и голые искры блестели

№ 2008 / 34, 23.02.2015

Поэма «Мороз, Красный нос» остаётся одним из самых неразгаданных произведений Н.А. Некрасова. Самому Некрасову, по словам П.Д. Боборыкина, хотелось «написать несколько картинок русской сельской жизни… судьбу нашей русской женщины…». Типичная трактовка великой некрасовской поэмы сводится чаще всего к тому, что «Мороз, Красный нос» – это апофеоз русской крестьянки, в которой автор усматривает исчезающий тип «величавой славянки». Поэма рисует светлые стороны крестьянской натуры, проносящиеся перед замерзающей в лесу Дарьей яркие картины былого счастья – и всё это превосходно написано великолепными стихами. Часто о смысле поэмы говорилось вообще весьма обтекаемо. Именно в этом духе трактует поэму В.В. Жданов в «Истории русской литературы»: «Поэт задумал изобразить судьбу и характер крестьянской женщины, её терпение и выносливость, любовь к труду, доброту и поэтичность её души… До Некрасова никто в русской поэзии не воспел крестьянский труд как основу жизни… Художественное своеобразие и особый колорит придают поэме сказочно-фольклорные мотивы…». Всё это в принципе не выходит из круга определений самого Некрасова, заявившего о том, что ему хотелось написать всего лишь «несколько картинок русской сельской жизни».
Однако лучшая поэма Некрасова проникнута единством и значительностью замысла, глубиной художественной логики. Действительно, судьба «красивой и гордой славянки» представлена в поэме Некрасова как прекрасный идеал. Но этим глубина замысла поэмы далеко не исчерпывается. Есть в поэме «Мороз Красный нос» и более глубокий, собственно религиозный, идеал. В истолковании поэмы возможны весьма существенные коррективы, если вычленить в её проблематике личные переживания поэта, тему смерти. Самый глубокий свет на её замысел проливают христианские мотивы поэмы.
Художественная логика поэмы связана воедино темой судьбы человека перед лицом Божьего Промысла. Именно поэтому чудесному, запредельному, загробному отведено в поэме весьма существенное место. Следует обратить внимание на то, что «Мороз, Красный нос», несмотря на действительно присущую этому произведению эпичность, проникнут личной темой, личным настроением поэта, которое раскрывается во введении к поэме и в её финале. Эти настроения – тревожное ожидание смерти.
Хотелось бы обратить внимание на то, что вступление к поэме и обращение к сестре, которой Некрасов посвящает своё произведение, вовсе не оптимистичны в жизненном плане. Наоборот, тон Некрасова весьма печален. В сущности, во введении он говорит о том, что, возможно, поэма станет его «последней песней»:А теперь – мне пора умирать…
Не затем же пускаться в дорогу,
Чтобы в любящем сердце опять
Пробудить роковую тревогу…

Присмиревшую Музу мою
Я и сам неохотно ласкаю…
Я последнюю песню пою
Для тебя – и тебе посвящаю.

Но не будет она веселей,
Будет много печальнее прежней,
Потому что на сердце темней
И в грядущем ещё безнадёжней…
В финале поэмы Некрасов возвращается к личным мотивам:И ежели жить нам довольно,
Нам слаще нигде не уснуть!
«Нам» – это тем, кто чувствует себя «у двери гроба». Говоря о том, как замерзает в лесу крестьянская вдова Дарья, Некрасов, несомненно, вносит в поэму и личные переживания.
Между тем у Некрасова нет более оптимистичного произведения, чем «Мороз, Красный нос». Только здесь доминирует не социальный, не жизненный, а «вечный», собственно христианский оптимизм. Он не сводится к теме труда и картинам довольства крестьянской жизни. Это «временной» пласт поэмы, за которым раскрывается красота иной, «вечной» жизни, старательно подготовленной для человека Богом (что так умиляет Некрасова в период его личных переживаний).
Смерть – одна из главных тем поэмы. Причём в ней показано целых три смерти: крестьянина, совершившего свой мужицкий жизненный подвиг, его вдовы, понёсшей тяжкий подвиг русской женщины, наконец, схимницы в монастыре, отличившейся подвигом духовным. Говорится во введении и о близко ощущаемой смерти самого автора («А теперь мне пора умирать»), а также о смерти матери:Буря воет в саду, буря ломится в дом,
Я боюсь, чтоб она не сломила
Старый дуб, что посажен отцом,
И ту иву, что мать посадила,
Эту иву, которую ты
С нашей участью странно связала,
На которой поблёкли листы
В ночь, как бедная мать умирала…
Столь широко введённая в поэму тема смерти не только придаёт ей особенный драматизм, но и влияет на весь строй мышления автора, на необычное сочетание в ней бытового и мистического, реального и фантастического. Перед нами произведение, в котором сны теснейшим образом сплетены с явью, воспоминания и мечты – с реальностью. Некрасов глубоко проник в неповторимый образ духовного мышления народа, представил в ярких картинах и образах основы так называемого «двоеверия» и народного Православия. В поэме отразился духовный опыт народа, в котором привычным, обыденным образом сочетаются язычество и христианство.
Мистический, ирреальный пласт поэмы Некрасова занимает в ней едва ли не большее место, чем изображение реальности. Собственно, обряд похорон, изображение крестьянской тяжкой доли, судьбы крестьянской женщины – во многом традиционны для Некрасова, но включены в какую-то новую художественную систему, преображающую эти традиционные мотивы. На чём же строится эта система?
Чудесное, мистическое и в то же время таинственно-поэтическое – вот основа художественной стилистики поэмы. Чудесное зачинается ещё во введении к поэме. Поэтическим описанием чудесного, таинственного она и завершается:Ни звука! И видишь ты синий
Свод неба, да солнце, да лес,
В серебряно-матовый иней
Наряженный, полный чудес,

Влекущий неведомой тайной,
Глубоко-бесстрастный…
Алогичное, непонятное с житейской, земной точки зрения, продолжается и в разговоре обо всех смертях, изображённых в некрасовской поэме. Нелогична смерть крестьянина Прокла – человека в расцвете сил, который трудился и трудом рук своих содержал жену, детей, родителей. В крестьянском дому упала несущая опора. Алогизм ситуации прежде всех чувствуют родители Прокла. Вот отец Прокла копает ему могилу и думает:Могила на славу готова, –
«Не мне б эту яму копать!
(У старого вырвалось слово.)
Не Проклу бы в ней почивать…»
Перед нами не просто «ошибка», странный трагический случай. Некрасов показывает, что для родителей теперь померк белый свет, разрушился космос жизни: Нет солнца, луна не взошла…
Как будто весь мир умирает…
Смерть кормильца настолько трагическое для крестьянской семьи событие, что Дарья, которая отправилась в монастырь к чудотворной иконе выпросить у Пресвятой Богородицы жизнь для Прокла, уверена:
Нет, не попустит Царица Небесная!
Даст исцеленье икона чудесная!

Однако земная логика сталкивается с какой-то иной, более глубокой, но совершенно непонятной «логикой Духа». Умирает не только Прокл, но и, следом за ним, сама Дарья. С точки зрения земных обычных ценностей, совершенно «нелогична», противоестественна, странна смерть Дарьи, только что пришедшей с похорон мужа. Дети остаются сиротами, рушится второй «столп» крестьянской избы – «матка». Эти разрушения вопиющи. Встаёт вопрос о «справедливости» происходящего, о соблюдении хоть какой-то логики, правды и справедливости в этих смертях. Вопрос о справедливости так или иначе звучит в произведении Некрасова – и обращён к небесам, к Самому Богу, хотя Некрасов ставит его не в тексте, а всем логическим ходом поэмы. Некрасов ведёт эту тему настойчиво, акцентируя свою мысль введением в текст поэмы эпизода смерти схимонахини. Место этого эпизода в композиции поэмы объяснимо лишь одним: желанием автора подчеркнуть мысль о том, что земная логика и Божий Промысел часто не совпадают: то, что с земной точки зрения кажется благом, в духовном смысле гибельно, ничтожно – и наоборот. Кажется, что «несправедлива», «нелогична» смерть схимонахини, совсем ещё молоденькой девушки («Спит молодая, спокойная… Всех ты моложе, нарядней, милей»). «Несправедливость» ее смерти автор подчеркивает словами Дарьи: Ты меж сестёр словно горлинка
белая
Промежду сизых, простых голубей.
В поэме умирают, уходят к Богу самые лучшие, самые молодые, самые нужные другим: слабым и убогим. В поэме витает вопрос: где же справедливость? Однако вопрос этот задаёт не автор! Вопрос зреет прежде всего в душе Дарьи:Слёзы мои не жемчужны,
Слёзы горюшки-вдовы,
Что же вы Господу нужны,
Чем Ему дороги вы?..
Сам же автор как раз согласен с трагичностью жизни, согласен с тем, что Бог печётся о людях лучше, чем они сами, с их своевольными желаниями, планами, стремлениями. Недаром в финале поэмы «Тишина» звучат у Некрасова строки:Его примером укрепись,
Сломившийся под игом горя!
За личным счастьем не гонись
И Богу уступай – не споря…
Некрасов принимает жизнь не только в её земной ипостаси, но и в надмирно-духовной. Если на протяжении всей поэмы Дарья говорит о труде, о тяжело заработанной «крестьянской копейке» и т.п., то сам автор всем ходом внутренней идеи поэмы подтверждает, что жизнь человеческая к этому не сводится, что она поистине чудесна, управляема высшими силами. Вот почему в финальных строфах поэмы «Мороз, Красный нос» звучат слова: «Она улыбалась. / Жалеть мы не будем об ней». Некрасов говорит здесь о Божием Промысле, с которым не нужно спорить, ибо Он благ. Более того, смерти, представленные в поэме, выдают подлинную святость людей. Вот почему не нужно жалеть о Дарье. В житиях святых часты упоминания того, что на их похоронах люди чувствовали Пасху, т.е. неизбежность воскресения святого человека. Так ощущает Дарья успение схимонахини, так сам автор представляет успение Дарьи, распростившейся с земной тяжкой долей и теперь безболезненно, в чудном счастливом сне перешедшей к жизни Небесной. Перед нами не смерть, а успение:Нам слаще нигде не уснуть!
……………………………..
А Дарья стояла и стыла
В своём заколдованном сне…
Точно так же об успении говорит Некрасов по отношению к Проклу, называя его «Уснувшим Проклом»:
Уснул, потрудившийся в поте!
Уснул, поработав земле!
Лежит, непричастный заботе,
На белом сосновом столе…
Смерть в поэме не только не безобразна, но даже поэтична: есть эпическая поэзия в описании лежащего на столе под иконами Прокла. В некрасовских строфах есть акцент на своеобразной красоте христианского успения:Лежит неподвижный, суровый,
С горящей свечой в головах,
В широкой рубахе холщовой
И в липовых новых лаптях.

Большие, с мозолями, руки,
Подъявшие много труда,
Красивое, чуждое муки
Лицо – и до рук борода…
Эта красота – красота святости человека, преставившегося Богу.
Таким образом, перед нами проходят три необычные смерти: смерти святых людей. Несмотря на трагичность событий, мы ощущаем глубокую поэзию в описаниях Некрасова. Всё дело в том, что в поэме вершит людские судьбы Божий Промысел. Он-то и является главным героем поэмы.

***
Конфликт житейской логичности и неожиданно проявляющейся «алогичной» Божьей воли подкреплён в поэме, казалось бы, совсем не обязательным образом юродивого Пахома, о котором практически никогда не упоминают комментаторы поэмы. В VII главке поэмы, после описания того, как отец вырыл для Прокла могилу, а мать купила для сына гроб, появляется этот необычный персонаж. Прежде чем продолжить нашу мысль о его месте в композиционно-смысловой структуре поэмы, попытаемся вглядеться в этот образ, учитывая, что Некрасов, хотя и склонен к изображению христианского подвижничества, в том числе юродства, нечасто помещает в своих произведениях подобного рода героев. Вырастает «старинный знакомец Пахом» в поэме, словно из-под земли; поэт подчеркивает экзотичность и самого появления героя, и его одежды, повадок:Деревня ещё не открылась,
А близко – мелькает огонь.
Старуха крестом осенилась,
Шарахнулся в сторону конь –

Без шапки, с ногами босыми,
С большим заострённым колом,
Внезапно предстал перед ними
Старинный знакомец Пахом.

Прикрыты рубахою женской,
Звенели вериги на нём…
Перед нами классический юродивый. Зимою он ходит без одежды, без шапки. Возможно, Некрасов и имел опыт личной встречи с подобным деревенским юродивым. Скорее же всего – поэт составляет контаминированный образ, отсвечивающий сразу многими особенностями, взятыми из житийной литературы о блаженных. Ведь вряд ли «дурак деревенский» сумел соединить в себе одновременно такие особенности внешнего облика многих юродивых, как скитальничество (а именно о скитальничестве говорит его внезапное появление на дороге от кладбища), хождение босиком и без шапки, ношение железных вериг, хождение в женской одежде, мычанье вместо речи.
В житийной литературе все эти внешние признаки юродства «равномерно распределены» между различными типами юродивых (и это в очередной раз подтверждает, что Некрасов неплохо знал житийную литературу). Например, из жития «классического» юродивого святого блаженного Василия Московского известно, что он «не носил на теле своём одежды, а пребывал всегда без жилища и ходил нагим и летом и зимою, зимою замерзая от холода, а летом страдая от зноя», почему и звали блаженного Василия «нагоходцем». Ничего, однако, не сказано о веригах, женской одежде. Вериги же носили многие блаженные. Таков был, например, московский юродивый Иоанн по прозвищу Большой Колпак (его изображает А.С. Пушкин в «Борисе Годунове», едва ли не впервые называя его колпак «железным»). Иоанн Большой Колпак переселился из Москвы в Ростов, построил себе келью возле церкви и так спасался, увешав своё тело железными тяжёлыми кольцами и веригами. Гораздо реже встречаются юродивые, сменившие мужскую одежду на женскую. Не всегда юродивые молчат или, как у Некрасова, «мычат».
Нужно сказать, что в период написания поэмы «Мороз, Красный нос» Некрасов был едва ли не единственным в русской литературе крупным литератором, который с абсолютным, истинно народным доверием (всё то же «народное Православие»!) относился к подвигу юродства. Общая ситуация была такова, что в Синодальный период Русской Православной церкви (XVIII – XIX вв.) юродивые раздражали и светские и духовные власти. Особенно обострилась ситуация именно к 60-м годам XIX века, когда и писалась поэма Некрасова. В 1860-е годы в России наметился общий упадок веры, усилился скептицизм в отношении ко всему святому, тем паче мистическому. Здесь официальная Синодальная настороженность по отношению к юродивым и ко всему чудесному (лишь в 1903 году по настоянию лично Николая II был прославлен в лике святых преподобный Серафим Саровский) драматически совпала по времени с воинствующим атеизмом нигилистов и революционеров.
Совершенно иное отношение к юродству мы видим у Некрасова. Прошедший через реторту народного Православия, вряд ли когда-либо он мог иронизировать над юродивыми. Напротив, в поэме «Мороз, Красный нос» юродивый Пахом выполняет важную художественную функцию. Именно ему дано озвучить Божью волю, подсказать, в чём же заключается собственно авторский взгляд на поднятую в поэме проблему справедливости:Постукал дурак деревенский
В морозную землю колом,

Потом помычал сердобольно,
Вздохнул и сказал: «Не беда!
На вас он работал довольно!
И ваша пришла череда!

Мать сыну-то гроб покупала,
Отец ему яму копал,
Жена ему саван сшивала.
Всем разом работу вам дал!..»
Именно Пахом сказал, что всё случившееся с Проклом – «не беда», ибо входит в Божий Промысел о человеческой душе – ему же во благо. При этом Пахом выражает участие как человек: он мычит «сердобольно». Несомненно, Пахом озвучивает авторскую концепцию случившегося, обозначает внутреннюю тему «нетенденциозной» поэмы Некрасова. Со всякой иной точки зрения появление в поэме этой фигуры малозначаще и не совсем понятно. Поэма «Мороз, Красный нос» представила глубоко интимный духовный мир Некрасова, рассуждающего о смерти перед собственной, как ему кажется, могилой. В поэме очень много иррационального, интуитивного. Некрасов предстаёт в ней как человек глубочайшей внутренней веры, взращённой в среде народного Православия.

Владимир МЕЛЬНИК

---

В оформлении использованы иллюстрации к поэме Н.А. Некрасова «Мороз, Красный нос» Ильи Глазунова