САМОЕ ТРУДНОЕ – ГОВОРИТЬ ПРАВДУ
№ 2008 / 49, 23.02.2015
Критик Вячеслав Лютый живёт в Воронеже, работает в старейшем литературном журнале «Подъём». Мне он кажется убеждённым и «прочным» человеком. Так ли это? Я решила проверить свои наблюдения
Критик Вячеслав Лютый живёт в Воронеже, работает в старейшем литературном журнале «Подъём». Мне он кажется убеждённым и «прочным» человеком. Так ли это? Я решила проверить свои наблюдения, для чего задала Вячеславу Дмитриевичу несколько простых вопросов. Что получилось? Судить вам.
– Расскажите о себе: как вы стали литературным критиком? Кажется, это самая опасная профессия в литературе…
– Критикой я занялся почти случайно. В Литературном институте им. А.М. Горького учился в семинаре поэзии, на заочном отделении – у Валерия Дементьева, на очном – у Александра Михайлова и Галины Седых. Все мои литературные наставники оказались критиками. И это очень важное обстоятельство, поскольку мои суждения о сочинениях товарищей по семинару воспринимались слухом, подготовленным к многообразию мнений. Не было диктата руководителя, что очень часто присутствует в работе семинаров, которые возглавляют поэты.
Разнообразные курсовые – по истории отечественной и зарубежной литературы, стилистике, литературоведению – пробудили во мне страсть к проникновению в скрытые глубины художественного текста. Эти работы я писал в той форме, которую сам выбирал для себя, будь то структурный анализ, компиляция, эссе, публицистический очерк. И потому они сыграли очень значительную роль в моём литературном становлении. Постепенно я понял, что в рамках критического исследования мне интересней выражать собственное отношение к миру и литературе. Сложное сочетание авторского подхода к анализу и объективного взгляда на текст, в конце концов, привело меня к мысли соединить описательное и точное литературоведение в рамках одной статьи. Ведь точный инструментарий в руках исследователя позволяет ему определиться в спорных местах произведения, которое вызвало его интерес. Всё это внятно обозначилось в моём сознании на исходе 90-х годов. А в конце 80-х я перешёл из семинара поэзии в семинар критики, который возглавлял Игорь Виноградов.
Получилось очень странно.
Лет за десять до того я вырезал из «Литературной газеты» открытое письмо Ал. Михайлова – А.Ткаченко, а спустя годы попал в знаменитый «михайловский» семинар. Готовясь к поступлению в Литературный институт с замечательным воронежским филологом Валентиной Борисовной Базилевской, я с восторгом читал переписанные в тетрадку редкие по тем временам статьи Ю.Лотмана об идейном смысле пушкинской «Капитанской дочки» и И.Виноградова о лермонтовском «Фаталисте». А вскоре попал в «виноградовский» семинар. Увлекался авангардистской поэзией, а потом был поражен замечательной статьей Лидии Гинзбург «Пушкин и проблемы реализма», полюбил лирику Твардовского, а главной в литературе стал считать реалистическую линию её развития. Когда-то прежде я не любил поэзию, но однажды начал писать стихи. Не считал за что-то важное критику, но оказалось, что именно в её берегах лежит мой литературный путь. Работал в московской редакции журнала «Континент», а впоследствии, по убеждению, стал сотрудником русского почвенного журнала «Подъём» в Воронеже. В этих полярностях есть что-то мистическое.
– Какие люди радикально повлияли на ваше мировоззрение?
– В середине 70-х годов я попал в литературное объединение при Воронежской писательской организации и там познакомился с Михаилом Болговым-Компоэтором, вдохновенным экспериментатором в области поэтической формы. Он стал моим лучшим другом, и общение с ним кардинально повлияло на моё отношение к поэзии, во многом расширило литературный кругозор. Благодаря кипучей энергии Болгова в Воронеже в течение последних двадцати лет действует Клуб поэтов «Лик».
В 80-х годах я открыл для себя поэзию Твардовского, причём – через его лирику, а не через поэмы, и научился ценить в стихах высокую простоту. Затем, как я уже сказал, пушкинская статья Лидии Гинзбург повернула меня к реализму, а Валентина Базилевская привила вкус к медленному чтению. Внимательное, «медленное» вглядывание в художественный текст дало мне множество открытий.
Между тем в течение двух лет, едва ли не каждый вторник, я ездил из Воронежа в Москву в Литературный институт на семинар к Ал. Михайлову и Г.Седых, где числился вольнослушателем. За пятнадцать минут перед началом обсуждения цикла стихотворений очередного семинариста я просматривал эту поэтическую подборку, находил в ней главное и внятно излагал вслух свою точку зрения. Это требовало огромного психологического напряжения, но научило меня выделять в тексте первостепенное и существенное для автора, быстро составлять его литературный портрет, сжато формулировать своё мнение. Потом, уже в критическом семинаре Игоря Виноградова, я этот урок, как драгоценный и необходимый, постарался всячески развить. А тогда, как рассказала мне Галина Седых, после моего рассуждения на семинаре Михайлов обронил: «Критик будет…» – и оказался прав.
В духовном отношении мне много дала общинная жизнь в круге почитателей священника Александра Меня. Это были мои первые шаги на пути православного воцерковления. Однако потом, когда мне стал очевиден светский и поликонфессиональный уклон в деятельности общины, когда там стали звучать фразы, что «вот тут слишком много православия», я ушёл и стал «одиноким прихожанином» церкви Андреевского монастыря.
На дворе стояли страшные 90-е годы, в Воронеже начали умирать один за другим наши с женой родители. Я бросил аспирантуру в Литературном институте, где занимался сюжетом древней «Повести о Горе-Злочастии», и поступил на службу в банк-пиранью, где каждый клиент был как последний. Два с половиной года работы в банке научили меня жёсткой логике, способности держать удар и привили отвращение к либерализму в любых его проявлениях. И когда в 1997 году, уже в Воронеже, я пришёл по приглашению Ивана Евсеенко на работу в возглавляемый им журнал «Подъём», мое мировоззрение было отчётливо почвенным.
– Как вы относитесь к современному искусству? Что для вас постмодернизм в литературе?
– Современное искусство утратило вкус к рассказу о простых вещах. Во многом, оно даже перестало понимать, что такое простые вещи на самом деле. Вместо детства, для которого мир целостен, нам предлагают образы сварливых и своенравных детей, жестоких и испорченных отблесками взрослой жизни. Вместо первого чувства любви нам демонстрируют рано проснувшуюся сексуальность. Вместо умудрённой старости перед нашими глазами развёртывают картинки одинокого умирания немощного и душевно одинокого человека. Перефразируя слова Ахматовой, поэзия прорастает из совсем обыкновенных деталей быта. Однако современное искусство совершенно забыло о таком важном, живом, творческом глаголе как «прорастает» и щедрой рукой бросает нам в глаза сор жизни, грязный и ещё не ставший землёй, почвой, в которой низкое чудесно соединяется с высоким и даёт зелёный росток.
Кроме того, художником стали считать всякого, кто задерёт нос и станет задумчиво повествовать о собственных замыслах. И если, скажем, прежде высоким образцом считалась живопись эпохи Возрождения, то уже в 70-х годах Марсель Дюшан реально претендовал на упоминание через запятую с Леонардо да Винчи – ведь он пририсовал Моне Лизе усы! Потом косяком пошли перформансы и инсталляции. Кто-то настрижёт в банку из-под формалина собственные ногти, даст глубокомысленное название этим отходам человеческой жизнедеятельности – и кум королю… Пошлый американец Энди Уорхол со своими нарисованными суповыми банками остался в далёком прошлом, теперь принято рисовать на холсте менструальной кровью и выдавать результат за торжествующую песнь свободного художника. Кто вспомнит ныне холст раннего Ван-Гога, на котором изображены изношенные бедняцкие ботинки – в этом сюжете сконцентрирована горькая доля человека и скорбь художника о ней. В пушкинской речи Александр Блок замечательно сказал: не следует давать имя искусства тому, что называется не так; чтобы создавать произведения искусства, нужно уметь это делать.
Конечно, в современной живописи есть творчество Павла Рыженко, подлинно русское, традиционное, с удивительной палитрой и драматичными сюжетами… Но ведь на слуху громогласная болтовня об очередной квазихудожественной дряни.
Так же обстоит дело и в литературе. Будто шёпотом говорится о прозе Веры Галактионовой и Валентина Распутина, поэзии Евгения Семичева, Дианы Кан, Светланы Сырневой. И заливаются жестяные соловьи, поющие оды прозаическим опусам Пелевина, Акунина, Быкова, виршам Кибирова, Бунимовича и целой армии младых стиховорцев, абсолютно не понимающих, в какое время и в какой стране они дышат, едят и веселятся.
О постмодернизме лет пять тому назад я написал две статьи, в которых утверждал, что это явление не творческое. На рубеже 90-х годов одна из апологетов постмодернизма Ольга Хрусталёва с пафосом нахваливала нарождающуюся в те годы постмодернистскую чуму: вы входите в сокровищницу всей прежней культуры, берёте в ладони драгоценные камешки, складываете из них новые узоры и т.п. Действительно, занятие увлекательное для туристов, а не для создателей этих драгоценных каменьев, в которые вложены тяжкий труд, страдание, счастье, вся судьба художника-творца. В реалистическом произведении читатель видит отражение мира, а в постмодернистском сочинении – напомаженную физиономию его автора. Есть в постмодернизме что-то женоподобное и галантерейное.
– По каким критериям вы оцениваете литературное произведение? Что для вас важно в первую очередь?
– В первую очередь, я смотрю на автора – интересен ли он мне как собеседник. Это сразу же бросается в глаза при просмотре книги. Тут и личностная состоятельность, глубина мысли, отсутствие позёрства и, конечно же, стиль письма. Я не собираюсь оценивать всю массу книг, которые день сегодняшний предлагает читателю, мой выбор во многом случаен, однако я всегда открываю новое произведение с надеждой на чудо. К сожалению, чудо случается редко.
Для автора важно видеть рождающуюся на бумаге вещь целиком, разумеется, не в чертеже, но в интуитивном очертании. Важно, чтобы она была пронизана внутренними перекличками, как в «Капитанской дочке» или «Мёртвых душах». Чичиков вываливается из коляски в грязь рядом с усадьбой Коробочки, и вскоре именно Коробочка невзначай разрушит его репутацию в провинциальном бомонде. Об этом очень хорошо написано у Андрея Белого в его книге о поэтике Гоголя. Разумеется, это гениальные примеры, и, конечно же, это формальная сторона художественной ткани. В первую очередь, важно чтобы автор сообщал читателю нечто существенное, быть может – самое главное для человека. В статье о постмодернизме я как-то писал: мне не нужно знать всё, но я хочу знать всё главное!
– Знаю, что вам из всех других искусств ближе всего театр. Что происходит сегодня с театром? Как связаны (если связаны) эти процессы с тем, что происходит в литературе?
– Современный театр, за редким исключением, избегает соприкосновения с реальной жизнью. Нет подлинных героев, отсутствуют важнейшие коллизии, которыми реальность испытывает на прочность каждого. В первую очередь, тут вина сегодняшней отечественной драматургии, которая в избытке поставляет на театральные подмостки чернуху, порнографию и скучные сколки тривиального быта. Но может быть, главные пьесы нынешнего дня уже написаны, только режиссёры-постановщики не в состоянии увидеть в них драгоценное зерно? Театр запутался в весёлых играх «в дочки-матери на деньги» и предлагает зрителю сюжеты умозрительные, фельетонные, детективные, опираясь на зарубежную драматургию второстепенного уровня. Душевное участие зрителя в происходящем на сцене уже не ставится в задачу. Главная цель – удивить, развеселить, позволить приятно провести время.
«Приятное» – вот характеристика великого множества постановок текущего дня. И её антитеза – «неприятное», которое, опять же, ни в коем случае не нарушает психологического равновесия зрителя. Разумеется, нас спасает классика, отечественная и мировая. Это живительный источник, не позволяющий театру уж совсем омертветь. Однако сегодняшнего дня театр боится и не знает, как его «взять», на каком расстоянии рассматривать, каким образом сочетать большое и малое, частное и общее…
И всё же сама атмосфера театра – радостна, даже в плохой постановке есть блестящие по исполнению и образности мизансцены. Театр вполне может осуществить творческий рывок к органичному осмыслению и отражению жизни, не потеряв при этом и наработок текущего, выморочного дня.
– Что самое трудное и неприятное в работе литературного критика? И что – самое радостное?
– Трудно и неприятно говорить жестокую истину людям, которых ты уважаешь и ценишь. Они обижаются, могут расстроиться давние дружеские отношения. Однако тот вид творчества, которым занимается критик, предполагает не только исследовательскую зоркость и внимательное отношение к автору, но и способность говорить объективно о произведении искусства. Конечно, нужно найти точные слова. Иногда стоит промолчать, но только не в том случае, если за живое всерьёз задето твоё нравственное чувство.
Однажды Блока на его творческом вечере какой-то начинающий поэт спросил: «Я послал Вам свой сборник стихов. Вы их прочли? Как они Вам?» Блок страдальчески поморщился, но тихо и твёрдо произнёс: «Плохо. Очень плохо…» Поэт съёжился и исчез в толпе. Один из знакомых Блока укоризненно заметил: «Александр Александрович, как-то Вы жестоко, помягче надо бы…» Блок посмотрел ему прямо в глаза и строго сказал: «Надо говорить правду».
Самое радостное для критика – открыть книгу и увидеть, что она неисчерпаема. Такое бывает, когда искусство и жизнь сливаются в нерасторжимое единство – очень редко, но это случается. Критик должен рассказать о своём чувстве особым языком – ярко и убедительно. Ведь именно для того он и существует на белом свете…Беседу вела Оксана КОРЧИНА
Добавить комментарий