ПОЛНЫЙ ВПЕРЕД!
№ 2008 / 18, 23.02.2015
Писать о своей работе в «Литературной России» так же легко и приятно, как есть шоколад. Но оставим сладкое на десерт.
Печататься в «Лит.России» я начал в 1970 году. Встретили меня ласково, как психбольного, с которыми говорят подчёркнуто уважительно, что насторожило. Взяли рассказ и через две недели напечатали.
Всё произошло столь просто, что мне, привыкшему понимать торжественность обстановки по громким песням из репродуктора, развевающимся знамёнам и нарядным одеждам, а в армии – по 20 граммам масла на завтрак, было не понять несоответствие будничности с праздником в душе.
Надо сказать, что Цветной бульвар вообще часть моей жизни. Сюда, на центральный рынок, я ходил с мамой, в цирк с дедушкой, здесь был первый в Москве панорамный кинотеатр «Мир», куда я бегал с ребятами нашего двора, неподалёку располагалась ветеринарная поликлиника, куда я носил лечить своих голубей, а рядом с серым зданием, на карнизе которого написано «Литературная газета» и где на 6-м этаже находилась «Литературная Россия», был двухэтажный: домик типографии № 30 – одной из тех, куда я таскал вёрстки-сверки, работая выпускающим в издательстве. Это был мой район, и «Литературную Россию» я сразу почувствовал своей, тем более что в ней печатался Василий Шукшин, про которого тогда некоторые говорили с сочувствием и удовольствием: «Он не писатель».
Прошли, хромая и спотыкаясь, годы. Я приносил в «Лит.Россию» рассказы, а однажды принёс и узнал, что некому читать – нет редактора. Я предложил себя. Доехал до дома, минут через сорок пять – телефонный звонок. Завотделом говорит, что уже согласовал с главным, и я могу выходить на работу.
Общаясь с артистами, я привык легко относиться к словам, и к своим тоже. Я думал: мило поболтали и хорошо, а тут положил трубку и ощущение, будто сам на себя уздечку надел.
Ладно, думаю, назвался груздём – полезай в кузов. Полез. Пятый этаж, налево по коридору. За двустворчатой дверью предбанник или зала; если вашу рукопись отвергли – первое, если взяли и вы находитесь в возвышенном состоянии самоуважения – второе. В зале большой овальный стол, за которым ожидают авторы, а из залы-предбанника три двери: левая к заместителю заведующего отделом, правая к трём богатырям, бьющимся за чистоту, высоту и глубину русской прозы, а средняя – в узкую комнату с одним окном, у которого за столом сидел страж, отвечающий за поэзию, и ближе к двери – я, отвечающий за сатиру и юмор. Ко мне приходили авторы розовощёкие, говорливые, к нему – мрачноватые, даже если они входили надев перед дверью улыбку, она спадала у них с лица.
Зорко глянув на вошедшего, редактор, я запомнил на всю жизнь, задавал два разящих вопроса. Первый: «Вы член Союза писателей?» Если вошедший говорил: «Нет», то слышал: «А мы писательская газета, орган Союза писателей РСФСР». Если автор говорил: «Да», слышал: «У вас книга давно вышла?». Если автор говорил: «Давно», слышал: «Вот когда выйдет, вы нам подборочку и приносите», если говорил: «Недавно вышла» – слышал: «Ну вот видите как хорошо, а у нас люди годами ждут! – Тут редактор показывал на полки с папками и доверительно сообщал: – Вот Евтушенко три года ждёт, Белла Ахмадулина – два…». Я всё ждал, что он когда-нибудь скажет: «Пушкин – три года, Есенин – пять…», но он не ошибался.
Сейчас многие рассказывают, как они боролись с тоталитаризмом, особенно те, кто не боролся. Как они страдали от цензуры, особенно те, кто не страдал. Мои же отношения с цензором складывались чудесно: симпатичный молодой человек, следуя классическим примерам, сам писал иронические стихи и пародии, со своего 4-го этажа приносил их ко мне на 5-й, и я, если они мне чем-то не подходили, понизив голос, говорил: «Слишком остро». Цензор понимающе кивал и молча забирал свою рукопись. Писал он, разумеется, под псевдонимом, я не знаю, как сложилась в дальнейшем его судьба, но мне хочется, чтобы всё у него было хорошо.
Конечно, я однобок в воспроизведении жизни редакции. Как мужчина в женщине в первую очередь видит ноги и грудь, а женщина в женщине – одежду и украшения, так юморист в первую очередь видит смешное.
Однако вернёмся к лифту и пройдём прямо по коридору. Я хотел провести вас к ответственному секретарю, но вот он сам плывёт нам навстречу. Про него можно сказать, что он был рождён не токарем, не пекарем и даже не министром торговли, а именно – ответственным секретарём. Гранки в руках он держал, словно руку любимой женщины, казалось, он сейчас наклонится и поцелует их. Уходил ли он домой или его тянули туда на аркане – неизвестно, но что он в редакции был как рыба в воде, как орёл в небе, это точно! «Здравствуйте!» – скажем мы ему и поспешим дальше, потому что у меня нет времени писать воспоминания, а нынешний главный редактор В.Огрызко пригрозил, что будет звонить, пока я не напишу, и я ему со страхом верю!
И вот, только распрощались мы с ответственным секретарём, из двери справа вышел главный редактор. То, что он редактор – не видно, а что главный – сразу. В разведку бы я с ним не пошёл, но меня бы он послал. Хваткий, он быстро угадал во мне человека, способного тянуть воз и самого себя хлестать вожжами, даже когда у других вырывается сокрушённое: «Эх!», у меня «Но-о!». И через две недели отдал мне на откуп полосу. О чём я с присущей мне прозорливостью широко не оповещал, а привычно говорил авторам, особенно настырным, что материал сдал по инстанции.
Первая инстанция – мой начальник, заведующий отделом русской литературы. Человек, у которого в руках, казалось, спичка загоралась раньше, чем ею чиркнут по коробку. Он был столь стремителен, что я иногда видел его одновременно в разных концах коридора. Подписывал он, принесённые мною рукописи, глядя не в них, а мне в глаза, читая там качество и идеологическую ценность принесённого материала.
Внешне он был спокоен, а внутренне бурлил, его раздражало всё, что стояло на пути к цели, а в первую очередь на пути стояли папки! Он развязывал тесёмки и отшвыривал папку в сторону, нисколько не заботясь тем, как любовно выбирал её автор и трепетно выводил своё имя. Даже сейчас, когда я встречаю его фамилию в печати, меня охватывает паника: почему я сижу и читаю?! В то время, когда!..
Когда я его заставал с автором, он пожимал тому руку или здороваясь, или уже прощаясь. Как опыт мастера перенял я себе его манеру не прятать рукописи, а раскладывать везде, чтобы мозолили они глаза, теребили своим видом, заставляя помнить о них и работать над ними.
Впрочем, не из одних ревнителей прозы и поэзии состояла редакция. Вот женщина – даже в овощной лавке, если бы она стояла в очереди за картошкой, было бы видно, что она служит искусству. По мучительному взгляду, с каким она разговаривала по телефону, было понятно, что звонить ей должен Пётр Ильич Чайковский, Савва Морозов или Илья Ефимович Репин, а она вынуждена разговаривать и тратить драгоценное время с кем-то мало достойным.
Её авторов и тех, кто шёл дальше по коридору в отдел национальных литератур, отличить было просто. Нацлитераторы шли, будто загипнотизированные, а её, чувствуя свою непонятную вину, ещё в лифте начинали сутулиться и, войдя в кабинет, мямлить что-то невразумительное, пытаясь говорить умно и изящно.
Ой, я чуть не забыл первого зам. главного! Его, который заглядывал в кабинеты, как птичка в окно! Его, невысокого роста, который смотрел не снизу, не сверху, а сбоку. Почему же я про него забыл? Наверное, потому, что так и не уяснил, что же он делал. Что, вероятно, и к лучшему.
Можно, конечно, и дальше шляться по коридорам и кабинетам, однако пора покидать то время – середины 80-х, и возвращаться в наше сегодня, когда слово «писатель» отдаёт кислецой, а слово «поэт» тонет в тумане. Но выше голову! «Выше!» – говорил палач, надевая на шею обречённого петлю.
Прочь, чёрный юмор! Поговорим о светлом. Раньше кораблям давали имена писателей, вот и я решил построить большой белый лайнер и в честь 50- летия «Литературной России» назвать его: «Литературная Россия». Сто рублей у меня уже есть, осталось только отнять у кого-нибудь остальные и – вперёд! В большое плаванье!Виктор КОКЛЮШКИН
Добавить комментарий