный.

И мягким-мягким устлана хвощом

Светающая круглая поляна.

 

Как у меня, должно быть, грустен взгляд!

А всё иду сквозь перелесок мелкий

К поляне той, где так и мельтешат

По веткам ели голубые белки.

 

Круглы хвосты из рыжего огня,

И вздуты серо-голубые спинки…

И набегают белки на меня,

И смотрят, смотрят – в странном поединке.

 

Они гадают о моей судьбе во сне,

Вылущивая чистые орехи.

И, угощая, сыплют ядра мне…

Но что за пламя в голубом их мехе!

 

Сны – снами, но чтобы не погрешить в истине, следует сказать, что Семён Петрович, председатель Союза писателей Якутии, депутат Верховного Совета РСФСР, лауреат Государственной премии РСФСР, никогда не сбивался с «идеологических ориентиров». Тем не менее в стихах он прежде всего опирался на традиции народного творчества.

К «Олонхо» – якутскому эпосу – он относился с благоговением. Старался пропагандировать талантливых репрессированных поэтов Анемподиста Сафронова, Платона Ойунского (Слепцова).

Он с восхищением рассказывал об Алексее Кулаковском, в поэме которого «Сон шамана» автор превращается в орла, взлетает на самую высокую сопку и наблюдает за тем, что происходит в мире. Кончается поэма нашествием китайцев.

 

Когда твоя основа не деньги и не власть,

Ты сам живого слова таинственная часть.

Король печальных птиц, в снегу лежащий ниц,

Он в исступленье страстном разгадывает сны,

Задуманный пространством родной своей страны…

 

За годы совместной работы мы подружились. Я не перевёл ни одного его «идеологического» стихотворения. Переводил только о природе, погоде, любви, состоянии души. Об этом у нас с ним был как бы негласный договор.

Семён Петрович был прирождённым охотником и рыболовом. Этой страсти он посвятил немало своих стихов. Прилетая из Якутии, он привозил нам обычно огромную свежую рыбу. Нельму или омуля. И учил, как её готовить. Одаривал унтами и меховыми шапками.

Ему было одиноко и неуютно в гостинице, он часто ночевал у нас. Как-то у нас гостили родственники, и не было лишнего одеяла. Семёна Петровича накрыли шубой моей жены. Он был доволен, дул на мех и приговаривал: «Старый зверь, хитрый зверь».

Семён Петрович был очень деликатен и, можно сказать, стыдлив. Никогда не задавал бестактных вопросов. Он был по-звериному чуток. Он чувствовал другого человека, и, мне кажется, его природную интуицию обмануть было невозможно.

Был он по-детски смешлив. Помню, кто-то спросил у Семёна Петровича: «А в Якутии евреи есть?» В ответ он лукаво улыбнулся: «А как же – а Якуталмазы, Якутзолото, Якутмеха?»
В 1976 году я поступил в семинарию. Семёну Петровичу, чтобы не пугать его, я ничего об этом не сказал. Так как у меня было высшее образование, меня приняли сразу на третий курс, и в том же году рукоположили в диаконы. Подоспела декада якутской культуры. Я в это время был в Сергиевом Посаде. Моей жене позвонили из Союза писателей и сказали, что я должен выступать, и уже расклеены афиши с моей фамилией. Жена сказала: «Вы знаете, что он вам больше не подходит?». – Как не подходит? Он нам очень подходит. Тогда она объявила, что меня рукоположили в диаконы. «Как так рукоположили? В какие дьяконы? – испуганно сказали в ответ. – Мы вам сейчас перезвоним». И, видимо посовещавшись с высшим начальством, перезвонили: «Нам он действительно больше не подходит».

Семён Петрович воспринял эту перемену с печальной сдержанностью. «Я вчера листал свой двухтомник, где большинство переведено тобой, – писал он мне. – Я пришёл в ужас от мысли, что все эти стихи придётся переперевести. Видимо так? Или сан ваш не мешает заниматься литературным трудом и печататься в светских, советских изданиях? Узнай и пиши».

Приезжая в Москву, он всегда звонил мне, и мы встречались. У него было больное сердце. Когда его положили в очередной раз в кремлёвскую больницу, он позвонил мне и попросил навестить. Я был простужен и, боясь его заразить, сказал, что навещу, когда выздоровею. «Разве человек твоей профессии может болеть?» – удивился он и попросил достать ему Библию. Выздоровев, я приехал к нему и подарил Библию. Это была наша последняя встреча.

 

Протоиерей Александр ШАРГУНОВ,

настоятель храма святителя Николая в Пыжах,

преподаватель Московской духовной академии и семинарии