У ВСЕХ СВОЯ ПРАВДА
№ 2008 / 51, 23.02.2015
История, подчиняясь диалектике, то и дело меняет знаки – плюсы на минусы и в обратную сторону.
Помнится, как дружно громили в нашей печати осенью 1958 года роман Пастернака «Доктор Живаго». И самым страшным ругательством был ярлык: это, мол, «белогвардейский роман». Ещё прежде этим же словцом клеймили и «Тихий Дон» Шолохова, и «Жестокость» Сергеева-Ценского, и «Конармию» Бабеля, и «Встречу» Вольнова, и «Повесть погашенной луны» Пильняка, и, конечно же, «Белую гвардию» Булгакова. Доставалось тогда за «белогвардейщину» и Леонову, и Замятину, и Платонову, и Вс. Иванову, и Пришвину, и Зощенко и даже Федину с Алексеем Толстым, как те ни старались угодить новой власти.
Но времена меняются. После возвращения на родину праха лидеров Белого движения Деникина и Каппеля, после выпуска полного собрания сочинений Ивана Ильина и «Красного колеса» Солженицына, «Белогвардейский роман» в названии серии выглядит ныне самой привлекательной издательской заманкой.
В серию вошли в основном произведения эмигрантов, принимавших то или иное участие в Белом движении. Кто только пером, как Куприн, а кто и на лихом коне, как Туркул – «белый Чапаев», за два с половиной года прошедший в Добровольческой армии путь от поручика до генерала. В основном, это эмигранты-белогвардейцы, но не исключительно. Скажем, Булгаков или Гумилёв не были эмигрантами, а Шмелёв не принимал участия в боевых действиях на чьей-либо стороне.
Столь широко задуманная серия объединяет, разумеется, писателей разного ранга. Здесь и главные классики века – как Шмелёв, Куприн, Булгаков, Гумилёв. И писатели, так сказать, второго ряда, но подвергающиеся постоянному пересмотру, повышающему их престиж, – как Зуров или Несмелов. И былые успешные беллетристы, казалось навсегда забытые издателями, но теперь снова востребованные – как Брешко-Брешковский или Краснов. И вовсе неведомые нам самородки, поменявшие в двадцатые-тридцатые годы винтовку на перо, – как Ларионов, Мамонтов, Даватц или Ишевский. Качество, уровень письма разные, но все книги до единой объединяет одно свойство – «они живые и поэтому от них невозможно оторваться». Так говорил о подобных – иной раз совершенно неумелых, дилетантских – сочинениях Гайто Газданов (ещё один несомненный претендент на продолжение серии, ведь его романы-воспоминания о Гражданской войне «Вечер у Клер» или «Призрак Александра Вольфа» ставятся ныне едва ли не вровень с прозой Набокова ).
Есть и эстетическое свойство, выстраивающее эти книги в одну шеренгу. Это своеобразное (распространённое и в европейской литературе 20-х годов) соединение документальности, почти репортажности («новой деловитости») и прямой 
обличительной памфлетности. Пожалуй, от неё удерживается лишь Булгаков. «Белая гвардия» – вообще, может быть, самая его «чеховская» по интонации книга с холодновато отстранённой регистрацией фактов, характеров, реплик и с подспудным, внешне укрощённым лиризмом. (Недаром она стала основой его лучшей пьесы.)
Особой взвешенностью тона и отшлифованностью модного в двадцатые годы «рубленого» или «телеграфного» стиля отличается также Н.Раевский, представленный здесь двумя вещами – повестью «Добровольцы» и на редкость насыщенным «Дневником галлиполийца». Не удивительно: свою высокую культуру письма и знаний этот потомок героев двенадцатого года подтвердил потом по возвращении в Россию, где он под конец жизни стал одним из видных наших пушкинистов.
Старается воздерживаться от хулы и хвалы и автор воспоминаний, написанных на основе фронтовых дневников, С.Мамонтов: «Мы тоже не были ангелами и часто бывали жестоки. Во всех армиях всегда находятся извращённые типы, были такие и у нас». Вообще, «Походы и кони» Мамонтова – одна из наиболее обстоятельных и выразительных книг серии. Жаль только, что это единственная книга, в которой нет предисловия, так что нельзя ничего узнать об авторе поподробнее. (Видимо, дело в вынужденном превышении «стандартного» для серии объёма в триста восемьдесят в среднем страниц.)
Остальные писатели серии не ограничивают себя в эмоциональных публицистических выпадах. Даже такие эпики-бытописатели, как Куприн или Шмелёв. В письме к сыну, геройски проявившему себя на фронтах Первой мировой, но впоследствии расстрелянному (за это? – вопрошал потрясённый горем отец) большевиками, Шмелёв ещё в разгар революционных событий писал о том, что народ нагло обманывают, суля ему небывалые блага и обрекая на гибель. В романе «Солнце мёртвых» писатель берёт тоном выше:
Жестокие из властителей, когда-либо на земле бывших, посягнули на величайшее: душу убили великого народа! Гордые вожди масс, воссядете вы на костях с убийцами и ворами и, пожирая остатки прошлого, назовётесь вождями мёртвых.
А Куприн в пространном и на редкость выразительном очерке своего гатчинского «сидения» в разгар Гражданской войны даже не тратит запал на описание безумных зверств красных масс, взбудораженных бесами. «Это – говорит он, – не моя тема»:
Я только склоняю почтительно голову перед героями всех добровольческих армий и отрядов, полагавших бескорыстно и самоотверженно душу свою за други своя.
Не удерживает свой бичующий хлыст известный казачий генерал Пётр Краснов, сделавшийся в эмиграции достаточно известным беллетристом (чтобы потом снова ввязаться в драку с большевиками на стороне немцев и закончить свой причудливый путь на виселице во дворе Лубянки). В романе «Ненависть» он, в частности, подробно живописует октябрьские события и даёт карикатурный портрет «коротенького человека с узкими косыми глазами» – Ленина, напомнившего главному герою толстокожего, хищно чавкающего гиппопотама. Согласимся, что образ из бестиария выхвачен наугад, яда в нём много, но меткости мало.
Особняком держится том, объединивших трёх поэтов – Гумилёва, Несмелова и Савина. Из них Гумилёв хоть и не был белогвардейцем в узком смысле этого слова, но оказался здесь не случайно. Он и являлся одним из литературных кумиров кадетов и юнкеров, составивших костяк добровольческой гвардии, и был расстрелян большевиками за участие в заговоре против советской власти. Его «Записки» в этом томе – проза не столько поэта, сколько просто мастера: сухая, точная, энергичная, обещавшая автору большой путь в литературе, увы, рано оборванный. Несмелов и Савин, выпустившие несколько сборников стихов в эмиграции, пытаются быть поэтичными и в прозе – играющей сменой ритмов, насыщенной метафорами. Тем самым они вносят в общий поток этих полухудожественных воспоминаний свою яркую краску.
В каждом томе представлены, как правило, два автора. И объединены они, прежде всего, тематически. Так, в одном томе с Куприным даны три повести Леонида Зурова, о котором у нас было известно в основном, что он был секретарём («приживальщиком», «эпигоном» – определения были разные) Бунина. Это «Кадет», «Древний путь» и «Поле». В них Зуров описывает свои впечатления от пребывания в той самой Северо-Западной армии, что на глазах Куприна занимала Гатчину, прицеливаясь к Петербургу.
Мало кто из авторов серии даёт себе вольность отвлечься от жарких битв ради описаний родной природы. Не таков Зуров. В своей прозе он всюду выказывает себя – нет, не эпигоном, конечно, но прилежным учеником Бунина.
В семнадцатом году, когда отцвела сирень, жасмин зацвёл так же буйно, как и в прошлый год…
В камышах у островка вывелись утки. По вечерам у озера, где в прохладной полутьме звенели комары, кто-то невидимый плескался и бил по воде ладонью, – играла крупная рыба. Днём солнце сушило густые цветущие травы, ягоды и весёлое пнище, где пни сухие, словно серебряные, стояли, подставляя под лучи свои плоские потрескавшиеся лбы.
Такая проникновенность природной лирики как нельзя убедительнее контрастирует с ужасами братоубийственной войны. Вообще, Зуров – пожалуй, убедительнейший пример очевидной пользы в иных случаях литературного ученичества. В тех случаях, конечно, когда учителем выступает такой великолепный мастер, как Бунин.
Книги Ильвова, Ларионова, Брешко-Брешковского, Туркула посвящены знаменитому Ледяному походу, начатому в феврале восемнадцатого года добровольцами на Кубани под водительством легендарного Корнилова, а затем, после его гибели под Екатеринодаром, сменившего его Деникина. При этом если Ильвов или Ларионов интересны прежде всего деталями, то «Дикая дивизия» Брешко-Брешковского и «Дроздовцы в огне» Туркула составили, может быть, самый яркий том, который проглатывается на одном дыхании. Что, впрочем, не удивительно. Брешко-Брешковский лишь подтвердил свою славу самого занимательного беллетриста литературной эмиграции, боевому генералу, отчаянному сорви-голове Туркулу повезло с литературным обработчиком его обстоятельных воспоминаний. Им стал испытанный, у нас всё ещё не вполне оценённый по достоинству литератор Иван Лукаш, автор множества исторических миниатюр (в духе снискавшего себе ими славу Михаила Осоргина) и замечательного романа «Любовь Мусоргского».
Гладкопись Брешковского не заслоняет действие, сплетённое из военных (но и любовных) приключений, плавно перетекающих одно в другое. Прославленная «Дикая дивизия» под пером писателя обретает свою беллетризованную летопись, похожую на хороший детектив.
Союз Туркула и Лукаша и вовсе порождает прозу по-своему феноменальную. От Лукаша потребовалась стилистическая полировка, с которой он справился блестяще. От Туркула здесь необыкновенная энергия, напор удалого рубаки, уверенного в праведности идеалов, за которые сражался. От него же – явная, почти сказовая плакатность:
Мы бились за русский народ, за его свободу и душу, чтобы он, обманутый, не стал советским рабом.
На такие плакативные выкрики повествование срывается неоднократно; собственно, они в этом романе – как постоянный рефрен. Да и все добровольцы у Туркула словно ангелы Апокалипсиса в блистающих белых одеждах. Само слово «дроздовцы» – а именно так именовалась дивизия по фамилии её командира – звучит в его устах как незапятнанный боевой стяг. И описываются в романе одни славные, прямо-таки чудесные победы этого соединения. Так что под конец читатель остаётся в недоумении: как такие суворовские орлы могли проиграть «голоштанникам»? Впрочем, если бы вся Белая гвардия состояла из каппелевцев и дроздовцев, то, вероятно, исход противостояния был бы иным.
О том, что в действительности сражались не ангелы с бесами, а погрязшие в привычных грехах русские люди, пишет в своём очерке мудро скептический Куприн. Он приводит даже эпизод, будто списанный с натуры иного – нашего – времени. Это когда сердобольные американцы из Армии спасения поставляют оставшимся без призора детям Гатчины и прочего Северо-Запада России горы продовольствия, которое по назначению – в дома призрения или ночлежки – однако не попадает вовсе: зато им набивают свои закрома чиновники и педагоги, среди коих, в основном, былые гимназические учителя, воспитанные на классической русской литературе и продолжающие её преподавать!
Но таких, повторим, «объективных» суждений и запечатлений в серии чрезвычайно мало. В основном это, конечно, «социалистический реализм наоборот». У каждой из воевавших сторон была своя правда, как утверждал в посвящённых этой теме работах культуролог и историк Вадим Кожинов. У красных, спасших всё-таки, хотя и на время, как теперь выяснилось, «единую и неделимую» в парадоксальных зигзагах истории, своя правда. У белых, вставших за тысячелетний путь русской традиции, – своя. Чтобы взвесить все аргументы сторон на весах своей совести, у отечественного читателя появилась теперь невоспрепятственная возможность.
Спрос на «белогвардейский роман» обеспечен самим ходом отечественной истории. Когда-нибудь он, этот белого цвета роман, сольётся с «красноармейским романом» в едином художественно-летописном своде Гражданской войны – самого, может быть, значительного и трагического события в русской истории. Нет сомнений, что и через сотни лет русские мальчики, обдумывающие путь отечества, будут жадно приникать к этим вечно кровоточащим страницам.
Серия издательства «Вече» Белогвардейский роман
Купол Св. Исаакия Далматского (А.Куприн. Л.Зуров)
Кадеты и юнкера (А.Марков. Г.Ишевский)
Белая гвардия (М.Булгаков)
Дикая дивизия (Н.Брешко-Брешковский. А.Туркул)
Записки кавалериста (Н.Гумилёв. А.Несмелов. И.Савин)
Солнце мёртвых (И.Шмелёв)
Ураган (Б.Ильвов. В.Ларионов)
Ненависть (П.Краснов)
Добровольцы (Н.Раевский. В.Даватц)
Походы и кони (С.Мамонтов)
Юрий АРХИПОВ
Добавить комментарий