станция моего детства

№ 2008 / 32, 23.02.2015

Моя малая родина Мартук, районный центр, стоящий при железной дороге Москва – Ташкент, находится он в 70 километрах от Актюбинска на восток и в 200 километрах на запад к Оренбургу, некогда первой столицы Казахстана, поистине города восточного в ту пору. Ещё до середины 60-х годов Оренбург наполовину состо-ял из татар, много там проживало и проживает до сих пор казахов. Не могу не упомянуть для молодого поко-ления, что в царской России Оренбург был вторым, после Казани, культурным центром мусульман. Здесь из-давалась ежедневная газета «Время» на татарском языке, которая распространялась по всей России. Тут было несколько крупных театров, широко известных в мусульманском мире духовных центров, медресе, ме-четей, самая красивая из них построена на деньги казахских купцов. Издавалось с десяток журналов, печата-лись книги. В Оренбурге проживало с дюжину именитых в России казахских и татарских миллионеров, были здесь крупные торговые дома, банки. Всё это сошло на нет после революции, а в 70-х годах прошлого столе-тия, когда нашли оренбургский газ, сюда хлынули сотни тысяч переселенцев из России, и город навсегда по-терял свой восточный, мусульманский колорит. Родом из Оренбурга и мои родители. В годы революций, рас-кулачивания многие татары бежали в соседний Казахстан. Позже, в 20-х годах, от голода сюда бежали тыся-чами, целыми деревнями поволжские татары. Сюда, в степь, их толкало только одно – здесь жил единый по вере народ. В лихие годы это чрезвычайно важный фактор.

В пору моего детства, вплоть до 1957 года, ходили паровозы, которые останавливались каждые 25 километ-ров, красавцы-локомотивы должны были чистить топки и заправляться водой. Обязательно надо сказать не-сколько слов и о самих станциях. Дорога, построенная в начале 20-го века, замечательна своими архитек-турными и инженерными решениями. Особенно прекрасны станции: Актюбинск, Кандагач, Казалинск, Джу-салы, Кызыл-Орда, Туркестан, Арысь. Кроме удивительных по красоте и изяществу пассажирских вокзалов, строились депо, десятки грузовых пакгаузов, пожарных центров, водонапорных сооружений, пристанционных зданий для жизни и быта железнодорожников. Были построены добротнейшие здания из кирпича и камня: по-ликлиники, больницы, гимназии, здания для дворянских собраний, ставшие позже повсеместно Дворцами железнодорожников. Особняки для технической интеллигенции и служащих и удобные дома, в два-три этажа, для рабочих. Почти все эти здания сохранились и служат людям до сих пор. Отмечу, как человек знающий, все эти полторы тысячи километров с инфраструктурой, достойной восхищения, были построены… двумя строительными батальонами. Жаль, красивейшее здание актюбинского вокзала было снесено в 70-х годах, и на этом месте построили уродливый трёх-этажный сарай, в котором и зимой, и летом стоит ледяной холод, пробирающий до костей. Железнодорожники и в царское время, и в долгое время в СССР были элитой рабо-чего класса, а сама железная дорога – государством в государстве. Она имела собственные школы, клиники, высшие учебные заведения, связь, торговую сеть, своё снабжение, свои заводы и фабрики, культурные и спортивные сооружения и многое, многое другое. До 60-х годов в СССР существовало только два професси-ональных праздника: День железнодорожника и День шахтёра. Всем этим железная дорога обязана одному человеку – Лазарю Моисеевичу Кагановичу, выдающемуся организатору технической мощи СССР. Кстати, опять же, на заметку молодым, знаменитое московское метро тоже его детище, и оно долго носило имя сво-его основателя, а в суровое сталинское время просто так имена не давались.
Железная дорога изменила край. Появились сотни, тысячи посёлков вдоль дороги, включая и мой родной Мартук. Паровозы требовали воды каждые 25 километров, и в голых, зачастую безводных местах была прове-дена огромная работа русских геологов, найдены источники снабжения водой, рассчитанные на столетия. Построены сотни, тысячи водокачек, протянуты к станциям тысячи километров водопровода, работающие до сих пор. Наша мартукская станция снабжалась водой из красивейшего озера у аула Кумсай, что находится в семи-восьми километрах от посёлка. Водокачка, как мы её называли, строение в густом лесу у озера в Кум-сае, оказалась сложнейшим инженерным сооружением и служила почти век, даже когда отпала нужда поить паровозы. Объект, как говорят нынче, считался стратегического значения и был обнесён вокруг в три ряда, с большим интервалом, высокой колючей проволокой. Вход в зону был строго воспрещён. Водокачку с царских времён обслуживала одна и та же семья Качановых, дети которых учились с нами в одной школе в Мартуке. Как мы им завидовали! И было отчего. Как рассказывал мне мой одноклассник Петя Качанов, какие лини, са-заны, карпы, лещи, краснопёрки, головли попадались им в верши или в сети! Каких пудовых сомов ловили они на закидушки, какие пяти-семикилограммовые щуки ловили они на удочку – не пересказать! Мне прихо-дилось видеть эти уловы. Этой рыбой многодетная семья Качановых рассчитывалась за постой своих детей-школьников у наших соседей Козловых. Помню, мама тоже покупала у них рыбу, кажется, что вкуснее рыбы линя ничего на свете нет. А какую землянику, малину, ежевику, костянику собирали они в своём заповедном раю! Какой удивительной красоты лилии приносили они учителям в день последнего звонка и первого сентяб-ря – роскошь королевская, всю жизнь стоит перед глазами. Всё сломали, разграбили, растащили, сожгли в горбачёвское безвременье. Навсегда затерялся в необъятной России след надёжных тружеников Качановых, напоминающих мне таможенника Луспекаева из кинофильма «Белое солнце пустыни», отдавших водокачке, Отечеству 80 лет служения.

Когда лет в пять-шесть я попал на станцию, она показалась мне волшебным замком, утопавшим в роскош-ном саду. Вокруг здания были разбиты цветочные клумбы. Тогда же, впервые в жизни, я увидел цветочные ча-сы и живой календарь из цветов – всё это потрясло моё воображение. После убогого, пыльного, вросшего ок-нами мазанок в землю посёлка станция показалась мне земным раем. С каждого торца здания имелись во-донапорные колонки, которыми разрешалось пользоваться всем жителям Мартука. В дни стирок хозяйки с вёдрами на коромыслах тянулись к станции – говорили, что вода с озёр мягкая, шёлковая, и экономила доро-гое и редкое в ту пору мыло. А на перроне сиял медью отполированный за десятки лет руками дежурных станционный колокол – как приятен был его звон, отправлявший поезда в незнакомые мне города с волную-щими названиями: Ташкент, Наманган, Джалал-Абад, Ургенч, Алма-Ата – тысяча и одна ночь, Шахерезада и только!
В мои детские годы главным кормильцем маленьких местечек были базар и станция.
Помнится, год-полтора, не больше, Мартук переживал какой-то ренессанс, забытый нэп – на станции ми-лиция не гоняла жителей, приходящих к поездам торговать молоком, сметаной, творогом, варенцом, казах-ским катыком, шубатом, сливочным маслом, сбитым вручную дома. Выносили к поездам яйца, соленья, гри-бы. Осенью – арбузы, дыни, летом – малину и ежевику, собранную за Илеком. Более основательные хозяева торговали жареными и отварными курами и утками, а зимой тушками гусей, рыбой, приобретённой у тех же Качановых с водокачки. С огурцами, помидорами, капустой, зеленью выходил на вокзал известный огородник Карташов из Кумсая, он там работал главным агрономом. Бедные выходили к поездам с жареными семечка-ми из подсолнухов и тыкв. Они же торговали аппетитной толчёной картошкой, политой сверху подсолнечным маслом ручной выжимки с золотисто поджаренным луком. Предлагали они и домашний квас. Иногда они же торговали пирожками с картошкой, капустой, щавелем. В торговле пирожками с мясом, беляшами домини-ровали мои родственники Валиевы и Мамлеевы. Местные мастерицы выносили к поездам горячую выпечку – поезда в ту пору ходили минута в минуту, по ним сверяли часы. А какие у них были ватрушки с белым и крас-ным творогом, пироги с повидлом и джемом! Повидло и джемы тогда всегда имелись в сельпо в больших, поч-ти ведёрных, банках из нержавейки. Банки из-под них потом служили в хозяйстве вёдрами. Не меньшим успе-хом у пассажиров пользовались свежевыпеченные домашние караваи, с которыми приходили к поездам хох-лушки, в расшитых крестиком нарядных блузках, хлеб у них всегда был покрыт чистыми рушниками. Один бывалый казах в гимнастёрке с орденскими колодками даже наладился жарить шашлык к приходу поездов, и у него всегда выстраивалась очередь. Иногда рядом с ним пристраивался солидный аксакал в чистом камзо-ле, вельветовом или бархатном, он приносил большой бурдюк, или даже два, кумыса и пять-шесть деревян-ных чаш-тустаганов, из которых, как он уверял, кумыс всегда вкуснее. Вот эта пара всегда реализовывала свой товар до последней палочки, до последней пиалы, но они на станцию ходили редко, видимо, и с мясом, и с кумысом были проблемы. Немки в белых фартучках приходили к поездам с копчёным салом и окороком, домашней колбасой, ливерной и мясной. Немцы умудрялись коптить свинину дома, и этому быстро научили русских и украинцев, тоже державших свиней. До немцев, как говорили старики, в Мартуке никогда не копти-ли свинину, не делали колбас. Немцы вообще оказали огромное влияние на быт и культуру Мартука. Это с их почина появились водонапорные колонки в каждом дворе, стеклянные террасы и веранды, паровое отопле-ние, цветы возле дома и палисадники. Жаль, они поголовно уехали в Германию, о них всегда вспоминают тепло, жалеют, что их нет, когда надо починить машину, сделать паровое отопление, покрыть крышу, постро-ить баню. Чеченцы, сосланные в Мартук, тоже изредка, в августе, появлялись на перроне. Приходили женщи-ны в длинных платьях, непременно в платках, они торговали только молодой варёной кукурузой. До чеченцев в наших краях кукурузу не выращивали. У них она была особая, элитная, двухметровая. Высушенные стебли кукурузы использовали в строительстве или топили ими зимой печи. Молодую кукурузу чеченцы варили, а из сухих початков делали муку для кукурузного хлеба и мамалыги, но кроме молочной кукурузы иное у местных не пользовалось успехом.
Ходили на вокзал не только со съестным, каждый нёс, что мог продать. Не всегда всё продавалось за день-ги, шёл товарообмен, нынче называемый бартером. В ту пору на поездах в Среднюю Азию и на юг Казахста-на, на постоянное житие, тянулась беднота со всей России. Хотя в спальных вагонах из красного дерева, ос-тавшихся со времён царской империи, ехали люди с достатком. Мы любили скорый поезд из Москвы. Мы, мальцы, с удивлением разглядывали пассажиров этих вагонов в полосатых шёлковых пижамах, дам в рос-кошных халатах или с накинутыми на плечи пальто с чернобурками. Запомнилось, что эти пассажиры никог-да не торговались, или мартукские цены им казались дешёвыми, или они быстро понимали, как бедствует народ на этих забытых богом полустанках. Скорее всего, и то и другое, богатые того времени ещё не считали свой народ быдлом, не презирали его, воспитание и совесть не позволяли.

Моя мама круглый год ходила к поездам с оренбургскими платками, вязанными из шерсти и пуха перчатка-ми, носками, шарфами. Военные, которых было много среди пассажиров, охотно покупали именно белые пу-ховые перчатки и длинные шарфы, наверное, это были молодые офицеры, что любили пофорсить. В Мартуке у небольшой кожевенной артели жил человек по фамилии Трушкин, владевший редкой для села профессией, он был виртуоз-керамист. Лепил из глины кувшины, миски, жбаны, тарелки, большие бадьи. Делал забавные детские игрушки, свистульки. Мы, ребятня, часто ходили к его дому и завороженно смотрели на гончарный круг и ловкие руки мастера. Он тоже иногда ходил к поездам со своим товаром. Мы, пацаны, больше всего радовались, если ему удавалось что-то продать. Покупали те, кто выскочил из вагона без посуды, купленную миску тут же до краёв заполняли толчёной картошкой или простоквашей. В ту пору вагонов-ресторанов в со-ставе не было, и в дорогу брали с собой пяти-шестилитровые медные чайники. Тогда их выпускали тысяча-ми, и они были обязательным атрибутом каждой семьи, а на станциях везде были кубовые, где бесплатно разливали в несколько кранов кипячёную воду. В кубовой на нашей станции, сколько помню, работал мужик по фамилии Корнеев, он никогда не давал местным кипятку, даже своим, станционным. Видимо, такая жёст-кая инструкция была, ведь топили в кубовой углем, а его на всех не напасёшься. Поезда стояли не меньше получаса, и на перроне вовсю шёл торг, кто покупал, кто обменивался. Но пассажиры не раз обманывали ме-стных, людей доверчивых, запуганных. Помню, мама купила два куска мыла. Мыло оказалось брусками кир-пича, только на сантиметр облепленных настоящим мылом. Однажды соседи Сафаргалиевы готовились к свадьбе и купили для приготовления домашней бражки мешочек сахара на десять-двенадцать килограммов. В посёлке сахар давали только по паевым книжкам, да и то в ограниченном количестве. Как радовались наши соседи, что так выгодно выменяли своих потрошёных гусей на сахар у солидного пассажира! Но продавец оказался ловким аферистом. В мешочке с сахаром внутри находился ещё один мешочек с речным песком, сахара набралось чуть больше килограмма. Как они горевали – не высказать! Но как бы ни осторожничали мои бедные земляки, их всё равно часто обманывали. Помню, только однажды прямо на вокзале какая-то афера была раскрыта, и тут уж били негодяя долго и больно, и даже вокзальный милиционер Великданов, из-дали наблюдавший за самосудом, вмешиваться не стал.
Было в Мартуке и ещё одно место выживания для моих земляков – базар, в том числе и для моей семьи, ждавшей воскресенья, как праздника, ибо только там можно было заработать копейку, продать мамины вяза-ные вещи или выменять их на продукты, в конце концов, занять денег у кого-то более удачливого в базарный день. Базар располагался рядом с церковью, построенной первыми столыпинскими переселенцами в 1907 году. Нынче там уже почти 50 лет находится стадион, отстроенный запомнившимся добрыми делами секре-тарём райкома Салином-ага Шинтасовым, он прожил почти 90 лет и умер уже в новом веке – пусть земля бу-дет ему пухом. Мартучане будут помнить его долго. В ту пору в Мартуке имелось два постоялых двора, куда съезжались люди из русских поселков: Казанки, Нагорного, Веренки, Белой хатки, Полтавки, Красного яра и из казахских аулов: Кумсая, Жанатана, Аксы, Жамансу, Танабергена. Мусульмане облюбовали дом хромого Махсума на Советской, а православные – ближе к церкви, на постоялом дворе у Шалаевых. С субботнего дня до понедельника жизнь там била ключом – ставились ведёрные самовары, топились печи во дворе и дома, в которых варилась и жарилась всякая еда. Пока готовили обед, мужчины и бабы спешили в сельскую баню, а уж потом ходили по гостям к родным и знакомым или направлялись к детям-школьникам, стоящим на постое по всему Мартуку, а к вечеру накрывали общие столы у себя на подворьях. Мы, ребятня, тоже с интересом ждали базарных дней. Кололи на подворьях горы щепы для самоваров, ставили огромные медные самовары и смотрели за ними, бегали в магазин за водкой, вообще, были там на подхвате. Особо шустрым всегда до-ставалась копейка на кино, бесплатный обед. Кусок хлеба нашего детства имел высокую цену. Мне, знавше-му постоялый двор хромого Махсума-абы, приходившегося нам дальней роднёй, не хуже своего двора за-помнились эти весёлые суетливые вечера с песнями, плясками, а порою и драками, но до сих пор стоит пе-ред глазами коновязь. Этакая, по-современному говоря, стоянка для скакунов. Каких я только там не пови-дал красавцев аргамаков! Иногда после базара, особенно если это совпадало с праздниками или с Курбан-Байрамом, устраивались байги – скачки. Мы, мальчишки, конечно знали всех известных наездников из всех аулов, особенно нам нравился злой, уже далеко не молодой всадник Кенес-агай из Кумсая, он часто выигры-вал байгу. Призом всегда служил баран или бычок, который общество покупало вскладчину. Торговали ло-шадьми и на базаре. Конь в жизни казаха, в жизни всех тюркских народов всегда имел какой-то сакральный смысл, играл важную роль.

Но вернёмся к нашему базару. Если на станции продавали съестное с пылу-жару, тут такого не было, обеда-ли после торгов приезжие или в чайной, или у себя на постоялых дворах. Торговали тут картошкой, тыквой и живностью: курами, гусями, поросятами, баранами, телками. Живность имела на базаре свой угол. Много торговали зерном, мукой, просом, особо почитаемым казахами злаком. Я думаю, казахи обязаны своим здо-ровьем курту – высушенному кислому творогу, мясу, жареному просу и измельчённому из него лакомству – талкану. В пору своей юности я как-то заметил, что среди казахов вообще нет лысых, людей в очках, а зубы у них всегда блестели, как ныне на рекламе зубной пасты «Колгейт». Нынче из-за экологии и казахи не выдер-жали – полысели, носят очки, и с зубов исчезла белизна.
Как бы заманчиво я ни описал торговлю на станции, базаре – ясно, что там продавали последнее. Те же пирожки и пышки шли на свой стол только если оказались непроданными, потеряли свежесть и вид, и уже не-удобно было выносить их к следующему поезду. В доме нужна была каждая копейка, купить уголь, дрова, ки-зяк у аульных казахов, сено для коровёнки, керосин для лампы и керогаза, примуса. Нужны были деньги одеть, обуть детвору, купить чай, сахар, заплатить налоги. Кстати, те, кто учился после седьмого класса, платили и за обучение в школе, а деньги можно было добыть только на базаре. Безработица, отсутствие лю-бой, даже грязной, тяжёлой работы было уделом сельского населения, да и в городе их в ту пору никто не ждал.
На базар в Мартук съезжались и сходились не только жители Мартука и окрестных сёл, но приезжали и из Актюбинска, Яйсана, Акбулака, добирались сюда даже из Оренбурга. Людей издалека манили продукты, во-круг Мартука были крепкие русские сёла. Горожане вряд ли приезжали сюда с деньгами, за деньги и в городе продукты водились. Сюда приезжали поменять старую одежду, обувь, посуду, отрез на платье или костюм на муку, сало, гуся, курицу. Наверное, не продав у себя на базаре свой товар, они пытались сбыть его в глубин-ке, в Мартуке, и это всегда им удавалось, к обоюдному удовольствию. И продавцам, и покупателям не было куда отступать, одних ждала голодная семья, других – голые, босые дети. Наезжали, особенно по теплу, и продавцы совсем экзотичных товаров. Приезжали художники в шляпах и беретах и предлагали написанные на загрунтованной клеёнке картины: томных красавиц у балконного окна, сказочные замки у живописного озера с непременной грустящей принцессой в ажурной беседке, лебедей в пруду парами и в одиночку, резвя-щимися на фоне тех же дворцов. И что странно, в голодном, холодном Мартуке у развалов художников всегда толпился народ, но больше – женщин. В ту пору девять из десяти из них были вдовами. Подолгу, зачарованно вглядывались они в лица томных красавиц, в другую, непонятную, но притягательную и никак не досягаемую ими жизнь. И ведь покупали эти картины на последние гроши! Но чаще меняли на шмат сала, ведро картош-ки, несколько килограммов муки или банку подсолнечного масла. У меня нет слов, чтобы описать степень бедности военного и послевоенного села. Но я попытаюсь показать её на примере базара и жизни, быта сво-их земляков мартучан. Позже, уже став писателем, я как-то отметил в своём дневнике – бедность не имеет дна, предела. На базаре некто, заезжий продавец, предлагал рис… в рюмках, да, да, в водочных рюмках, граммов на тридцать-сорок. Приобрести целый стакан стоило больших денег, на такое никто и не замахивал-ся.
Помню, рассказывая о свадьбе в русской части села, с гордостью поминали о пьяном Петре Шульге, слов-но он величайший кутила и мот. То ли свадьба оказалась по душе Петру, то ли молодые любы, то ли самогон крепок – вошёл он в кураж и среди гуляния, когда подарки молодожёнам уже были вручены, объявил: ещё полпуда муки дарствую молодым! Щедрый подарок был принят под гром аплодисментов, и кто-то, от волне-ния и восхищения, назвал его за широкий жест Шахом, с тех пор его в Мартуке иначе не называли. Кстати, сам Шах, шебутной по натуре, часто бывал не в ладах с супругой. И когда он шёл по посёлку, понуро склонив голову, к дому матери с мешком муки на плечах, в котором было не больше пуда, сельчане говорили – опять Петя в развод подался. Но, к счастью, всё как-то быстро налаживалось, и Шах уже веселее, вприпрыжку, воз-вращался к жене с тем же мешком на сутулой спине. Как видите – бриллианты не делили. Разве такое можно придумать, забыть? Мы так жили. Кстати, для нового поколения – пуд всего лишь шестнадцать килограммов. Хочу добавить из личного. Однажды моих родителей пригласили на свадьбу, а в доме не было не только ни гроша, но даже щепотки чая или кусочка сахара. Не нашлось в доме и ни одной новой вещи, что могла послу-жить подарком молодожёнам, таким же беднякам. Тогда родители отобрали из праздничных тарелок, кото-рые ставили только гостям, две, без единой щербинки и царапины, с тем и пошли на свадьбу.

Зимы в ту пору случались снежными, вьюжными, а морозы стояли всегда за двадцать, хотя и тридцать не бы-ло редкостью, неожиданностью. Пурга иногда мела неделями, и тогда беда стучалась в каждый дом не только в Мартуке, но и в посёлках, аулах. Дороги заметало до макушек телеграфных столбов, а это – два-три метра, сегодня подобное и представить трудно, и о базаре не могло быть и речи. Ничего ни продать, ни поменять, ни взять в долг у удачливых. В эти дни самые отчаянные, как моя мама, несмотря на появившиеся жесточайшие запреты торговли на станции и на данные ею подписки не появляться там, бежала к поездам, пыталась про-дать хоть пару варежек и шёгольский шарфик военным, а платками она рисковала редко. Слишком неподъ-ёмной была бы потеря. Ведь в платке была доля и хозяев пуха из аула, который отдали ей в кредит, доверяли матери, знали, что Гульсум всегда рассчитывается честно. Но милиционеры на станции были начеку, отби-рали товар и пинками тяжёлых сапог гнали несчастных женщин с вокзала, наиболее строптивых даже запи-рали в какую-нибудь холодною комнату при станции и составляли протокол, который ещё и штрафом закан-чивался. Грозили в следующий раз отдать под суд или выселить из посёлка, хотя сложно представить себе более горестное место, чем послевоенный Мартук. Как лютовала власть и милиция на станции, когда торгов-лю там объявили спекуляцией. Люди в форме сапогами пинали вёдра с яйцами, переворачивали тазы с про-дуктами, выливали на землю молоко, сметану, бросали в грязь всё съестное – чему радовалась лишь шпана, отиравшаяся рядом. Кто пытался защитить своё добро, были биты жестоко, умело, не задумываясь. Запом-нилось одно, они обижали всех, но никогда не трогали, не били, не задирали чеченцев. В их печальных глазах, даже у женщин, у детей, не говоря уже о мужчинах, они видели моментальный отпор, непредсказуемый, вплоть до смертельного. Чеченцы – единственный знакомый мне народ, при всём уважении ко всем осталь-ным, который выше жизни ценит честь, достоинство и не терпит унижения, оскорбления.
Если в детстве мы не слышали слово «инфляция», то зато хорошо знали, что такое конфискация, экспро-приация, спекуляция (непонятно, чем могли «спекулировать» мои земляки?), понятые, следственный экспе-римент, превентивное задержание, очная ставка. Понимали, что НКВД важнее и страшнее милиции. Сделали для себя неприятное открытие, что ордена, которые мы считали мерилом высшей доблести и особой заслу-гой перед Отечеством, ничего не значили даже для милиционера Великданова со станции. Сам видел однаж-ды, как, грязно выругавшись, он сапогом опрокинул в пыль жаровню с готовыми шашлыками у орденоносца казаха, а когда тот попытался защитить остатки баранины в тазике, прикрытом марлей, ударил сапогом пря-мо в грудь, густо увешанную орденскими колонками.

В те годы на станции день и ночь кипела жизнь, происходили важные для села события. Если в Мартуке оста-навливались все проходящие мимо поезда, и пассажирские, и грузовые, и все паровозы чистили здесь свои топки, то, наверное, нетрудно представить себе, какие эвересты, монбланы шлака выросли по обе стороны станции. Ведь поезда начали ходить регулярно с 1905 года, а мы с вами ведём разговор о 50-х годах. Если нечётные поезда, идущие из Ташкента в Москву, чистили топки на пустыре за станцией, где далеко в степи одиноко стояло только здание МТС довоенной постройки, то поезда, приходящие из Москвы, освобождались от шлака на территории посёлка, рядом с краснокирпичным двухэтажным домом, где жили железнодорожни-ки. Дом этот нам, мальчишкам, казался огромным, и понятие «небоскрёб», которое мы знали по Маяковско-му, ассоциировалось нами именно с этим строением. А горы шлака за 45 лет работы дороги высились над этим домом так высоко, что нам казалось, что вершины его прячутся в облаках. Круглые сутки после поездов женщины сгребали шлак из междупутья на носилки и сносили его на эти горы. Когда кочегары чистили топки, то возле паровозов уже крутились мальчишки, старики, женщины с вёдрами и кочергами, они высматривали непрогоревшие куски угля, выпавшие из чрева паровоза. Как только последний вагон проходил над кучей, все бросались в колею выхватить эти желанные горящие куски угля. Конечно, такие куски выпадали нечасто, и это считалось большой удачей. В основном, собирали шлак, не прогоревший до конца уголь, он тоже годился в печь, но его нужно было гораздо больше. Кто опоздал к поезду, те ковырялись в отвалах, куда сносили уже перебранное после поездов. Горы шлака напоминали вулкан, внутри них всегда тлел огонь, и жар от него был крепко ощутим, особенно в холодное время.
В ту пору из России в тёплые края, в Среднюю Азию, постоянно перемещался всякий люд. Крыши всех по-ездов были усыпаны шпаной, от крепких мужчин до десятилетних мальцов в рванье, в их разговорах города Ташкент, Чимкент, Тюлькубас, Наманган, Самарканд, Туркестан звучали как рай. Время было суровое, стро-гое, и на таких пассажиров устраивались серьёзные облавы, их отлавливали, сгоняли с поездов, и они иногда неделями прятались в этих отвалах шлака. Там наверху были свои тайные тропы, ниши, пещеры, чем выше, тем страшнее и таинственнее. Туда и милиция-то не решалась подниматься, боялись провалиться в кратер вулкана, случалось и такое.

Лет с десяти начал ходить на станцию за шлаком и я, хотя мама долго противилась этому, понимая, что станция – опасное место не только из-за шпаны, тянувшейся на юг, но и из-за станционных ребят, считав-ших вокзал своей вотчиной и при каждом случае обижавших малолетних ребят из посёлка. Но жизнь застав-ляла идти на риск. Сегодня трудно себе представить, что внутри землянок от холода в углах комнат от потол-ка до пола висели ледяные сталактиты, так промерзало за зиму наше жильё. Оттого мы на всю жизнь запом-нили слова: голод-холод.
Однажды, когда я перебирал шлак на отвалах, рядом со мной появились четверо парней разного возраста, самому младшему – лет пятнадцать-шестнадцать, а старшему уже за двадцать. Не местные, видимо, их со-гнали с крыш московского поезда, который прошёл нашу станцию с утра. Я, конечно, испугался, хотя кроме латаного-перелатаного цыганами ведра и самодельных санок у меня ничего не было. Одежда моя не подхо-дила им ни по росту, ни по качеству – одеты они были гораздо лучше мартукских ребят, прямо щёголи какие-то. Далеко магазин? – спросили они, и я показал им кочергой вдаль, где рядом с сельсоветом под зелёной крышей находился наш «Сельмаг». А где милиция? – переспросили они. Там же рядом, – объяснил я. Мой от-вет почему-то сильно огорчил их. Тогда один из них, в шапке-кубанке из серого каракуля, вдруг вполне друже-любно попросил меня: «Выручай, малец, сбегай в магазин. Купи нам пожрать: хлеба, колбасы, консервов, па-ру бутылок водки, следующий поезд будет только к ночи, да и курева не забудь». Видя, что я сник, они спроси-ли: «Не хочешь нас выручить?» Я ответил: «Хочу, но у меня нет ни копейки». Тогда они весело засмеялись, и опять же тот, в кубанке, достал из голенища щёгольских хромовых сапог жёлтое кожаное портмоне и сказал, продолжая улыбаться: «Мы сразу поняли, что ты не богач, держи белохвостую, думаю, хватит», – и протянул мне хрустящую сторублёвку, где на просвет с одной стороны виделся Кремль, а с другой Ленин. Это были но-вые, пореформенные деньги, после 1949 года, и у мамы однажды была такая красивая денежка. Правда, слово «белохвостая» я услышал тогда впервые. Только через четыре года, когда буду учиться в Актюбинске, услышу снова от местных блатных ребят, как и они назовут сторублёвку белохвостой. И я сразу вспомню ту давнюю встречу. Я осторожно взял белохвостую, но кто-то из ребят вдруг сказал: «Серёга, добавь ещё денег, не хватит». И тот щёголь, видимо старший в компании, сунул мне в руки ещё тридцать рублей. Я было рванул-ся с горы, но меня учтиво придержали: «Возьми санки, малец, в руках не унесёшь, да и в глаза бросаться бу-дет». С санками я и понёсся в магазин. Продавец сельмага, Нюра Кожемякина, слыла в Мартуке модницей, не раз заказывала у матери вязаные вещи, и она, узнав меня, строго спросила: «Откуда деньги?» Я честно обо всём рассказал. «Как же ты донесёшь такое добро», – спросила участливо, выставив весь заказ на при-лавок, и, не дождавшись ответа, упаковала все мои покупки в коробку из-под вермишели, сама вынесла на крыльцо и уложила в санки. Встретили меня радостно, похвалили, отломили кусок колбасы с хлебом, пред-ложили выпить, но от водки я отказался. Когда я попытался вернуть сдачу, они великодушно разрешили оста-вить её себе, на кино, чему я радовался несколько недель.

В 1960 году, когда жизнь в наших краях в связи с освоением целины наладилась, дежурный по станции Куже-лев первым в Мартуке отлил из шлака пристанционных эверестов шлакоблочный дом – это была революция в строительстве посёлка. За два года от паровозного шлака не осталось ни грамма, всё смёл строительный бум, и теперь только старожилы вроде меня помнят о былых огромных огнедышащих горах на станции. Но чтобы навсегда уйти со станции в Мартуке, мне придётся рассказать ещё один случай, который и спустя 57 лет время от времени мне снится.
Случилось это год спустя после встречи с проезжими уркаганами на станционных отвалах шлака. За год я стал на станции бывалым человеком, обрёл опыт, сноровку, и мама уже привыкла, что после уроков я всегда крутился у паровозов и без добычи редко возвращался домой. Только-только отпраздновали новый 1952 год, и у нас начались школьные каникулы. Стоял погожий зимний день, градусов 18-20, ни ветерка, светило солн-це, и я решил часа на два сбегать на станцию за углем, потому что в дни каникул давали дневной сеанс, и в тот день шёл цветной фильм «Большой вальс». По дороге мне повстречался одноклассник Диас Искандеров, чей отец погиб под Москвой, как и мой. Диас редко бывал на станции, видимо, дома не разрешали, или он по-баивался станционных ребят. Но в последние месяцы он часто видел, с какой добычей я возвращался домой, так что уговаривать его долго не пришлось. Главным аргументом послужило предложение продать пару вёдер добытого михайловского угля хромому Махсуму с постоялого двора, тот всегда покупал особый, тлеющий, без дыма уголь для своих трёхведерных самоваров. Когда мы пришли на станцию, на первом пути в сторону Актюбинска стоял грузовой состав. Видимо, он прибыл уже давно, потому что машинист паровоза и его по-мощник стояли у тендера без привычных инструментов в руках – большой маслёнки и молотка на длинной ручке. Значит, они закончили осмотр, обстучали все важные элементы локомотива и смазали ходовые части, буксы. Машинист как раз обратился к кочегару: «Сергей, стоять нам ещё долго, мы пойдём на вокзал пообе-даем, а ты тут за главного». Видимо, по рации они получили сообщение, что навстречу идёт литерный поезд с особо важным грузом, и ему освобождали перегон, давали зелёную улицу на нашей станции. Мы, мальцы, не хуже железнодорожников ориентировались в правилах движения, в специальной терминологии. Кочегар, в по-те лица очищавший топливные люки, забитые шлаком, что-то буркнул в ответ им в спину. Мы быстро оценили ситуацию, такой случай, когда у паровоза остаётся один кочегар, бывает раз в год и считается удачей. Дело в том, что и машинист, и его помощник, белая кость на паровозе, они всегда гоняли ребят от локомотива по-дальше, могли и подзатыльник дать, и пинка под зад особо настырным. А кочегар, которому за короткую ос-тановку нужно было вычистить топки с обеих сторон, заправить тендер водой да ещё накидать угля из откры-того всем ветрам огромного тендера поближе к кабине, чтобы на ходу забрасывать его в топку, едва не ва-лился с ног от усталости. Адская работа – то на ветру, на морозе на открытом тендере, то у жаркой печи ме-тать пудовой лопатой уголь в ненасытную печь, то шуровать забитые шлаком топки. В ту пору слово «коче-гар», «работать, как кочегар» имело смысл особо тяжёлой, рабской работы, губительной для здоровья. В ко-чегары шли молодые люди из деревни, из-за безработицы, безысходности, из-за возможности обрести по-стоянный заработок, угол в общежитии или комнату в коммуналке – власть знала, чем приманивать бедноту. Эти деревенские ребята понимали пацанов, крутившихся возле паровоза. Не раз бывало, особенно зимой, кочегар, перед самым отправлением, видя занятость своих коллег, сбрасывал ребятам с тендера два-три ку-ска угля в сугроб. Как только машинист с помощником отошли подальше, я тут же нырнул под состав и под-нялся на паровоз с другой стороны, чтобы не видел работавший кочегар. Я хотел узнать, успел ли он запра-вить паровоз водой и есть ли в тендере кусковой уголь, желательно михайловский – для самоваров. К моей радости, водой ещё не заправили, и весь тендер был полон нужного нам угля. Обрадованный, я спустился к Диасу, и мы вдвоём подошли к кочегару, поздоровавшись, я спросил: «Можно мы заправим паровоз водой?» Кочегар вытер пот со лба, внимательно осмотрел нас – а вы сможете? «Обижаешь, Серёга, – ответил я лихо. – Нам все доверяют, ни разу не перелили, мы ведь вдвоём. Я наверху, а товарищ внизу. Буду глядеть в оба», – добавил я для основательности. И впрямь, зазевайся, не перекрой воду вовремя, зальёт весь паровоз водой, и через пять минут на морозе он будет весь ледяной, и отбивать лёд придётся только кочегару.
– Ну, если вдвоём, то добро, заправляйте, – ответил повеселевший кочегар.

Конечно, наверх полез я, Диас ещё никогда не бывал на паровозе, побаивался. Прежде чем забраться на-верх, мы навели длинный хобот высокой колонки над люком тендера, а наверху я его ещё поправил по цент-ру, и только потом дал отмашку Диасу, чтобы отвинтил колесо крана, и вода, обдав меня запахом озера, ти-ны, рыбы, полилась в чрево паровоза. Вода виднелась на самом донышке, и я знал, что нужно пятнадцать-двадцать минут, чтобы заполнить тендер доверху. Визуально было хорошо видно, как вода поднимается. Во-да водой, а задача была – добыть уголь, а он, желанный, сажево-чёрный, бархатистый, лежал рядом, только протяни руку. Сверху я видел, что кочегар всё ещё скребёт топку справа по ходу состава, поэтому стал сбра-сывать большие куски угля в снег между путями на другую сторону. Время от времени я поглядывал вниз и на Диаса, и на кочегара Серёгу, и продолжал сбрасывать и сбрасывать. Такая удача мне не выпадала никогда, мы могли теперь продать и десять вёдер угля, и домой отнести. Радость прибавляла мне силы, я даже что-то насвистывал и безголосо напевал. Вода тем временем наполняла тендер.
Когда кочегар перешёл чистить топку слева, я стал сбрасывать Диасу прямо под ноги, жестами объясняя, чтобы он присыпал уголь снегом. Вот-вот должны были вернуться машинист с помощником. В общем, минут за двадцать я набросал по обе стороны колеи довольно-таки много угля. А тут и вода подошла под горлышко, и мы успели перекрыть кран вовремя, о чём тут же доложили Серёге. Кочегар поблагодарил нас и сам за-брался на паровоз, проверил и сбросил огромный валун угля вёдер на десять, я бы его и с места не сдвинул. От такого куска на паровозе одна морока, замучаешься его кувалдой в тендере дробить, а для нас – неска-занное богатство. Мы с Диасом, счастливые донельзя, улыбающиеся от неслыханной удачи, перешли под составом на междупутье и стали присыпать снегом тот уголь, что я сбросил в самом начале. Машинист, за-няв место слева, сразу мог его увидеть, а значит, не поздоровилось бы нашему доброму Серёге. Пока мы присыпали уголь на междупутье снегом, вернулся машинист, я увидел его в привычном окошке. Локомотив начал разводить пары, и нас, стоявших возле первого вагона, обдавало словно облаком, но мы его не заме-чали. Наши фантазии унесли нас со станции, мысленно мы покупали цветные карандаши, рыболовные крюч-ки и настоящую капроновую леску. Диас замахнулся даже на перочинный ножик – денег от хромого Махсума должно было хватить на всё. Богатая добыча лежала у наших ног слева и справа и даже за спиной. Но тут не-понятно откуда появилась ватага станционных ребят, не меньше десятка. Они были на год-два постарше нас с Диасом, а главному, двоечнику из 6-го «Б» по кличке Фаддей, исполнилось уже четырнадцать. Конечно, они знали нас, а мы их, кроме двух дошколят, одетых в рваньё не по росту. Наверное, кто-то из них увидел из ок-на на втором этаже, как я долго сбрасывал с паровоза уголь. Ощущая пятикратное преимущество, они шумно накинулись на нас, особенно усердствовал Фаддей, подражая блатным, он сыпал жаргонными словечками, смачно ругался, в общем, запугивал страшно. Суть претензий была предельно проста, особенно в устах кос-ноязычного Фаддея: станция наша, а значит, и уголь наш, убирайтесь, пока санки не отняли и не надавали как следует. Настроены они были агрессивно, даже поделиться не предложили, как часто бывало в подобных ситуациях. Наш случай был не первый на станции, только сегодня Фаддей впервые вывел новую юную по-росль из краснокирпичного дома на охоту за чужаками, и явно желал утвердиться в лидерах. Хотя их было больше, у нас имелось преимущество, у каждого в руках была железная кочерга, которую мы держали нагото-ве. Когда Фаддей уж очень стал наседать на меня, я толкнул его кочергой в грудь, и он, не ожидавший отпора, упал на путь, что резко поубавило ему пыла. «Наш, уголь, наш уголь», – орали дружно станционные, и меня вдруг осенило. Я сказал как можно твёрже и туманнее: «Фаддей, наш уголь или ваш, ты не нам доказывай, понял?». «Кому же?», – опешили разом станционные. «Вот сейчас вернутся Султан с Хамидом, они за брата-нами старшими пошли и за большими санками, им, чеченам, и скажете, что вы хозяева угля и станции, а те-перь валите отсюда, пока целы». В этот момент кто-то из колеи наклонился над большим куском угля, и тут произошло неожиданное. Тишайший Диас, побаивавшийся станционных, поддал тому такого пинка, что тот упал к ногам Фаддея. Тут нападавшие заметно дрогнули, не имея чеченской поддержки, мы, татарчата, вряд ли могли вести себя столь нагло на их территории. Но уйти просто так Фаддею гордость не позволяла, боял-ся уронить авторитет среди мелюзги, он демонстративно рвался в блатной мир. Фаддей лихорадочно думал, как он объяснит станционным корешам из красного дома, что не сумел отнять богатую добычу у двух малоле-ток из посёлка. Так мы и стояли напротив друг друга – я с Диасом на междупутье, станционные в колее глав-ного пути. Наш паровоз всё больше и больше выпускал пар, и мы все время от времени тонули в этом густом облаке, но никто не обращал на это внимание. Весь интерес с обеих сторон сошёлся на угле. Конечно, до-будь мы малость угля, ведёрка два, мы бы не сопротивлялись, и они, наверное, так бы не злобствовали. Но такую добычу никто не хотел уступать, ни мы, ни они. А в это время литерный поезд на высокой скорости, шедший на проход через Мартук, миновал входной семафор и, видя скопление на путях, отчаянно гудел во всю мощь своих труб. Но никто из тринадцати ребят ничего вокруг не видел и не слышал, у всех в глазах – только уголь. Мне кажется, насыпь сегодня высоченную гору шоколадок, сникерсов, жевательной резинки и прочего добра, которое волнует детвору, всё равно нашёлся бы один равнодушный, озирающийся по сторо-нам. А тогда от угля дети не моги оторваться ни на секунду, такова была ему цена по времени.

Скорый налетел с размаху – четверых насмерть сразу, нескольких выбросило из колеи без единой царапины, Фаддею отрезало обе ноги, а один мальчик по фамилии Касперов остался цел, ухватившись за решётку па-ровоза, которая сбрасывает с путей небольшие предметы. Диаса поезд не задел, меня зацепило какой-то выступающей частью паровоза, и, хотя я был в шапке, чуть выше виска у меня вырвало кусок кожи с волоса-ми, размером с маленькую монетку, и я долго хромал на левую ногу. Наверное, сильно ударился о стоящий состав, когда меня отбросило от летящего паровоза. Когда я очнулся, Диаса рядом не было, со станции и из краснокирпичного дома с плачем бежали женщины. Я потихоньку переполз под составом, нашёл свои санки и ведро и, обливаясь слезами, хромая, поплёлся домой. Кому досталась большая добыча, остаётся только га-дать. Эта история имела тягостное продолжение только для меня. Меня хотели исключить из пионеров, как расхитителя социалистического добра, и даже из школы. Но нашлись во власти здравые люди, и ретивых учи-телей быстро одёрнули. На станцию я, конечно, дорогу забыл.
В год моего 65-летия я случайно узнал, что тот мальчик, Касперов, чудом оставшийся жив, стал профессо-ром, академиком, ректором авиационного института в Новосибирске. Поистине, судьбы людские и пути Гос-подни неисповедимы.
Рауль
МИР-ХАЙДАРОВ