О РАЗМЕРАХ И ЗНАЧЕНИЯХ

№ 2009 / 2, 23.02.2015

А.Р. – Честно говоря, давно занимает вопрос, возможна ли сейчас крупная проза, вернее, настолько она художественно и идейно эффективна. Вопрос этот вскрывает цепь других проблем о возможности появления нового яркого героя, мощных характеров, РАЗГОВОР ПО ДУШАМ

А.Р. – Честно говоря, давно занимает вопрос, возможна ли сейчас крупная проза, вернее, настолько она художественно и идейно эффективна. Вопрос этот вскрывает цепь других проблем о возможности появления нового яркого героя, мощных характеров, действительно глубинного осмысления окружающей действительности, нового ракурса постановки вечных вопросов и т.д. Или, быть может, сейчас задачи такие перед литературой не определены. Она стоит перед усреднённой планкой и без надрыва экспериментирует с разными типами прыжков через неё. Все понимают, что, подняв уровень выше, аналогичным будет и спрос с неё.
Быть может, сейчас важнее фиксировать уходящую натуру, оставив на потом размышления о ней? Как, особенно у раннего Романа Сенчина, скурпулёзно зафиксировать время, его момент, составить «человеческий документ»?
Уже никто не говорит об эпосе. Роман. Достаточно ли для него быть исключительно архивом этих «человеческих документов»?
Говорить о кризисе или о смерти романа – это всё равно, что кликушествовать. Понятно, что роман не умер, что есть время «промежутков» по Юрию Тынянову, или время «выжидания» по Лидии Гинзбург. Причём подобная ситуация не является характеристикой последних нескольких лет современной литературы. «Всё больше пишу рассказы», – сказал Лимонов в редакции одного из советских журналов в конце 80-х. Это он аргументировал тем, что «современная жизнь не имеет нужной для романа протяжённости, корни её неглубоки». Эту реплику Лимонов записал в своей книге «Иностранец в Смутное время».
На сей счёт высказываний можно подобрать вообще немыслимое количество. К примеру:
Афанасий Мамедов (НГ Eхlibris, 2005, № 25): «Я уверен, что читатель может спокойно обходиться без романов. Малый жанр гораздо легче воспринимается и больше соответствует динамичному ритму нашей суматошной, состоящей из коротких отрезков… Я, например, уверен, что из многих современных романов получились бы отличные повести и рассказы. Сергей Есин в интервью тому же НГ Eхlibris (2005, № 32) высказывал мысль, что «наш отечественный русский роман просто выродился. И в этом отношении свою роль сыграл Букер, который насадил короткий, ясный, с простой историей, несколько американизированный роман». Примерно в этом же контексте порассуждал Герман Садулаев в романе «Таблетка»: «Писатель – тоже скульптор. Поэтому роман и эпос мертвы. Крупной форме нужны крупные характеры, личности. О наших мелких душонках в занюханных безобразных телах можно писать только юморесками а-ля Петросян… Даже у серьёзных писателей, таких как я, романы всё больше напоминают блог в интернете».
И с другой стороны, рассказ. Этот жанр сейчас претерпевает если не невиданный, то очень существенный подъём. Дмитрий Новиков, Ольга Славникова, Захар Прилепин, Александр Иличевский, Александр Карасёв совершенно не стыдясь выпустили сборники рассказов, которые стали заметным явления в литературе. И это только из того, что сразу пришло на ум. Думается, что это ведь не просто тривиальное отражение современного «клипового мышления», а что-то большее…
В этой оппозиции «роман – рассказ», ты Сергей, на какой полюс ставишь?
С.Б. – На мой взгляд, роман всё-таки остаётся основным и уж точно самым востребованным, популярным у читателя жанром. Взгляни на прилавки книжных магазинов – романы, романы, романы. И писатель нередко даже повесть или сборник рассказов спешит назвать «романом», рассчитывая не только обмануть букеровское жюри, но и, в первую очередь, привлечь внимание читателя. Если «Сахарный Кремль» Владимира Сорокина ещё можно назвать хотя бы «повествованием в рассказах», то «Грех» Захара Прилепина – нормальный сборник рассказов, не имеющий к роману никакого отношения. Стремление назвать «романом» любой текст, опубликованный в книжке с твёрдым переплётом, не случайно. Читатель готов потратить деньги именно на роман, и очень редко – на повесть, сборник рассказов, стихотворений или пьес. Илья Ильф в голодные годы Гражданской войны мечтал о времени, когда можно будет есть толстую шоколадку и читать хороший роман. Литература – альтернативная реальность, в неё хочется погрузиться надолго. Другое дело, что одни предпочитают мелководье Донцовой или Устиновой, а другим подавай маканинские глубины.
Романист претендует на создание собственной картины мира, поэтому романы редко появляются во времена революций и смут. Революция – время публицистики и поэзии, в лучшем случае – короткого рассказа. Требуется дистанция для осмысления новой реальности. Почти не было романов на рубеже восьмидесятых и девяностых. «Прокляты и убиты» Виктора Астафьева, «Кануны» и «Год великого перелома» Василия Белова – не имели отношения к современности, да и задуманы и по большей части написаны были задолго до Перестройки.
Зато уже вторая половина девяностых отмечена появлением романов. От «Медеи» Людмилы Улицкой до «Андеграунда» Владимира Маканина, от «Дурочки» Светланы Василенко до «Чапаева и Пустоты» Виктора Пелевина. И в наши дни внимание и любовь читателя завоёвывают большим романом. В массовой литературе этот жанр господствует безраздельно. Слова Мамедова и Садулаева по-своему логичны, но реальности они не соответствуют. Самая популярная, самая востребованная книга наших дней – серия сказочных романов о Гарри Поттере. Хороши ли эти романы – другой вопрос, но на интернет-блог они никак не смахивают. Современный серьёзный русский роман тоже на интернет-блог не походит. Слова Сергея Есина о «коротком и ясном, с простой иронией» романе, будто бы выпестованном «Букером», – нонсенс. Это кого же Есин имел в виду? Славникову с «2017»? Михаила Шишкина с его «Взятием Измаила»? Или Иличевского с «Матиссом»? Эти романы можно не принимать, ругать, но назвать их «простыми и ясными» не решится ни один сколько-нибудь вдумчивый читатель.
А рассуждения о «крупных формах» для «крупных личностей» попросту несерьёзны. Герои Петрония и Апулея что ли – «крупные личности»? Ну ладно, Античность оставим в покое. Но разве герои замечательных русских романов двадцатого века все сплошь великие души? Николай Кавалеров, например, или Ипполит Матвеевич Воробьянинов? Что они, махатмы, бунтари, поэты?
Нет, роман процветает и в наши дни. Но лишь известный, признанный читателем и критикой романист может позволить себе такую роскошь, как сборник рассказов. Даже имена признанных мастеров рассказа для большинства читателей связаны всё-таки с крупной прозой. Имя Сергея Солоуха ассоциируется прежде всего с «Шизгарой», Александра Иличевского – с «Матиссом», Людмилы Улицкой – с «Казусом Кукоцкого» и «Даниэлем Штайном», Ольги Славниковой – со «Стрекозой, увеличенной до размеров собаки», Татьяны Толстой с пресловутой «Кысью». При этом рассказы Толстой, Солоуха и даже Иличевского гораздо интересней, чем их романы. Но таковы уж особенности читательского восприятия. Ирина Бенционовна Роднянская не случайно отнесла рассказ к «трудным» жанрам. Да, трудный, элитарный жанр. Не для людей с клиповым мышлением. Есть, конечно, специфические формы, так сказать рассказ lights – для глянцевых журналов, претендующих на интеллектуализм. Но речь не о нём. Современный русский рассказ существует главным образом на страницах толстых журналов. А сборник рассказов если и удаётся выпустить, то на коммерческий успех рассчитывать не приходится. Тираж «Чеченских рассказов» – всего 1000 экземпляров, «Пения известняка» – 5000, но и этих пяти тысяч не было бы без букеровской премии «Матисса». Исключения лишь подтверждают правило. «Следы на мне», книга, с удивительной для массового писателя честностью названная «сборником рассказов», вышли тиражом в 60000, но ведь Евгений Гришковец сначала стал знаменит, а потом уже начал писать рассказы.
А.Р. – Конечно, если рассуждать с точки зрения читательского восприятия, то идеальным вариантом являются книги, в которых, как правило, издают классиков: роман, повести и рассказы. Все под одной обложкой. В начале читаешь, к примеру, «Жизнь Арсеньева», потом, раз уж книга на руках – «Антоновские яблоки» и «Господин из Сан-Франциско». Это неплохое решение, но при этом малая проза начинает устойчиво восприниматься довеском или товаром в нагрузку. Подобная ситуация несколько развратила и читателя.
Роман, собственно, и изначально вырастал из сборника рассказов или новелл. Самый показательный пример «Декамерон» Боккаччо, да, собственно, и «Дон Кихот» Сервантеса с определённым допущением можно назвать сборником историй, объединённых главным героем. Но в том-то и дело, что роман, по большому счёту, должен вырастать, может быть, и десятилетия, а не быть бройлером-скороспелкой, вызревающим за сезон. Все претензии мои не к роману, как жанру, который мной очень любим, а к его гибридам и генетически-модифицированным формам, появление которых я регулярно наблюдаю.
Написал Денис Гуцко довольно среднюю, но добротную повесть «Там, при реках Вавилона». Конечно, она его бы не прославила, но, возможно, дала благоприятный толчок для развития его творчества. Но вот что-то (или кто-то) сподобило его в срочном порядке дописать свою повесть, сделать из неё роман, который называется то ли «Без пути-следа», то ли «Русскоговорящий». Получил он скорое лауреатство, обрёл звучание фамилии в литкругах. Вот и всё. Искусственный преждевременный роман, несвоевременная и мимолётная известность, которая воспринимается курьёзом. Кто уже сейчас будет перечитывать эту его книгу? А самое печальное, едва ли поднимется на более высокий уровень.
Ты высказал важную мысль, что роман создаёт наиболее полную иллюзию иной реальности, даёт возможность максимального отстранения от окружающей действительности. Но вся проблема в том, что этот мир, в который мне сейчас предлагается на время вселиться, меня не устраивает и не впечатляет. Слишком уж он нарочито картонный с декорациями эконом-класса и героями-манекенами, как малобюджетный голливудский фильм. Хоть убей, но Михаил Шишкин со своими романами или Александр Илический с «Матиссом» оставляют стойкое чувство недоумения. Проходит неделя после прочтения текста, и я лишь отрывочно их могу вспомнить, хотя в профессионализме им отказать нельзя. Какого-то «переворота в душе» или катарсиса, видимо ввиду чёрствости своей внутренней организации, не ощущаю.
Аргумент с тиражами, сам понимаешь, палка о двух концах. Да, маканинский «Асан» – это 15 тысяч, но роман Анатолия Королёва, тоже немало примеченый, «Stop, коса», – всего 2 тысячи. Собственно, разница даже в 10 тысяч картины никакой не даёт, книга просто не доходит до читателя, и это уже аксиома. Как-то столкнулся с тем, что даже современные выпускники филфаков не знают кто такой Маканин. Поэтому, на мой взгляд, у рассказа другое перспективное поле бытования. Во-первых, это, естественно, интернет. Посмотрел бы я на того человека, который считывает с экрана 500-страничный роман… Во-вторых, газетная и журнальная периодика. Собственно, это может быть и глянец. Набоков, к примеру, печатался, если мне не изменяет память, в «Playboу». Из ближнего Ольга Славникова по заказу сделала для кабаковского «Саквояжа СВ» несколько рассказов, которые позже издала сборником.
Всё-таки мне хочется выйти на своеобразие именно нашего времени. Да, есть инерция литпроцесса, желание смотреть на многие вещи с точки зрения истории литературы. Да, есть мощные и бескомпромиссно-циничные рычаги рынка. Эта составляющая едва ли когда-то так откровенно влияла на литературу, на писателей. Да, есть читатель, который сейчас у нас тоже является чуть ли не конечной инстанцией. Хотя ему мы не должны беспрекословно доверять, ведь по-настоящему достойного писателя он может вспомнить и через сто лет. К тому же читатель должен быть воспитываемый литературой, а не наоборот. И писателю, как это в своё время делал Некрасов, необходимо мечтать, что средний читатель «не милорда глупого – Белинского и Гоголя с базара понесёт», без этого просто нет никакого смысла трудиться.
Так вот о своеобразии, мне не хотелось бы думать, что современная литература – это всего лишь инерция, тусклые отблески какого-то былого величия.
Вот почему я с радостью ухватился за «новый реализм», увидел в нём возможность к продуктивной рефлексии, к перспективному взращиванию чего-то действительно стоящего. Того, что будет в состоянии дать толчок к новому повышению статуса и значения литературы. И в этой переходной ситуации во всех отношениях, в ситуации чуть приглушённой, но до конца не пережитой смуты, рассказ может сделать многое. Пусть это будет даже в какой-то мере техническая функция, ведь недаром те же предельно концентрированные рассказы Александра Карасёва называют конспектами романов.
С.Б. – Давай для начала определимся, кто такие «новые реалисты». Этим словосочетанием чаще всего обозначают поколение прозаиков и критиков, которые пришли в литературу в 2000 – 2005 годах. Наследием предшествующей литературной эпохи они пренебрегли. Слова Максима Свириденкова «До нас не было ничего» можно назвать их девизом. Пещеру Али Бабы оставили в стороне, решили, что она наполнена не жемчугами и златом, а цветными стекляшками. О творчестве, скажем, Левкина и Парщикова большинство молодых авторов и представления не имеет. Причём не знают не только «постмодернистов», но и обычных реалистов. Захар Прилепин, и человек умный, и прозаик одарённый, но когда я назвал в числе ведущих современных писателей (это было год назад) Анатолия Азольского – только что руками не развёл: «иные ваши «фавориты», которых вы ставите молодым да ранним в пример, хромают на три ноги», – заявил автор «Саньки». Эти слова я могу объяснить только одним: Прилепин Азольского не читал и, вероятно, с кем-то его спутал. Самому Захару, как, впрочем, и большинству современных писателей, по части сюжетостроительства далеко до Азольского. Просто его творчество молодые авторы знают плохо. Ну, жил-был старик, печатался в «толстяках», получил в проклятые девяностые «Букер», должно быть постмодернист какой-нибудь. Многие «новые реалисты» пишут так, будто не было не только русского посмодернизма, но и русского психологического романа. Поэтому один за другим изобретают свои велосипеды.
Меня скорее интересует успех «новых реалистов» у литературной общественности, нежели их скромные творческие достижения. С первых публикаций заметили, обласкали Романа Сенчина, Дениса Гуцко, Сергея Шаргунова, Дмитрия Новикова, Захара Прилепина, Ирину Мамаеву. В «новые Гоголи» их не произвели, но премиями награждали щедро, печатали охотно, а уж какие надежды возлагали! Но подлинных художественных прорывов у «новых реалистов» я вижу не много. Это поколение вернуло литературе внятность, интерес к социальным проблемам, но их «техника письма» много хуже, чем у мастеров девяностых, представляющих тот самый проклятый и критиками, и читателями русский постмодернизм. А быстрый успех чреват разочарованием и скорым забвением. Ты упомянул Дениса Гуцко, пример и в самом деле удачный. После повестей «Апсны букет» и «Там, при реках Вавилона» критика произвела его в «новые реалисты № 1». От Дениса все ждали большого романа о современной жизни, ждали нового героя, современного молодого человека, ждали новой правды жизни. Но талант Дениса, на мой взгляд, совершенно не соответствовал этим ожиданиям. Когда я познакомился с ним несколько лет назад, он как раз получил премию Соколова и готовился получить «Букер». Я сказал Денису, что мне более всего нравится его ранний рассказ «Осенний человек». Денис очень удивился, ответил, что я единственный человек, который так считает. Гуцко был тогда признанным «мастером крупной прозы». Это теперь его букероносный «Русскоговорящий» всё чаще воспринимают как литературный курьёз, критики в Гуцко разочаровались, массового читателя он так и не завоевал. Между тем, Денис Гуцко в 2008-м опубликовал в «Дружбе народов» несколько прелестных рассказов, очень далёких от навязанных ему когда-то социальных проблем, от жёсткой «правды жизни» и тому подобного. Несколько лет Денис «наступал на горло собственной песне», адепт «чистого искусства» пытался быть актуальным и социальным.
Что до прочих «новых реалистов», то их пути расходятся всё больше. Серьёзную литературу эти ребята уже завоевали, их печатают, им дают премии, а сами они как-то разбрелись. Ирина Мамаева пишет дамскую прозу, очень далёкую от прославившей её «Ленкиной свадьбы». Илья Кочергин стал профессиональным, но заурядным прозаиком. Сергей Шаргунов всё ещё «ищет себя». Трудно сказать, как будет развиваться Александр Карасёв. Его «Чеченские рассказы» – вещь, так сказать, итоговая. Свое «море» он вычерпал, что дальше – не знаю. Ему нужны новые темы, новые герои, впереди у него, быть может, годы поиска. В серьёзного, значительного писателя вырос Роман Сенчин, которого, кстати, Валерия Пустовая к «новым реалистам» не причислила.
В общем, новые писатели появились, но пороху не изобрели. Ты говоришь о повышении общественного статуса литературы, но каких же успехов здесь добились «новые реалисты»? Их известность не выходит за пределы узкого круга читателей толстых журналов. Исключением стал Захар Прилепин, но одна ласточка весны не делает. Сейчас всё больше стали говорить не о «новом реализме», но о поражении поколения. Я бы уточнил, не поколение тридцатилетних «новых реалистов» проиграло, нет, они пишут себе и пишут, печатаются, иногда и премии получают. Просто критики и постоянные читатели толстых журналов обманулись в собственных ожиданиях. Ну что ж, сами обманулись. У Вячеслава Огрызко есть книга под названием «Кто сегодня делает литературу». Так вот, на мой взгляд, литературу делают не направления и даже не поколения, а отдельные писатели. Роман Сенчин по-своему, Александр Иличевский по-своему, по-своему – Алексей Иванов, по-своему Леонид Юзефович.
А.Р. – Вот и 2000-е подкатились под занавес, скоро будут подводить итоги. Кто-то опять скажет «замечательное десятилетие», кто-то «провал и крушение надежд». После округления итогов выкинут черновик и начнут что-то писать заново, производить своих «новых».
Честно говоря, не хотелось бы говорить здесь о «новом реализме», эта тема чревата различными повторами, столько уже здесь сказано. Да и легко можно впасть в рассуждения по типу есть ли жизнь на Марсе, нет ли жизни… Но это действительно явление (даже если воспринимать его как виртуализированное) и если из него выкристаллизуется несколько имён – это уже хорошо. «Новый реализм» поднял серьёзный разговор о литературе, и именно он многое сказал в жанре рассказа. Именно он вывел его с литературной периферии в авангард.
Согласен с тобой, что в плотном приобщении к литературной повседневности есть большая опасность для исследователя. Волей-неволей, но ты становишься наблюдателем довольно азартной игры, в которой рано или поздно начинаешь делать ставки. Выбираешь для себя круг лошадок, за которых болеешь, с пивом в руке кричишь с трибуны, после чего критическая объективность становится просто желаемой метафорой. Сложившееся на сегодняшний день экспертное сообщество, принципы оценки художественного произведения – большая проблема, которая требует отдельного разговора.
Отсюда и скорый успех многих наших литераторов, которых заметили, пригрели и уже не могут отпустить, расценивая это чем-то вроде предательства. Лаборатория же рассказа, на мой взгляд, может стать хорошим лекарством от подобной бройлерной тенденции. В перспективе сама почва, сам фон, сама жизнь естественным образом произведёт роман. Только этот процесс не надо торопить. Ежели куда-то торопитесь, то читайте романы Донцовой или Минаева, хорошая литература – это продукт долгого брожения.
С.Б. – 2008-й, в отличие от года 2007-го, принёс не много интересных романов. Критики друг за другом ругали букеровский шорт-лист и сетовали на неурожай крупной прозы. На сером фоне выделяются разве что «Будьте как дети» Шарова, «Генацид» Бенигсена, «Глас народа» Зорина и «вместороман» «Бренд» Сивуна – не густо. Был ещё «Адамов мост» Сергея Соловьёва, но это блюдо на любителя.
Другое дело non fiction. Книги Руслана Рахматуллина, Людмилы Сараскиной, Руслана Киреева, дневник Вячеслава Полонского, напечатанный «Новым миром», на мой взгляд, гораздо интересней нынешней крупной прозы. А сколько замечательных рассказов появилось на страницах толстых журналов! На премию Казакова выдвинуто несколько произведений, способных украсить любую антологию современного рассказа. Жаль только, что, по недосмотру номинаторов, на премию не выдвинули «Облако» Александра Иличевского («Октябрь», 2008, № 1) и «Неподъёмную тяжесть жизни» Евгения Каминского («Нева», 2008, № 2). Рассказам этим цены нет, но критики обошли их вниманием, решили, видимо, что Иличевскому и без того много призов вручили, а рассказ Каминского слишком гуманистичен и слишком печален для нашего бесстыжего времени. Впрочем, и без этих рассказов лонг-лист получился сильным. Согласен с тобой, что рассказ и в самом деле может стать своеобразной творческой лабораторией, где изобретаются новые формы, оттачивается стиль. Может быть, эти достижения найдут применение и в крупной прозе, и тогда следующий год станет годом больших, интересных романов. А уходящий 2008-й останется годом рассказа.