ПОСЛЕ ПРИГОВОРА

№ 2008 / 48, 23.02.2015

В советское время Солоухин, всегда державшийся несколько в стороне от литературного генералитета, был одним из самых издаваемых в стране писателей. Общий тираж его книг зашкаливал, кажется, за 30 миллионов экземпляров.
В советское время Солоухин, всегда державшийся несколько в стороне от литературного генералитета, был одним из самых издаваемых в стране писателей. Общий тираж его книг зашкаливал, кажется, за 30 миллионов экземпляров. При этом сочинения писателя охотно переводились на все основные европейские языки. Хотя классиком в привычном понимании этого слова он так и не стал.
Владимир Алексеевич Солоухин родился 16 июня 1924 года в селе Алепино, в сорока верстах от Владимира. Правда, уже в 1940-е годы он обнаружил, что в разных бумагах были указаны разные даты его рождения. В одном документе стояла дата 14 июня, в другом – 17 июня. Старшая сестра Катя утверждала, что младший брат появился на свет в Духов день. В 1924 году Духов день был 16 июня. Родом Солоухин из крестьянской семьи. У своих родителей он был десятым ребёнком. Его мама, Степанида Ивановна, была очень религиозной женщиной, она заставляла всех детей рано утром и на сон грядущий на коленях молиться перед иконами.
После школы Солоухин поступил во Владимирский механический техникум, где неожиданно увлёкся поэзией. Первые его стихи были беспомощны. Тем не менее их весьма охотно печатала владимирская газета «Призыв».
В августе 1942 года Солоухина призвали в армию. Военкомат после тщательной проверки анкетных данных определил его в полк спецподразделения, который охранял Кремль. Командир подразделения, когда узнал, что его солдат сочиняет стихи, стал частенько отпускать парня в литературные клубы. Так за несколько лет Солоухин успел позаниматься в литобъединениях у Павла Антокольского, Семёна Кирсанова, Владимира Луговского и Ильи Сельвинского. А в 1946 году молодого поэта приветила даже «Комсомольская правда», напечатав одно из его стихотворений.
Одно время Солоухин своим приятелям говорил, что военная служба его очень устраивала и он уходить из армии отнюдь не собирался. Но в 1946 году он якобы неудачно пошутил на стрельбах. Кто-то из солдат тогда, получив патроны, сдуру без команды пальнул в воздух. Мимо проезжал на машине полковник. Он стал уточнять, кто сделал выстрел. Солдат признался и получил в наказание десять нарядов вне очереди. Когда полковник уехал, Солоухин сказал сослуживцу, что он лопухнулся, надо было вторую пулю пустить в полковника. Вот такая глупая шутка вырвалась у него. Кто-то поспешил на Солоухина тут же настучать. Всю эту историю поэт в 1948 году рассказал своему однокашнику по Литинституту Бенедикту Сарнову, которого перед этим исключили из комсомола и собирались выгнать из института. Сарнов со слов Солоухина позже в книге своих воспоминаний «Скуки не было» (М., 2004) писал: «Завертелось персональное дело. Как и я, он тоже был исключён из комсомола. Мгновенно уволен из армии. Как и я, боялся, что посадят. Но вот, как видишь, всё обошлось».
Хотя не исключено, что вся эта история – красивый миф.
После демобилизации Солоухин по рекомендации Луговского отдал документы в Литинститут, где его приняли в поэтический семинар Василия Казина. Вместе с ним тогда учились Юрий Бондарев, Владимир Бушин, Наум Мандель, позднее ставший Коржавиным, Семён Шуртаков…
Говорили, будто в судьбе некоторых сокурсников Солоухин сыграл роковую роль. Якобы особенно пострадали Мандель и Поженян.
Начну с Поженяна. В самом конце 1946 года он влип в одну неприятную историю. Её уже в 2004 году воссоздал критик Сарнов. По воспоминаниям Сарнова, у Поженяна хранился пистолет, который без всяких документов ему ещё в войну вручил адмирал Азаров. «Кончилось это так, – писал Сарнов, – как только и могло кончиться в те времена. Кто-то (как потом выяснилось – Солоухин) донёс на Гришку, что у него есть пистолет. Был сделан обыск. Пистолет был изъят. Гришку арестовали. За незаконное хранение оружия ему светило два года лагерей».
Теперь о Манделе. Сам поэт, когда вернулся из карагандинских лагерей, вину Солоухина всячески отрицал. Сарнов в книге мемуаров вспоминал: «Рассказывая, как его арестовывали, он <Мандель. – В.О.>, упирая на то, что Володя Тендряков, когда он прощался со всеми своими соседями по общежитию, отвернулся, а Володя Солоухин – единственный из всех – с ним расцеловался». Однако поэт Семён Липкин по-другому оценивал этот поцелуй. Он убеждал Сарнова: «Неужели вы не понимаете, что если он его поцеловал, значит, он имел право его поцеловать Это прозвучало, как если бы он сказал не «право», а – «задание». Или – «поручение». Ну а кем даются такие поручения, объяснять было уже не нужно». Но нельзя исключать, что у Липкина просто сыграло богатое воображение. В конце концов подозревать каждого пишущего человека в сотрудничестве со спецслужбами – это у многих советских литераторов было в крови.
Получив в 1951 году диплом, Солоухин устроился разъездным очеркистом к Алексею Суркову в «Огонёк» и через год с рекомендацией Семёна Шуртакова вступил в партию. Но, занимаясь в журнале подёнщиной, он всегда помнил о высоком и никогда не бросал писать стихи. Свой первый сборник «Дождь в степи» поэт выпустил в 1953 году.
Эта книга вызвала несколько печатных откликов. «Первую статью о моих стихах написал Марк Щеглов, – уточнил Солоухин в своём романе «Последняя ступень». – Марка Щеглова я никогда не видел в жизни, слышал только, что это очень больной человек и талантливый критик. Между тем «Дождь в степи» был в какой-то степени дождём в степи. Хотя книга вышла в 1953 году, стихи все были написаны раньше, начиная с 1946 года, то есть в первые послевоенные годы. Лирика была не в чести. Держали одного официального лирика для вывески – Стёпу Щипачёва, но это была старчески-мудрствующая и насквозь рациональная лирика. Первым, кто мог бы поддержать «Дождь в степи», был Володя Огнев (настоящая фамилия – Немец), заведовавший критикой в «Литературной газете» (кадр Симонова). Но он, как мне стало случайно известно, не только не позаботился о статье, но и вытравлял всякое упоминание о сборнике. Так, например, я получил письмо от читательницы с Урала. В письме была фраза: «Я даже не знала, что теперь пишут такие стихи». Оказывается, копию своего письма она послала в «Литературную газету». Огнев это письмо опубликовал (поддерживать лирику стало модным после 1953 года), но, увы, нигде не было упомянуто, что речь шла о сборнике В.Солоухина «Дождь в степи». Тем удивительнее для меня прозвучала восторженная статья Марка Щеглова».
Однако я не могу сказать, что стихи Солоухина совершили в литературе переворот, хотя после Щеглова его очень даже хвалили. Скорей я соглашусь с оценками Алексея Прасолова. Будучи в заключении, он в октябре 1962 года, поблагодарив молодого литературоведа Инну Ростовцеву за присланный в колонию солоухинский сборник «Как выпить солнце», отмечал: «Я многие стихи его читал вразброс, заметил давно тягу к перестройке стиха, к поэзии мудрой, философской. Помню, в 1957 году Солоухин был в Воронеже с Друниной и Старшиновым. Читал «Рябины» из сборника «Разрыв-трава» (тогда я перекрестил его в «Трын-траву»). Внимательно перечитал знакомое и незнакомое… Назойливо выпирает одно – о простом желании сказать непросто и глубокомысленно. В сущности, вся мудрость сводится к вопросам: «Так что же такое женская любовь?» или «О, зло!.. Как мне убить тебя?» Запомнилось «Ждёт семени земля». Правда, в конце снова – проблема слова. До чего же осточертели стихи о каких-то особых (сверкающих! единственных! алмазных!) словах. Так и натыкаешься у каждого поэта на фразы: вот бы найти мне такое слово, вот бы мне опять такую песню, вот бы сделать, чтобы слово горело и грело и т.д. и т.п. Еле дочитал солоухинское «Слово». Да и суть-то мутная: кузнец жил 80 лет, оказывается, только с одной целью – найти нужное слово, и это слово – володимирское «Помираю!» «Как выпить солнце» – похоже на опоэтизированную инструкцию, гласящую о том, как выпить гранат, чтобы не быть профаном. Можно применить один из отзывов Л.Толстого об одном писателе: автор так описывает обед, как будто сам не ел досыта! И этот стих для заглавия книги… Как выпить солнце… Крикливая рекламная фраза. Не люблю ложной мудрости. Инна, а ты обрати внимание на стиль в этой книжке, сравни кое-что со стихами Межелайтиса, ну хотя бы из цикла «Земля – чудо». Не нравится мне эта володимирская «самобытность»!.. Одежонка-то с чужого плеча».
Позже немецкий славист В.Казак утверждал: «Стихи Солоухина были поначалу традиционными по форме, затем его лирика всё больше приближалась к прозе, он отказывался от рифмы и размера, разделяя стихи посредством синтаксических параллелей и повторений слов и частей предложения».
Журнал «Огонёк» дал Солоухину возможность объездить почти всю Россию и половину Европы. Но в какой-то момент поэт понял, что хуже всего он знает свою малую родину. Ему захотелось обойти пешком родную Владимирщину. Эта мечта сбылась летом 1956 года. Итогом путешествия стала книга «Владимирские просёлки», которую впервые в сильно урезанном виде напечатал в «Новом мире» Константин Симонов.
Просёлки имели оглушительный успех. Как потом писал Солоухин в своём романе «Последняя ступень», ему «со всех сторон стали поступать самые заманчивые предложения. Кривицкий, например, привёз меня на дачу к Константину Михайловичу Симонову, и там под рябиновую домашнюю настойку они целый вечер буквально уламывали меня идти к ним в «Новый мир» (Симонов – главный редактор, Кривицкий – его заместитель) членом редколлегии, заведовать прозой «Нового мира». Кто хоть немного знает этих людей, их мёртвую хватку, тот поймёт, какого труда мне стоило удержаться от соблазна. Должен сказать, что, отказываясь, я не руководствовался почти никакими соображениями нашей внутрисоюзписательской литературной политики, а исключительно тем, что «мне некогда будет писать». Ведь коэффициент прочитанных и вышедших в журнале вещей – шесть к одному. То есть на каждый печатный лист прозы, вышедшей в журнале, заведующий отделом читает шесть печатных листов текста, то есть приблизительно сто двадцать листов в месяц (для несведущих: в одном печатном листе – 24 страницы машинописного текста; 120 листов = 2880 страниц). Но надо ведь и организовать эти вещи, держать постоянную связь с писателями, надо ведь и сидеть по многу часов на редколлегии, разговаривать с авторами. Когда же тут писать самому? Я был на взлёте. Уже начата «Капля росы», уже писался роман «Мать-мачеха», уже задумано было десятка три рассказов, не забывал и стихи. Если и были какие-то иные маленькие соображения в дополнение ко всему только что изложенному, так это следующие. Интуиция подсказывала мне, что сами Симонов и Кривицкий скоро из «Нового мира» уйдут. Так зачем же они меня туда тянут? Я буду «их кадр», а работать останусь с другим главным редактором, который, возможно, захочет иметь заведующим отделом прозы своего человека. Значит, меня попросят уйти с занимаемой должности».
Пока Солоухин обдумывал форму отказа Симонову, его начал обхаживать один из секретарей Союза советских писателей Василий Смирнов. Тому хотелось, чтобы Солоухин взял под своё крыло Высшие литературные курсы. Но ректор Литинститута поставил на ВЛК своего кадра – Юрия Лаптева. Ну а потом Солоухина позвал Всеволод Кочетов. Он предложил должность члена редколлегии «Литературной газеты» – куратора отдела поэзии.
Позже Солоухин писал: «С приходом в «Литературную газету» моё положение «невесты на выданье», оказывается, не кончилось. Дмитрий Алексеевич Поликарпов, руководящий всей культурой страны со стороны ЦК, благоволил ко мне. Меня ввели в состав Комитета по присуждению Ленинских премий. Семьдесят человек (потом их стало больше ста), отобранных из всей советской интеллигенции. Уланова, Тарасова, Завадский, Царёв, Гончар, Бровка, Максим Танк, Аджубей, Сатюков (главный редактор «Правды»), Прокофьев, Максим Рыльский, Корнейчук, Пырьев, Сурков, Хренников, Пластов, Серов, Ираклий Абашидзе, Мирзо Турсун-заде, Твардовский, С.С. Смирнов, Грибачёв – всё это под председательством Тихонова. Да и сам я уже был выдвинут на соискание Ленинской премии и прошёл второй тур. А если не получил, то рассудили так: молодой ещё, за следующую книгу получит. Егорычев, тогдашний первый секретарь МК, полтора часа уговаривал меня стать председателем Московской писательской организации, а Поликарпов, после смерти Рюрикова, предложил было взять сектор в ЦК, и я слёзно просил Твардовского поговорить с Поликарповым, чтобы тот не настаивал. Предстояло выбрать между службой и чистой литературой (В.Солоухин. Последняя ступень. М., 2007).
Надо заметить, что Солоухину всегда нравилось бравировать своей независимостью. Но в реальности смел он был лишь в своих стихах и рассказах. Когда же жизнь ставила его в ситуацию сложного выбора, например поддержать приятеля или отвернуться, он нередко шёл на сделку с совестью. Наверное, не хотел попасть в список запрещённых авторов. Григорий Бакланов, к примеру, в книге мемуаров «Жизнь, подаренная дважды» (М., 1999) вспоминал, как некрасиво Солоухин в 1950-е годы поступил по отношению к своему бывшему однокашнику Владимиру Тендрякову. Он писал: «И Солоухин, и Тендряков после института стояли на партийном учёте в парторганизации «Огонька». И вот – партийное собрание. Они сидят рядом, два друга, близится Новый год, они договариваются вместе встречать его. А одно из дел, которые должны разбирать на собрании, – письмо бывшей жены Тендрякова, с которой он разошёлся. Обычно такие дела разбирали неохотно: разбитого не склеишь, любить не заставишь. В этом духе и выступали, больше для проформы. И вдруг подымается Солоухин, а сидел он, повторяю, рядом с Тендряковым, подымается и, окая сильней обычного (в определённые политические моменты, например во время «космополитов», с ним это уже случалось), говорит, что он не согласен с выступавшими товарищами, что это дело серьёзное, аморальное, и он, Солоухин, требует строгого партийного взыскания. Поражённые, перетрусившие «выступавшие товарищи» срочно начинают выступать заново, каются, что подошли либерально, что им надо учиться принципиальности у молодого коммуниста Солоухина. Это – дословно. Разумеется, все они понимали, что о принципиальности тут и речи нет: успеха своего однокашника не смог пережить «молодой коммунист», в ложке воды попытался утопить. Но какое же партийное собрание без фарисейства, без фальши и лжи? В дальнейшем Солоухин будет расходиться со своей женой Розой, но крепче брачных уз окажутся цепи золотые, связавшие их: иконы не смогли разделить, которые он добывал в заброшенных церквах, за бесценок скупал у старух по деревням, на чём и составил себе состояние».
Здесь можно вспомнить и то, как повёл себя Солоухин в 1958 году, когда по приказу властей руководство Союза писателей СССР развернуло травлю против Бориса Пастернака. Он тоже тогда клеймил старого писателя всяческими словами. В частности, 31 октября чёрт его попутал, заставив произнести обличительную речь на общем собрании московских писателей. К слову: когда через сорок лет стенограмма этого собрания попала в советскую печать, Солоухин о прошлом особо жалеть не стал, заявив, что не чувствует «за собой особенного греха, а следовательно, и острого желания отмываться и каяться».
Как в одном человеке уживались необычайной силы талант и какое-то, скажем так, безволие – загадка.
Позже, уже в 1996 году, Солоухин в интервью Сергею Солдатову признался: «Мой духовный перелом наступил в 1961 году. Один из многих друзей сказал мне: «Давай же сходим в церковь». И меня такая возможность в Москве – просто взять и пойти в церковь – потрясла: до того мы все были сбиты с пути, уведены от религиозной жизни, от церкви, икон, от обычаев нашей веры. И когда я посетил Казанскую церковь в Коломенском, то во мне проснулись воспоминания моего золотого детства. Это был главный толчок к моему пробуждению» («Литературная Россия», 1996, 7 июня).
Примерно тогда же, в начале 1960-х годов, Солоухин под влиянием Ильи Глазунова стал собирать по деревням Владимиршины и других близлежащих к Москве областей иконы. В своих рассказах и очерках он стал ратовать за возвращение к старинным обрядам. Однако официальная критика тут же его упрекнула: мол, насколько необходимо насаждать старину. К примеру, Александр Макаров в 1965 году сто раз оговорился, как высоко он ценит талант Солоухина, но не понимает, к чему прошлые обычаи восстанавливать. Но эти оговорки сильно разозлили Виктора Астафьева. Он резко ответил критику: «Читал вчера Вашу статью в «Литературке». Меня как-то очень покоробили Ваши слова «и пусть автор не обижается…» Чего уж Вы с поклоном критикуете Вл. Солоухина? Он и без того избалован вконец и обнаглел от этого, судя по демагогии, разведённой в «Литературке» насчёт обрядов. Людям жрать нечего, они, крестьяне наши, пребывают в равнодушии и запустении, а Солоухин хлопочет насчёт обрядов и пишет сельские идиллии. Хитрец он, очень талантливый и оттого ещё более вредный хитрец-демагог. Солоухин – это тонкий перерожденец лакировщика, который видит каждую травинку и даже каплю росы на ней, но бревна не замечает, рыло в кровь разобьёт и всё равно не заметит, бо за это не платят, за бревно-то…» (цитирую по книге «Астафьев В.П., Макаров А.Н. Твердь и посох: Переписка 1962 – 1967 гг.», Иркутск, 2005).
Возможно, Астафьев в чём-то был и прав. Во всяком случае, в писательских кругах долго дивились, когда встречали Солоухина, открыто носившего перстень с изображением царя. И никто не мог понять, почему партком Московской писательской организации на это никак не реагировал. Других тогда гнали из партии и с работы даже за малейшие скрытые проявления уважения к российскому монархизму. В общем, бравада Солоухина не имела никакого объяснения.
Сам Солоухин только посмеивался. Он продолжал делать своё дело так, как хотел. Увлечение иконописью в чём-то подсказало ему замысел повести «Чёрные доски». Первоначально рукопись этой повести писатель отдал Анатолию Никонову. Но тот после критики, устроенной ему в ЦК КПСС «за публикацию солоухинских «Писем из Русского музея», вынужден был от «Чёрных досок» отказаться. С подачи Владимира Чивилихина рукопись после этого попала в журнал «Москва». Главный редактор Михаил Алексеев сказал, что готов повесть напечатать, если автор согласится на 153 купюры. Солоухин согласился.
Уже в 1975 году за свои «Чёрные доски» писатель получил в Польше премию имени Володжимера Петшаки.
Я думаю: одна из сильных вещей Солоухина – повесть «Приговор» (1975). Эта книга – о переживаниях тяжелобольного человека, перед лицом которого замаячила смерть. Писатель не скрывал, что толчок к созданию повести дала его собственная история: он тоже болел раком, но ему повезло, врачи в 1973 году сделали удачную операцию и смогли вовремя удалить раковую опухоль.
В середине 1970-х годов Солоухин нашёл свой жанр, которому дал название «Камешки на ладони», позволивший ему в необычной форме выразить мысли на самые разные темы.
Как и многие писатели, Солоухин сильно воспрянул в перестройку. Нет, лично он от советской власти особых притеснений никогда не испытывал. Ну да, влепили ему однажды выговор по партийной линии за религиозные мотивы в некоторых рассказах. Потом ещё как-то пропесочили в журнале «Коммунист». Но на судьбе литератора это практически никак не отразилось. Солоухин в брежневскую застойную пору успел и Госпремию России получить, и собрание сочинений в четырёх томах выпустить, и почти весь мир объездить. С этой точки зрения у него всегда всё было очень даже благополучно. Для чего же тогда ему понадобилась перестройка? Вполне возможно, что он рассчитывал на то, будто новая эра поможет освободиться от фальши.
Солоухин давно ощущал себя монархистом. Во всяком случае он очень хотел в глазах общественного мнения выглядеть монархистом. И именно в перестройку у него появились возможности без особого для себя риска более широко за рубежом печатать вещи, резко критиковавшие не только советскую власть, но и главных идеологов советского режима. Именно в перестройку писатель осмелился отдать в западную печать свои страницы, обличавшие Ленина. И именно в перестройку он первым из писателей добровольно отказался от билета члена КПСС.
На рубеже 1980 – 1990-х годов у Солоухина появилась новая репутация. Писатель заявил о себе как убеждённый антисоветчик и обличитель коммунистов. Но я не думаю, что как писатель он от этого стал сильнее.
Лично на меня очень сложное впечатление произвела солоухинская повесть «Солёное озеро», которая в 1994 году была напечатала в журнале «Наш современник». Чуть ли не вся страна тогда клеймила Егора Гайдара. Миллионы людей считали, что это именно он развалил великую державу и довёл народ до нищеты. Старшее поколение не понимало, как внук знаменитого детского писателя Аркадия Гайдара мог докатиться до грабительских реформ. А у Солоухина была своя точка зрения. Он полагал, что яблоко от яблони далеко не падает и что Аркадий Гайдар в своё время натворил дел ещё похлеще, нежели его внук. Короче, писатель решил развенчать фигуру детского писателя. Взяв за основу повести хакасский период жизни Гайдара, он показал своего героя эдаким зверем, для которого судьбы людей ничего не значили.
Насколько Солоухин был справедлив в своей трактовке гайдаровского образа? Я не знаю. Лично меня очень смутил зачин повести. Писатель вспомнил одну из своих поездок в Хакасию, во время которой у него появилась возможность ознакомиться с документами времён гражданской войны. Солоухин сразу оценил уникальность и значимость архивных материалов. Но он понял и другое, что если начнёт внимательно изучать старые папки, то застрянет в Хакасии даже не на месяц, а на годы. И тут ему подвернулся составленный то ли старшеклассницей, то ли первокурсницей обзор архивных документов. Вот этот-то старинный реферат и стал главной источниковедческой базой, на основе которой Солоухин в два присеста сочинил свою повесть. Но это же не серьёзный подход к документам. Тогда не надо свою вещь выдавать за документальную книгу, а так и писать, что вниманию читателей предложена всего лишь одна из версий.
Здесь надо отметить, что Солоухин и в период своих прогулок по деревенской росе, и в пору собирательства икон, и в эпоху обличения советского режима всегда много и плодотворно занимался художественными переводами. Он, в частности, перевёл «Мой Дагестан» Расула Гамзатова, заново открыл стране якутского поэта Алексея Кулаковского, переложил бурятский и киргизский эпосы. Когда писатель всё успевал, неизвестно.
И всё-таки, видимо, главной книгой Солоухина надо считать трагический роман «Последняя ступень», в котором писатель предложил своё осмысление русской драмы двадцатого века. Эта вещь была вчерне завершена в 1976 году. Если верить нашему эмигранту Сергею Солдатову, писатель тогда сделал несколько копий. Два экземпляра он отдал московским друзьям и три переправил в Париж, Сан-Франциско и Франкфурт-на-Майне. Со всех людей, кому писатель доверил роман, было взято твёрдое обещание, что без ведома автора они свои экземпляры из рук не выпустят. Однако в начале перестройки кто-то нарушил данное слово и пустил солоухинскую книгу по рукам.
В какой-то момент «Последняя ступень» попала к критику Валентину Курбатову. Он, не зная истории создания романа, воспринял эту вещь во многом как отражение жёсткой борьбы разных группировок внутри творческой интеллигенции, которые схлестнулись за лидерство в русском национальном движении. Курбатов тогда писал известному романисту Александру Борщаговскому: «Прочитал про объединение «Память» и понял, что Солоухин в своей «Последней ступени» именно Дмитрия Васильева написал и проницательными устами одного из священников назвал его в конце провокатором. Невиновными себя чувствуют, а невиновные – они самые безжалостные. Иезуиты и крестоносцы сплошь в белых одеждах хаживали и оттого кровь лили легко. Если мир и погубят, то именно невиноватые, кто не сам кается, а только других к тому понуждает Весь этот пыл и экстремизм, это жаркое запальчивое искание Бога вчерашними столь же запальчивыми атеистами – это ведь всё от безродности, от бездомности, от страстного желания обрести какую-нибудь духовную крышу».
Но «Последняя ступень» рассказывала, конечно же, не о Васильеве. Просто у Курбатова события, легшие в основу романа, наложились на те публичные истерики, которые в 1986 – 1987 годах чуть ли не каждый день устраивал Васильев.
Говорили, будто Солоухин в своём романе рискнул развенчать фигуру Глазунова, к которому Васильев в середине 1960-х годов часто ходил в клуб «Родина». И Глазунов якобы об этом знал, в свою очередь предприняв все возможные меры, чтобы не допустить публикации «Последней ступени» в России.
Где правда, а где ложь, до сих пор неясно. Известно лишь, что в 1990 году Солоухин уступил настойчивым просьбам Владимира Крупина и отнёс рукопись в редакцию журнала «Москва». Но потом, по одной версии, Солоухин испугался мести от тех людей, которые послужили прототипами его героев. По другой же версии, струсил Крупин. Знаю, что в 1993 году Солоухин отдавал рукопись ещё в журнал «Наш современник». Но Станислав Куняев отказался от романа под предлогом якобы его художественной беспомощности. Хотя Леонид Леонов, когда в своё время прочитал солоухинскую рукопись, сказал: «Вообще ходит человек по Москве с водородной бомбой в портфеле и делает вид, что там бутылка коньяку».
Впервые «Последняя ступень» была напечатала в виде отдельной книги лишь в 1995 году. Но никакого взрыва не случилось. В 1995 году наше общество уже трудно было чем-либо потрясти.
Умер Солоухин 4 июля 1997 года в Москве. Он был первым, кого Церковь разрешила отпеть в Храме Христа Спасителя, восстановлению которого писатель отдал так много сил и времени. А похоронили Солоухина, как он и просил, в его родном селе Алепино.
В. ОГРЫЗКО