Стильная жизнь

№ 2009 / 11, 23.02.2015

Сер­гей Шар­гу­нов то­же, как и За­хар При­ле­пин (я о нём пи­са­ла в пре­ды­ду­щем но­ме­ре «ЛР»), был в «го­ря­чих точ­ках». Тут дру­гой, ме­нее от­ча­ян­ный и се­рь­ёз­ный опыт, чем у При­ле­пи­на, но всё же риск был.

Сергей Шаргунов тоже, как и Захар Прилепин (я о нём писала в предыдущем номере «ЛР»), был в «горячих точках». Тут другой, менее отчаянный и серьёзный опыт, чем у Прилепина, но всё же риск был. И «биография» Сергея не менее насыщена «обстоятельствами», заставляющими критиков и сплетников дегустировать и смаковать некоторые из них, потеряв всякое чувство меры, особенно, когда речь идёт об отце-священнике.

Первая публикация повести Сергея Шаргунова «Птичий грипп» состоялась в восьмом номере альманаха «Литрос».

О Сергее Шаргунове я уже говорила слова горькие, опасаясь, что политик съест в нём писателя, которым в ту пору он только начинал быть. Впрочем, в его политическом загуле есть что-то очень личное: благополучный, блестящий молодой человек, желая «познать жизнь-паскуду» – ринулся под её «подол», захотел изнанки и даже «помойки» («ананасы и рябчиков» поменять на гнилую корку). Такое бывает именно с благополучными. А дальше случился шаргуновский «прорыв» в Думу, закончившийся вполне закономерным крахом. А теперь вот и книжка вышла – «Птичий грипп». Название, что и говорить, коммерческое, преувеличенное, но заразительное и узнаваемое. И даже какой-то прохановский «приёмчик» в нём ощущается. Но дело не в этом. Книжка, как мне видится, своеобразный итог и «прощание с молодостью», где была борьба, смена как перчаток партийных интересов, странная, всё время ускользающая главная мысль: зачем всё это?

И всё же кем был все эти бурные годы Сергей Шаргунов в литературе и медийном пространстве? Я долго искала это главное слово. И я его нашла. Конечно же, я буду опираться не на «голую биографию», а на последнюю книгу «Птичий грипп», где, как это часто у них (тридцатилетних) бывает, автор и герой специально соотносятся друг с другом.

Кем был?

Сергей Шаргунов был денди.

Высокий и изящный, громкий и чуть изломанно-пафосный, алогичный и зажигательный. Денди митингов и молодёжных тусовок. Ему нравилось модное общество и экстравагантные жесты (отдать премию «сидельцу» Э.Лимонову). Ему нравилось, что он чей-то соперник. Соперник в любви. Соперник в популярности. Соперник в творчестве.

Он любил политический дендизм – с холодным умом, почти бесстрастно он играл разными фигурами в разные партии. Это – его «точка обладания» миром. Он выдумал свою политику – он собирал тех, кто не хотел ждать и очень хотел жить. А потом – денди в камуфляже. Наверное, такая позиция вполне удовлетворяла политическое тщеславие самого Сергея как теперь – героя «Птичьего гриппа». Ему эстетически нравилось ощущение своего превосходства, проистекающее от «конфликта с обществом», правда, как стало ясно, в ту меру, которую определяет это самое не всегда уважаемое «общество». Денди ведь всегда тесно связан с тем обществом, которое он даже должен чуть презирать. Денди совершенно не обязан сжигать себя в костре революции, сколько бы он при этом ни «пламенел» словами и словечками. Как прилепинская брутальность и бритоголовость, так и шаргуновский дендизм стали знаками – знаками победительной и популярной мужественности. Это – их удар. Это – им упрёк.

Герой Шаргунова тоже «бродил по галереям политических птиц. Наблюдал скоротечное развитие их недуга, всматривался в агонию, но при последних минутах издыхания спешно перемещался к следующим… Языки пламени щекотали изнутри». Глаголы-то все пассивные – наблюдал, всматривался, перемещался… А пламя – холодно-приятное. Он всегда был и, одновременно, не был с ними. О себе по отношению к ним – нацболам (НБП), либералам, «фашистам», «чеченским террористам», молодым коммунистам-активистам (АКМ), официальной «Нише» – о себе он «думал с некоторым бахвальством: каково это, быть активным, совершать хоть и гадкие, но нетривиальные поступки и при внешней затейливости хранить внутреннюю статичность, бесстыже-ровный покой?» (рассказ «Оттепель»). (Здесь, конечно, речь идёт уже об «авторе»-герое, который «не равен» Сергею Шаргунову, к тому же этот Неверов окажется «завербованным» властью, что, впрочем, не делает его отвратительным).

Рассказы, собранные в книгу «Птичий грипп», – своеобразное «путешествие» по самым активным молодёжным политическим субкультурным группам (перечислены выше). Плотность, фактурность материала жизни Сергею удалось представить смело и достаточно откровенно: от политического пустобрёхства до «гуляем по-чёрному!». Как есть некоторая интеллектуальная отвага в том, чтобы не героизировать, в сущности, никого. Но поскольку я всегда принадлежала к тем критикам, которым интересно не просто «сопереживать» читаемому или что-то фиксировать, я вновь задаю вопросы: на чём держится вообще чтение книги Шаргунова? На том ли, что описываемое он знает – и он, в отличие от нас, свидетель? Мне всегда важно содержательное и смысловое воздействие на читателя.

Да, конечно, реальный опыт для писателя чрезвычайно важен. Но не менее существенно и то, что сам Сергей смог преобразовать и обдумать «внутри себя»? И тут мне не хватило масштаба: кто же они все, его герои, для писателя? Кем-то или чем-то соблазнённые? Сергей как-то нарочито отказывается от объяснений – почему обесценено для этой молодёжи массовое, пластмассовое, стерилизованное существование? Почему их жизнь оставалась всё равно такая же, в сущности, бедная и злая, если «партия давала им энергию, чтобы упорствовать и вырастать в кварталах бедноты»? Да и вообще, что может дать партия человеку – много ли? Можно ли этим её «подаянием» жить? Шаргунов знает ответ, но пока почему-то не проговаривает. Снова спешит?

«Состав идей» «Птичьего гриппа» собрать довольно несложно – их мало: «Нам нужно чёткое позитивное сознание» (а где будет искать основания для этого сознания?). «Вы веру даёте» (о НБП) (во что веру и кому эта вера и как помогла жить, если лидер умирает от Спида? И кажутся всего лишь лозунгами слова, что эта вера в некие силы России, способные сохраниться). О НБП – «конечно, они жалели народ. Были народны. Но правильнее всего было назвать их анархистами, мечтавшими о тотальности государства». (Всё неправда, и ничего, кроме мыслительного парадокса, я тут не нахожу.) Нет, никакие идеи тут не работают. Странно, очень странно – не было ещё у нас ни таких бунтарей, ни таких революционеров – совсем бедноидейных, им как раз этому самому народу совсем нечего сказать. Их абсолютная смысловая простейшесть даже и угнетает (и в бунтарском, и в официальном варианте, – стоит сравнить рассказы об НБП и «Счастливой партии». Хотя самый живописный эпизод книги – рассказ о «счастливости» как «весёлой идее» «Счастливой партии», торгующей живыми органами своих членов). Важный итог шаргуновской книги, пожалуй, в другом – в какой-то опасной близости отвратительного и очаровательного – вина и яда. Одни – пафосно-глупо, но красиво получают свои тюремные сроки; другие – мстительно заражают главного политического игрока тусовки СПИДом – всё рядом, всё очень близко…

В ГЕРОЯХ «ПТИЧЬЕГО ГРИППА» НЕТ СОЗНАНИЯ. В НИХ ЕСТЬ ТОЛЬКО ЯРОСТЬ И ГНЕВ.

В них во всех пылают энергии преодоления – они не хотят «жалкого неба», они не хотят «рваться ввысь», но готовы «ринуться вниз», как это бывало не раз у обиженных русских детей революций. Они хотят вниз – туда, где земля и плоть. Они хотят здесь и сейчас яркой, полноценной жизни, припасённой скорее для них другими, чем созданной самими и за свой собственный счёт, за свой собственный труд. При этом герои «Птичьего гриппа» обязательно страстно и глубоко переживают свою плотскость – переживают преувеличенно и громко, не таясь и напротив, чуть напоказ. И всё потому, что наш автор точно знает о брате, лежащем безобразным во гробе. И это знание толкает к… мести – «мстил всему живому, плоти живой за тот кошмар, в который плоть превращается…» (выделено мной. – К.К. из любовной сцены рассказа «Голубой попугай»). Если отнестись внимательно к этому состоянию героя, то заметно – и тут играют всё те же витальные силы, тут снова каприз денди и нарочное нежелание учитывать «небо». И нарочное желание много любить – любить именно потому, что бренно и конечно.

Шаргунову удалось сказать и о другом. Он сказал, что смелость – это добродетель, и есть специфическое рыцарство в этих мальчиках и девочках, получающих сроки тюремные за своё бунтарство. Я бы их всех назвала поколением обманутых и обманувшихся – поколением, брошенным в ложный героизм и желающим ложной святости. Поколением, у которого отняли веру в идеальное и заставили «играть в революцию» и идти на войну.

Добродетелью утверждает Сергей и волю, хотя эта воля вольная, не ясная никаким иным культурам, на страницах его книги выступает силой, стремящейся к разрушительному пределу. Шаргунов умеет передать беспокойство такого молодого героя, которому недостаёт противника, а противник-враг категорически нужен в ситуации, когда, действительно, нет большого смысла в современной жизни (теперь вот мы все должны исключительно «жить в кризисе» и «преодолевать кризис» – задача, высокая не для всех, а особенно – в молодости). «За то, что Россию обидели», они не хотят простить всяческой власти, но вот сознания, что они сами и есть Россия – сознание это слабо развито. Их патриотизм часто только агрессивный. Впрочем, вера в то, что человека можно взять и изменить какими-нибудь политическими действиями – вера эта у Шаргунова совсем слабеет к завершению книги и выглядит уже как политическое наваждение. Сергей вообще избегает глубокой мотивированности того, что его герои делают: он пишет скорее публицистический «протокол» с сильными художественными деталями, чем мощный «революционный-антиреволюционный» художественный текст. А так хотелось бы, чтобы политический пафос сменился пафосом метафизическим: ведь ему давно ясно, что современные политтехнологии делают условностью любой протест и бунт против Системы, включая оппозицию в саму Систему. Современники-соотечественники-обыватели и не заметили, как «гнев площадей кромсал города», не заметили, что «какой-то пожар гонит» шаргуновских героев, а реальных примеров этого бунта-кромсания в книге Сергея достаточно много.

Герои «Птичьего гриппа», увы, бедны сознанием себя. Правда, кому-то из них за «политические игрушки» пришлось заплатить тюремными сроками, переломанными руками и ногами, сотрясением мозга. Так выжигали они собственную жизнь. Дорогая цена. Или попросту это и есть законная рыночная цена самомненья, что мир меняется пикетами и акциями? А вилка, вонзённая Неверовым-агентом в своего «работодателя с Лубянки» Ярика – это месть за собственный грех и предательство? Или плата за разрезанную надвое душу героя?

Самому Сергею Шаргунову (так вижу я) нравится именно стильная жизнь – он уже отвоевал своё культурное пространство. Книга «Птичий грипп» – это политические осколки, отлетающие от автора как прощальные и пережитые, но всё ещё закрывающие от нас пространство души Сергея. То пространство, где тоскуется, страдается и плачется, где энергия свободы и любви, безграничность веры и упорство воли требуют иного, не политического языка, но духовной одарённости.

Что-то меняется: денди явно устал от побед и поражений. Устал от того, что так много, щедро, мучительно и упрямо любил и ненавидел.

*****

А вообще-то, ни у кого из них, «тридцатилетних», нет, мне кажется, грёзы об искусстве и о себе – они вполне прагматики (и в жизни, и в литературе). Навсегда, навсегда прошли те времена, когда художник мог не тяготиться «своей непреодолимой нищетой и оставаться слишком гордым для того, чтобы участвовать в фарсе отдавания и получения». Им-то как раз и приходится участвовать – и, естественно, они с непременным упорством должны будут переиначивать жанр – из «фарса» во что-то более респектабельное и по-человечески оправданное.

Проза Прилепина – это проза мужчины, способного действовать. Это порыв выразить активное в жизни (для него и счастливое) как можно больше. Он пишет для того, чтобы сияющее-сильное (любовное, мужское и женское, материнское, отцовское и детское) просто продолжалось дальше. За всё за это он готов был «биться в кровь». Всё вынести и дать прирост, приплод, прибыток – вот задача.

Проза Шаргунова волнует желанием жить. Жить самоутверждением. Он пишет не для того, чтобы мы, читая его, наслаждались бескорыстно и весело. Он хочет нашей «корысти» – чтобы мы любили его дендизм, разделяли с ним его идеи, иронично и едко вместе с ним высмеивали «грязные технологии» политической жизни, в общем, занимали активную позицию по отношению к его героям. Нельзя не увидеть в нём сегодня и силы сопротивления самому себе – прежнему, и собственно той силы, с которой Шаргунов старается избежать провала будущего. Сергей слишком долго полагался на простую и бодрую эклектичную партийность, чтобы теперь понять, что может быть «вновь светло» в собственно человеческом пространстве.

В любом случае дезертирства из этого мира (даже с проблемным будущим) они, тридцатилетние, как мне видится, для себя не допустят. Ведь они – мужчины. И у них есть дети и женщины.

Ка­пи­то­ли­на Кокшенёва