ЛИТИНСТИТУТ – СТУДЕНЧЕСКИЙ И ШУРТАКОВСКИЙ

№ 2008 / 51, 23.02.2015

Валера Роньшин, писатель из Санкт-Петербурга, уже тогда был знаменит. Его печатали и «Советская культура», и «Юность», и «Новая юность». Мы нашей группой семинаристов Владимира Орлова ходили в «Юность» Валерий Роньшин

Валера Роньшин, писатель из Санкт-Петербурга, уже тогда был знаменит. Его печатали и «Советская культура», и «Юность», и «Новая юность». Мы нашей группой семинаристов Владимира Орлова ходили в «Юность» на заседание редколлегии, и там всем сразу стало понятно: у Валеры Роньшина – невероятное будущее. Так оно, в общем, и оказалось. Он не только продолжил и развил свою парадоксальную прозу, он на этом даже слегка разбогател, надо полагать, раз в Санкт-Петербурге, где он живёт с семьёй, купил ещё и отдельную квартиру для работы. А диплом он защитил позднее всех: ему было некогда заниматься дипломом, он уже тогда активно, много писал… Как сейчас помню: ходит Валера из комнаты в комнату и каждого просит – расскажи, мол, о самом ярком эротическом впечатлении или ещё о чём-нибудь таком. Он каждую минуту, где бы он ни был, по крупицам собирал жизнь. Помню его изречение в одном из его ранних рассказов: «Писатель должен описать своё время и умереть». Он мечтал пройти-объехать Россию автостопом. Скорее удивлюсь, если он этого не сделал: последний раз мы созванивались в конце 90-х, – он был такой же. Он состоял из ног и головы с руками, чтобы писать. Длинных-предлинных ног. Россия автостопом была заложена даже в том, что он и родился-то не с телом и туловищем, как у всех, а с длинными-предлинными ногами, которые ему будто заменяли тело, или выходил их специально, чтобы пройти Россию автостопом. Тела у него как бы и не было вовсе, и это облегчало задачу. Ноги у него были не только длинные, но и крепкие, и ему ничего не стоило, скажем, в отсутствие троллейбуса № 3, который возил нас от театра Ленкома до общежития на Добролюбова, предложить пройти это расстояние – пол-Москвы! – пешком. Для троллейбуса это было два десятка остановок и полчаса езды. Мы как-то пустились с Роньшиным в такой поход и, помнится, часа за полтора это расстояние прошли. А потом ещё как-то ходили – вечером на дальний вокзал за билетом. Никогда не ходила хвостиком за мужчинами, ни раньше, ни позднее. Тем более совсем не любила молодых, почти сверстников, никогда не предугадывала в них учителя. А тут ходила и предугадывала. С Валерой было возможно вот такое, детски-ученическое, совершенно платоническое общение. Я колесила за ним без оглядки по этим двум маршрутам, как колесила в своё время, в детстве и ранней юности, за своим обожаемым дядей по маме, непререкаемым авторитетом, уральским художником Виктором Седовым (он ушёл из жизни рано, в 33 года, и в моей жизни его тоже рано не стало). Я откликалась на уговоры и ходила за Роньшиным раскрыв глаза и рот и будучи готовой впитывать всё-всё. И так просто и так интересно и легко было идти эти полтора, и два часа, и такой грустью потом отзывалась память об этих походах, и полная уверенность в том, что наш поход никогда не закончится и что удивительна, бесконечна жизнь… Вернее, то, что жизнь удивительна, – осознание этого придёт уже потом, лет через пять или десять, да-да, удивительна благодаря и беседам, встречам, походам по Москве вот с такими людьми, как Валера Роньшин.
Через пять-шесть лет после окончания института я заметила, что библиотека моего сына полнится книгами, о которых я ровным счётом ничего не знаю. Он не столько читал, сколько сидел за компьютером, но книги, которые он читал, были определённых авторов, он как-то умел выискивать их в сонмище новомодной литературы для детей и подростков, и в один момент я заметила, что авторы чудесным образом повторялись. То есть, он выбирал и находил что-то своё! Я с удовлетворением отметила, что сын не приемлет односложной, тривиальной литературы, а любит что-то своё, загадочное и непростое. Среди книг были Толкиен, позднее Стругацкие, Алекс Орлов и… Валерий Роньшин! Просто Роньшина оформляли, как многих, и я как-то не сразу заметила первые его две книги в библиотеке сына. Я стала привозить ему всё-всё, что издавали нового из написанного Валерием Роньшиным – с киевской Петровки, из «Райского уголка» в Харькове. Сыну было непросто угодить ни с книгами, ни с журналами, большинство их казались ему пустыми и неинтересными. Но Роньшин, а его мы умудрялись даже находить в санаторских библиотеках в Крыму, – его книги я сразу тащила сыну, всё-всё написанное им, и ещё что-то других авторов, – сын редко откликался на другие книги, а Роньшина принимал безоговорочно, читал взахлёб, и даже расстраивался, что история закончилась и книга дочитана. Со временем это моё бессилие в поисках качественной подростковой литературы для сына стало мне напоминать те мои походы по Москве: вот, мол, редко с кем хотелось бы идти, да ещё долго, а вот с Роньшиным и километры не замечались. Писатель должен описать своё время…

Школа Шуртакова

Из преподавателей все мы на первом курсе обожали Станислава Бемовича Джимбинова. Он читал зарубежную литературу и прекрасно чувствовал вопросы этики и философии. Ученик Алексея Лосева, он сообщил нам 24 мая 1988 года о похоронах Алексея Фёдоровича. Многие из нас тогда пошли на Ваганьковское. Там выступали с прощальной речью Виктор Ерофеев, коллеги, ученики. Мы все смотрели на не менее легендарную супругу великого учёного, последнего из могикан на ниве отечественной философии ХХ века, – Азу Алибековну Тахо-Годи, – и чувствовали себя причастными к тому великому…
Мы ходили на лекции Мариэтты Чудаковой, нас приглашали туда друзья с очного отделения, у нас она не читала.
Помню Ерёмина, его спецкурс по Пушкину. Он говорил нам: «Зачем писать свои стихи? Ведь всё уже написано Пушкиным».
Помню эстетичных Галину Александровну и Нелю Константиновну, декана и куратора заочного отделения, они с нами много возились, каждого от чего-то спасали, удивительные женщины, и очень притом красивые.
Семён Иванович Шуртаков. Этот человек дал начало многим славным делам в России и за её пределами. Писатель безукоризненного, даже классического стиля, бескомпромиссный в своём чувстве стиля и меры человек, как он оберегал нас! Зелёных ещё, растерянных пред лицом великой литературы, таких неуверенных ещё в своём пере, даже инфантильных! Думаю, те, кто прошёл школу Шуртакова, – не просто отсидел на его семинарах по мастерству, а именно прошёл его достаточно суровую школу: краснел за «ляпы», признавал свою беспомощность, даже хоронил себя как литератора и хотел всё забросить к чёрту, обижался на него, когда он безжалостно громил, тихо так и интеллигентно, всё написанное, – те учатся у него до сих пор. Причём необязательно приезжают к нему и приходят общаться. Просто до сих пор все вытаскивают и вытаскивают из памяти когда-то говоренное им. Он отразил свои мысли о мастерстве писателя в книге «Как затачивать резец». Так вот, всё это, и многое другое, просто преследует потом тебя по жизни. И преследуют глаза – ничего что синие, такое чувство, что тёмные и грозовые, вот-вот взорвутся громом и молнией. Хотя потом – станут, как море, штильное и лучистое от солнца.
Мы сейчас на всём пост-пространстве СССР много говорим о демократии и новой жизни, новых идеалах. Чем дальше, тем понятнее становится мне, что высшей демократией является не мода, не стиль и не достижение целей общества как такового, не идеологические установки, и уж тем более не рубль и не каноны мирового масштаба. Высшей демократией является человек, во всей его сложности, многоплановости и многообразии – его несовершенства в том числе, его тяга то к подвигам, то к лени, тяга к земле и прошлому и одновременно тяга к новому. И вот эта самость и дремучесть, даже суровость и не слишком лёгкая общительность, угрюмость, равнодушие к почестям и должностям, даже в чём-то бессребреничество, которые так и прут из иного простого русского человека, человека-шалуна и бесконечного испытателя жизни и самого себя на прочность, – это всё тоже нужно уважать, если мы уж так прытко говорим о демократии и гуманном обществе. В нас, литинститутовцев, уверенность в такой вот «демократии наоборот и вопреки» вселил Семён Иванович Шуртаков, столичный человек не от столицы, большой писатель без малейших претензий по поводу собственной персоны. Больше строгости к себе, меньше пыли в глаза, больше мысли, глаголов и дела, – эти уроки живут в тебе потом всю твою жизнь и прикладываются не только к литературе.
Уже пятнадцать лет я серьёзно занимаюсь публицистикой, издаю свою газету «Украинский формат» (газета двуязычная, имеет постоянные связи с российской Белгородчиной и американскими журналистами, членами Побратимского комитета Цинциннати-Харьков), являюсь автором журнала «Журналист Украины» (Киев), постоянным докладчиком на Международных конгрессах украинистов по вопросам современной истории. Работаю в Слобожанском секретариате Национального совета Украины по телевидению и радиовещанию. Пишу очерки, рассказы, повести, изредка стихи.
Но когда соберусь в Москву, внутри непременно ёкает: а что привезу Семёну Ивановичу на прочтение, чем отчитаюсь? И порадую ли его или опять буду позорно краснеть за новый «ляп»?