С ЗАМИРАНИЕМ СЕРДЦА

№ 2015 / 5, 23.02.2015

12 февраля – День рождения Народной артистки России Ольги Борисовны ВОРОНЕЦ – прославленной исполнительницы русской песни. Первый, на котором уже не было её самой…

Когда мы пишем «Народная» с большой буквы, мы не просто следуем правилам написания официального звания, а имеем в виду нечто неизмеримо большее. Ольга Воронец любила цитировать Грибоедова: «Чины людьми даются, а люди могут обмануться». Если же интервьюеры (это был их любимый назойливый приём) начинали выражать сочувствие: мол, вы не хуже Зыкиной, а все награды – и Государственная премия, и Ленинская, и Звезда Героя социалистического труда – у неё, она весело смеялась и отвечала: «Хорошо, что у неё, Зыкина – хорошая певица!». От себя напомним, что и Лидия Русланова до самой смерти носила всего лишь скромное звание Заслуженной артистки. Говорим об этом не в укор кому-то, а лишь в напоминание о том, что звание, дающее при жизни надбавку к пенсии, после смерти не значит уже ничего: остаётся – или не остаётся – только Имя. Об этом – в материале нашего автора, Николая МАЗУРЕНКО, в прошлом военного журналиста и главного редактора журнала «Милиция», бывшего на протяжении тридцати лет хорошо знакомым с Ольгой Борисовной.

  

Февраль 2006 г. С автором материала

Зимний вечер. Наверное, года семидесятого. Снег искрится от фонарей, радостно скрипят полозья. Мне пять лет, и я в санках. Обратно пойду пешком, потому что на них поедет новый большой телевизор, который мы с родителями отправились покупать. Наш старый – «КВН» с круглой линзой – принимал только одну программу, Первую. А единственную тогда детскую передачу «Спокойной ночи, малыши!» показывали по Второй, которая появилась совсем недавно. Всё телевещание, естественно, было чёрно-белым. Но то ли напряжение детской психики, связанное с таким исключительным событием, то ли название «Голубой экран» (этот магазин в Твери по сей день существует и называется так же) сделали воспоминания столь яркими, что они всю жизнь переливаются во мне, как цветные узоры в калейдоскопе. Целая стена телевизоров – один на другом, рядами. Все включены и транслируют одну и ту же картинку: необыкновенная, сказочной красоты женщины в короне из Северного сияния (тематический «задник» в студии подсвечен игрой софитов) поёт голосом, вместившим в себя огромный искрящийся простор:

Эти песни пастушьи то громки, то тихи, Ты послушай, послушай, как поют пастухи: «Нарьян-Мар мой, Нарьян-Мар!»…

Григорий Фёдорович Пономаренко, как Козёл-Серебряное копытце, высекал в те годы свои мелодии – удивительно простые, но почему-то недоступные подражателям – целыми сериями, как Гознак юбилейные монеты, которые защищены от подделки. Высеченное часто делил пополам – «Бабью долю» – Воронец, «Снег седины» – Зыкиной. Воронец оказалась благодарнее: на смерть композитора Зыкина промолчала, а она отозвалась ещё более щедро, чем правдиво: «Если бы не Гриша, моя карьера даже и не состоялась!». (На самом деле специально для неё писали едва ли не все лучшие композиторы того времени – Мурадели, Аверкин, Птичкин, Фельцман, Лядова – не перечтёшь всех). Мелодия, которую я услышал в «Голубом экране», была написана на стихи Инны Кашежевой – журналистки городской газеты Нарьян-Мара. Всё было очень простым, немудрящим, но…

«Замирание сердца не подчиняется никаким законам» (Олдос Хаксли, эссе «Об искренности в искусстве») И моё – замерло!.. А эту самую искренность, кстати, Хаксли выделяет как совершенно особенную эстетическую категорию, которая никак не зависит от субъективного стремления художника к правде. Мол, просто такое свойство души. На самом деле никакого «просто», потому что ни воспитать в себе, ни научиться ему нельзя: оно или есть, или нет и никогда не будет. Писателям, между прочим, понимание этого даётся хуже других. Ведь плохую книгу написать почти так же тяжело, как и хорошую! Певцам несколько легче понять, о чём идёт речь, потому что тут можно провести аналогию с голосом и музыкальным слухом: если они есть, их можно развивать, шлифовать, облагораживать. А уж если нет, так ты хоть запойся…

Ещё одно воспоминание. Снова снег. Но уже другой – мокрый, противный. Валит с неба какими-то бесформенными охапками и превращается под ногами в невообразимое месиво. Это первый снегопад в Казахстанской столице конца октября 1987 года. А ведь ещё накануне было тепло и солнечно, мы с утра ходили на рынок и до самого её вечернего концерта гуляли по городу, который Ольге Борисовне очень понравился. Так получилось, что закончив школу в Восточном Казахстане, где она с мамой была в эвакуации, потом неоднократно гастролируя в республике, в Алма-Ате она оказалась впервые. Ей шёл уже седьмой десяток, и когда она пела «Всю Россию мне – до Дальнего Востока! – привелось узнать», то это вполне могло быть о себе… Пол-мира в придачу объехала, не меньше: Франция, Италия, Бельгия, Голландия, Япония, весь «соцлагерь», Южная Америка, Ближний Восток, Африка… Африку, кстати, любила. «Мадам Ольга, вы у нас популярнее, чем Хрущёв!» – сказал ей когда-то на Чёрном континенте один министр культуры. Это неудивительно. В каждой африканской стране помимо своего репертуара она обязательно пела песню на национальном языке. В некоторых странах было два национальных языка – пела на обоих. Хрущёв наверняка этого не делал… После концерта к ней как-то подошёл импресарио и через переводчика попросил разрешения руками пощупать горло. Он хотел знать, не встроен ли в него долгоиграющий аппарат: не верил, что у человека может быть столько голоса. Хотя я познакомился с ней в 1981 году, когда, как сама говорила о себе, она уже «ехала с ярмарки», на всех её выступлениях, каких посчастливилось бывать: в Улан-Баторе, Алма-Ате, Твери и – многажды – в Москве, – я всегда вспоминал об этом негре, потому что испытывал такое же удивление… Объективно говоря, с годами голос, конечно, уходит: «садится» высокая певческая форманта. Я помню, как мой сослуживец приблизительно в том же 1987 году вернулся с концерта Лолиты Торрес, на излёте карьеры заехавшей в СССР. Билетов было не достать, в зале – всегда овация. А он вернулся недовольный: «От Лолиты Торрес одна тень приехала!». Зачем он на неё ходил? Красота – в глазах смотрящего. Я помню как в 90-е годы Ольга Воронец с Оркестром имени Осипова пела в Концертном зале Чайковского «А где мне взять такую песню». Она не дотянула верхи в коде и инстинктивно помогла себе рукой, показав слушателям ту ноту, на которую должен был, но не смог подняться её голос. Зал от восторга заревел! Вся благодарная нежность, которую люди вырастили в сердцах за долгие годы любви к ней, в одно мгновенье выплеснулась на пожилую певицу шквалом аплодисментов… Но – я чуть забежал вперёд. Тогда в Казахстане мне 22 года, я корреспондент газеты Восточного пограничного округа КГБ СССР. Летние туфли утопают в мокром снегу, но я спешу, не разбирая дроги: опаздываю. Концерты в Алма-Ате закончены, вечером Воронец улетает во Фрунзе (так назывался тогда Бишкек), и только что позвонила мне в редакцию и пригласила пообедать. На сцене статная и величественная в концертном платье с позументом, в огромном холле гостиницы Казахстан (советский хай-тек: стекло и бетон), она впервые показалась мне хрупкой, уязвимой, почти что беззащитной. Днём в пустом многоярусном зале ресторана гуляли сквозняки, от снега, падавшего за стеклянными стенами, исходило ощущение всепроникающей сырости. Ольга Борисовна рассказывала мне то, что сегодня я пересказываю в этом тексте, а я смотрел на неё и (теперь понимаю: оттого, что у меня самого промокли ноги), мне всё казалось, что ей холодно в серой ангорской кофте поверх розовой шёлковой блузки с маленьким чёрным бантиком… Эти маленькие чёрные бантики и бархатки, которые она так любила носить вне сцены, всегда казались немного странными. Однако, я рискну предположить, что нашёл им объяснение. Когда-то на заре своей юности она мечтала быть драматической актрисой и играть «Бесприданницу» Островского (даже поступила во ВГИК, но жизнь заставила уйти – учась вокалу, она могла подрабатывать концертами). У некоторых людей юношеские привязанности бывают необычайно стойки. Единственная доступная в те годы подражанию кинематографическая Бесприданница – Алисова. А она в кадре – всегда при бархатке!..

– Нет, нет, Майя Воронец из Осиповского оркестра мне не родственница, а однофамилица. И детей у меня никогда не было… Никогда! – (В этом месте речь чуть напористее, чем требует беседа, напряжённее.) И потом неожиданно спокойно и уверенно: – Мои дети – мои песни. Они будут жить долго! Некоторые – на века.

Мне показалось, это до того нескромным, нехарактерным для неё, что подумал – не ослышался ли. А она, глядя прямо в глаза повторила: «На века».

…2 августа прошлого года в Москве умерла одинокая пожилая женщина – маленькая, совсем худенькая. Ей было 88 и за последнее время она перенесла много горя. Причём, столь естественного в старости, что тут не следует ни разводить руками, ни сострадательно причмокивать языком. Несколько операций по замене тазобедренного сустава действительно были очень тяжёлыми и дорогими. Они не давали постоянного эффекта, поэтому требовали повторения. В конце концов дело кончилось ампутацией ноги, гангреной, и… Такую смерть нельзя назвать ни неожиданной, ни преждевременной. Единственно, что можно сделать – это ей позавидовать. Ведь даже в последние годы жизнь этой женщины была наполнена надеждой и любовью. Она побеждала свои болезни, между операциями вставала на костыли, а когда позволял Бог, то и на ноги, сама водила машину и ухаживала за тяжело и внезапно заболевшим мужем, которого любила и не желала отдать на попечение сиделкам. Если вдруг был ангажемент, чтоб заработать на лекарства, – не знаю, поверите ли? – она оставляла костыли за кулисами и выходила на сцену. Случалось, что и в столичных казино. Ей было смешно и даже интересно снова вернуться в молодость. Ведь именно пением в московских ресторанах зарабатывала себе на съёмное жильё голодная («я была худая как спичка!») смоленская девчонка, когда после эвакуации приехала в Москву и училась в «Оперной студии Сокольнического района». Пела тогда всё: русские романсы, цыганские… Солисткой джаз-ансамбля Центрального клуба милиции работала! («Вылетела оттуда в одну секунду – как пробка из шампанского!») Первая любовь. И нестерпимая боль, никогда не изжитая, чтобы потом сама об этом не говорила. С Евгением Григорьевым, артистом их ансамбля, у них было то, что на казённом языке называется гражданским браком, а на самом деле – счастливой молодой семьёй. Кадровая проверка выявила, что мужчина в войну был в немецком плену и не заявил об этом в анкете при устройстве в ведомственный ансамбль, числившийся как-никак подразделением НКВД СССР. Тюремный срок ему назначили огромный. «Я его не дождалась…»

«Журавли летели над родимым краем –

Мы всю боль разлуки сердцем понимаем!..»

Ольга Воронец выпевала эту музыкальную фразу с такой пронзительной тщательностью, что каждый обертонный призвук был как капля в океане страдания – у слушателей наворачивались слёзы. Конечно, артист должен уметь сыграть чужую судьбу. Но вряд ли этому можно научиться, не пережив собственную…

«Ольга Воронец прерывает молчание!»

«Подруга Брежнева, соперница Зыкиной, Ольга Воронец дала эксклюзивное интервью нашей программе, пустив съёмочную группу в свою крошечную квартирку!»

Кричащие анонсы двух главных федеральных каналов – небывалый случай! – звали зрителей в один и тот же день смотреть передачи об одном и том же человеке.

Безобразная кража ценностей из квартиры, поход под телекамерами в милицию (а мы хорошо знаем, как беспомощна эта организация, если речь идёт о помощи гражданам, не облечённым властью), инсульт, смерть мужа и несколько подряд операций под общим наркозом сделали своё дело: Ольга Борисовна потеряла память. На телевидении наступило пиршество желтизны. В последние месяцы сознание её было абсолютно беззащитно. На любой вопрос наших фигляров она отвечала, как перед детектором лжи: аборт, мужья пили… Какая-то журналистка вообще звала её Ольгой Георгиевной, видимо, путая с Зыкиной. Прямо мифический писатель Толстоевский, о котором Набоков читал лекции американским студентам… После смерти родственники в прямом эфире начали делить имущество… Ребята, но мы не американские студенты, и вы нам не родственники! Детей Ольги Воронец мы знаем, и они будут жить с нами – может быть, века.

Николай МАЗУРЕНКО