Время Кожинова
№ 2009 / 26, 23.02.2015
Если попытаться определить одним словом суть многосторонней деятельности в русской культуре Вадима Кожинова, это слово, наверное, будет «связь» – связь времён, литератур, людей. Как историк Кожинов связал воедино «начала и концы» отечественной истории
Если попытаться определить одним словом суть многосторонней деятельности в русской культуре Вадима Кожинова, это слово, наверное, будет «связь» – связь времён, литератур, людей. Как историк Кожинов связал воедино «начала и концы» отечественной истории, как литературовед – вывел тысячелетнее генеалогическое древо русской литературы от Илариона до В.Белова и В.Распутина.
Но, пожалуй, наиболее ярко и наглядно сущность кожиновской деятельности раскрылась в его отношениях с людьми. Фигура Кожинова объединила вокруг себя множество людей самых разных идеологических, религиозных и культурных воззрений. И это не было проявлением неразборчивости или всеядности. Это было проявлением широты и терпимости человека, посвятившего свою жизнь служению России, её собиранию и защите, проявлением русской всечеловечности и всемирной отзывчивости (о которой так много и проникновенно писал сам Вадим Валерианович), ибо среди кожиновских друзей были не только соотечественники, но и представители Запада и Востока. Это была, если хотите, способность находить и поощрять в людях лучшее и сокровенное.
Сегодня о Вадиме Кожинове вспоминают слависты Эберхард Дикман (Германия) и Ясуи Рёхэй (Япония), поэт Марина Гах, глава Союза «Христианское возрождение» Владимир Осипов.
САМОЕ ДОРОГОЕ ВОСПОМИНАНИЕ
После окончания университета в 1954 году я написал диссертацию о Хомякове. Надо заметить, что в то время в Японии славянофилами никто не занимался. Хотя затронутая ими проблема – Россия и Запад – была нам близка по аналогии с проблемой Япония и Запад. Как найти свой путь, отличный от европейского? Размышления над этим вопросом можно найти в творчестве многих русских писателей, в частности у Достоевского. Я заинтересовался этой темой, но не знал, кто ею занимается в России. И вот однажды в журнале «Вопросы литературы» за 1968 год я нашёл дискуссию о славянофильстве, в которой участвовал Вадим Кожинов. В 1970 году я написал в Японии в университетском вестнике обзорную статью об этой дискуссии (кто участвовал в ней, какие наблюдаются тенденции). А в 1972–1973 годах я стажировался в МГУ на филфаке (кафедра русской литературы). Помню, когда при первой встрече с моим научным руководителем профессором Кулешовым я передал ему свой оттиск этой статьи. Он сразу спросил: «Вы за меня или за Кожинова?». Я откровенно ответил ему, что я за Кожинова. Он покраснел и сказал: «В таком случае вам не стоит заниматься славянофилами».
 |
| Профессор Ясуи РЁХЭЙ в гостях у В.КОЖИНОВА. 1990 г. |
Во время стажировки я попросил одну знакомую аспирантку из ИМЛИ имени Горького познакомить меня с Вадимом Валериановичем. Встретились мы в ресторане ЦДЛ. Я тогда плохо говорил по-русски. Поэтому говорил в основном Вадим. Конечно, я рассказал о себе, чем я занимаюсь, показал свою статью. На прощание он сказал, чтобы в следующий раз я приезжал к нему домой. И когда я приехал, Вадим принял меня очень тепло и душевно. Помню, он тогда спросил меня, что я думаю о культурной революции в Китае. Я в то время мыслил утопически и потому ответил, что революция даст что-то новое и полезное. Он сказал: «Мы хорошо знаем, что происходило при Сталине, поэтому из этого ничего хорошего не выйдет». И когда я через два года снова побывал в России и он опять спросил меня о китайской революции, я признался, что, наверное, был неправ. Вот так началось наше знакомство.
Как я уже говорил, моя научная деятельность началась с изучения славянофильства, но постепенно под влиянием Вадима перешёл к современности, в частности, к современной русской литературе. Мне стало интересно, куда идёт Россия, чем дышит интеллигенция. Одним словом, я перешёл от исторического предмета к современной теме.
Благодаря Вадиму я начал читать современных писателей, в том числе Белова, Распутина, Астафьева, представлявших почвеннические тенденции в литературе. А со сколькими интересными людьми он меня перезнакомил!
Однажды Вадим мне сказал: «Ясы-сан, если вы хотите понять Россию как русский, у вас две дороги: одна – читать Лескова, другая – Пришвина». Мне оказался ближе Пришвин (у Лескова мне трудно давался его язык). К счастью, я застал в живых Валерию Дмитриевну, вдову писателя. Она приняла меня как родного. Потом мы с ней переписывались. В одном письме я спросил её: «Вы верите?». При встрече она сказала: «Какой вы наивный человек. Как я могу в письме отвечать на такие вопросы». У меня сохранилось около десяти её писем. К слову, когда я вёл радиокурс по русскому языку, то в качестве примера использовал пришвинский рассказ.
С Беловым я познакомился в декабре 1990 года. До встречи я уже прочитал многие его вещи. Он сразу пригласил нас в Тимониху. Там мы встретили старый Новый год. Надо сказать, что до этого я ни разу не был в русской деревне. Потом я говорил Вадиму: «Для меня знакомство с Россией делится на два периода – до Тимонихи и после Тимонихи». Белов в одном своём очерке удивлялся, почему такая маленькая бедная деревня, как Тимониха, стала для Ясы рубежом в познании России.
Когда я бываю в Тимонихе или вспоминаю её, дух мой сразу успокаивается. Какая красота там, какое пространство!
А вот с Астафьевым я познакомился у себя на родине, в Токио, в те дни, когда в Японии произошло сильное землетрясение. Я попросил выступить его на своей кафедре. Он читал отрывок из «Царь-рыбы».
Был в Японии и Вадим Валерианович. В конце восьмидесятых годов я пригласил его вместе с Еленой Владимировной по линии нашего университета в Токио. Он выступал с лекциями по теории литературы и современной русской прозе, а я переводил. В свободное время мы немного попутешествовали по Японии. Я получил возможность посмотреть на свою страну глазами русского друга. Больше всего ему понравились старинные улочки Киото, где сохранились деревянные одно- и двухэтажные дома. И тут я не могу не вспомнить, как Вадим показывал мне старую Москву (в частности, дом Аксаковых, дом Герцена), объясняя все тонкости стилей, строительства. Одним словом, благодаря Вадиму Валериановичу мой образ России стал не книжным, а живым. Он представил мне лучшую Россию, её идеал. И я считаю, что мне очень повезло. Поэтому самое дорогое воспоминание о России, самые блестящие страницы моей жизни связаны с именем Вадима Кожинова.
Ясуи РЁХЭЙ,
Япония
УМОМ РОССИЮ…
Познакомились мы с Вадимом Валериановичем в начале 60-х годов. То есть я уже только по его рассказам узнал о прошедших, весьма бурных пятидесятых, о тех драматических событиях, среди которых можно вспомнить спасение храма Симеона Столпника (в начале Поварской) группой славянофилов, которых я застал на той же Поварской – в кулуарах ИМЛИ или ЦДЛ. Но всё же эти ребята – мои ровесники или чуть старше меня – сидели сейчас рядом, я их слушал в конференц-залах или на секторах: Пётр Васильевич Палиевский, Сергей Георгиевич Бочаров и другие. Ученики Н.К. Гудзия или помощники–сторонники М.Бахтина… Многие уже были семейными людьми и железно сидели за своими книгами, хотя бывало, что гитара и дружеские кружки брали верх, откуда и мои знакомства, и московские впечатления: поездки в Ясную Поляну, тютчевские места, Подмосковье (с посещением дочери О.Меньшикова), Пришвинские нивы, старая Москва и любимое – тогда почти в развалинах – Крутицкое Подворье. Были и далёкие для меня края: Галич и Чухлома (до сих пор горжусь: кто ещё там бывал?). Какие настоящие русские места!
Да не одни места, это и люди, с которыми Вадим свёл этого немца, который пошёл на поиск русского мира, потому что ещё в 1945 году в родном городе Мейсен русский лейтенант из Сибири чуть ли не велел ему заниматься русским языком.
Через Вадима я встретился с бурным А.Передреевым (вначале знакомства не из лёгких в общении именно для немца), с очень общительными С.Куняевым, В.Беловым и с хмурым Ю.Кузнецовым. Это было уже за столом на Большой Молчановке, где нас угощала Лена, и не только чаем. Вообще были там новые и старые «звёзды» нашего мира: Ю. Селезнёв, новый «Розанов» – философ Д.Галковский, бывший милиционер, пишущий сильные стихи, японские учёные, питерские друзья (среди них директор Пушкинского Дома Н.Скатов). И все мы отнимали его время, которое он отрабатывал ночами.
Приехал я в Москву в 1961 году, чтобы собрать материал для своей кандидатской диссертации о Л.Н. Толстом. И когда я в этом году впервые познакомился с секретарём Толстого – Н.Н. Гусевым и его людьми там, на Кропоткинской, в ни с чем не сравнимом для меня месте, всё было решено и уже никогда я не смог расстаться с творчеством русского великана. Именно благодаря этому творчеству я мог со временем сознавать, что Вадим однажды, в середине 70-х, сообщил мне, тогда ещё к моему удивлению: «Я уже не литературовед, я историк». Конечно, в книгах Кожинова о Тютчеве и об истории русского слова литература играет свою особую, даже созидающую роль, но в первую очередь они – исторические исследования. Старый спор: кому ближе история – историку или писателю – является несущественным. По этому поводу известный историк Теодор Моммзен, иностранный член АН в Петербурге, в речи 1874 года (!) признавал, что правдивый историк, может быть, скорее больше принадлежит к художникам, чем к учёным. (Какая связь времён и событий, если вспомнить, что этому историку в 1902 году присвоили Нобелевскую премию по литературе, а в эти же годы от премии отказался сам Л.Н. Толстой!)
Соотечественники знают лучше меня, в чём состоят заслуги Вадима как историка. Писали об этом его сторонники и друзья, и ещё немало будет об этом написано. Я могу только для себя свидетельствовать, что давно известные исторические события и личности приобрели новые стороны. «Роковые вопросы» русской истории явились в новом свете. Причём не в поправках хода истории – в чём нередко грешат многие профессионалы – было для Вадима дело, но прежде всего в тщательном пересмотре изучаемых событий, какими бы болезненными они ни были.
Как Вадима не хватает в наши дни…
Эберхард ДИКМАН,
Германия
КОРНЕВОЙ ПАТРИОТ
Я познакомился с Вадимом Кожиновым в конце семидесятого или в начале семьдесят первого года, когда начал издавать самиздатовский журнал «Вече». Скорее всего, первая наша встреча состоялась в его квартире на Мясковского. При этой встрече я показал ему первый номер журнала. К слову, он потом регулярно получал «Вече» сначала через меня, потом через моего помощника. Кожинов во время наших встреч часто давал советы, а также темы и направления для будущих журнальных статей, в частности, помог советом в написании ответа на статью Яковлева «Против антиисторизма». После своего второго освобождения, живя в Тарусе, я часто приезжал к нему в Москву. Вероятно, мог видеть Кожинова и на заседаниях секции ВООПИК в Высокопетровском монастыре, который являлся местом встреч участников так называемого Русского клуба. Надо сказать, что Русский клуб по своему направлению не был политическим. На его собраниях в основном обсуждали вопросы культурологического характера. К примеру, одно из заседаний было посвящено расколу в XVII веке. Одни выступающие высказывались в защиту Аввакума, другие – против, но при этом, что примечательно, никто в своих аргументах не пользовался цитатами из Маркса и Ленина. Кстати, Кожинов говорил мне с гордостью, что он ни разу в те годы не цитировал Ленина. Правда, потом, в постсоветское время, в тактических целях он обращался к ленинским высказываниям. Как мне показалось, одной из самых ярких фигур в Русском клубе был Дмитрий Жуков.
Кожинов ещё в советское время рассказывал мне, как в Краснодаре один местный чекист жаловался ему на своё начальство. Мол, сионисты вывесили свой флаг, и им слова не сказали. А группу православных ребят, изучавших Евангелие, упекли в лагерь. Этот рассказанный им случай подтверждает мысль о том, что либеральным диссидентам по сравнению с патриотами со стороны власти делались поблажки.
Беседуя с Кожиновым, я понял, что он не является национал-большевиком. Это был нормальный русский патриот, – патриот дореволюционной закваски, с сильным чувством державности. И этот органический, корневой патриотизм мне всегда импонировал в нём. Привлекали к себе также его знания, эрудиция, неожиданная тема, неожиданный подход в раскрытии того или иного вопроса, его личная честность, честность мышления.
Владимир ОСИПОВ,
глава Союза «Христианское возрождение»
СПЕЦКУРС В ЛИТИНСТИТУТЕ
На четвёртом курсе Литературного института (1996 г.) усилиями заведующего кафедрой современной литературы Владимира Павловича Смирнова спецкурс у нас вёл Вадим Валерьянович Кожинов. Это был не только огромный подарок, но и испытание. Не все были готовы воспринять глубину и остроту кожиновской мысли, почувствовать строгую простроенность его идей и фактов. Спецкурс назывался знаменательно: «Русская литература и история России» и совмещал в себе два полюса интересов Вадима Валерьяновича: историка и литературоведа-исследователя.
Сухой, подтянутый, в неизменном свитере и тяжёлых очках, Кожинов стремительно, но как-то боком входил в аудиторию, проходил к столу и начинал говорить, сразу зажигаясь, уходя в материал. Сила напора была такова, что забывалось время и место действия, полтора часа пролетали мгновенно.
 |
| Под Казанью. 1996 г. |
Былинный эпос, святоотеческая литература, классика – Кожинов делился с нами своими находками, выводами, заставлял думать и спорить. Он ловко подбрасывал нам спорный тезис и ждал реакции. Этот его особенный острый взгляд из-под очков, лёгкий кивок, если реакция его удовлетворяла, и жёсткая напряжённость, твердение черт при споре. Впрочем, он легко разряжал накалившиеся в аудитории страсти, каким-то своим кожиновским жестом-полувзмахом над столом открытой ладонью и хитрой улыбкой. Становилось ясно, что он-то уже над этим надумался, а нам ещё думать и думать.
К былинам у Кожинова было особое чувство. Отсутствие большого эпического повествования, как «Песнь о нибелунгах» у немцев, он объяснял более древней стадией развития русского эпоса. «Так как эпос существовал всегда сначала в песнях, только на определённом этапе развития письменности возникала единая поэма – это позднее развитие. Трудно так проникнуться древним словом, чтобы понять его несомненное величие. Древнее пение – одноголосое, величие, которое не требует прикрас. Многоголосие начинает развиваться в XVII веке, восприятие становится всё более капризным, требует перемен. В последующем выигрывает в тонкости, но проигрывает в силе. Борьба с хазарами – подоснова русского богатырского эпоса».
Отношение личности и истории – ещё одна важная часть исследований Кожинова. «Надо любить сам ход истории», – говорил он. Приводил слова Толстого: «Чрезвычайно трудно написать историю одного человека, особенно всего народа, нужна масса подробностей и нужна любовь». В спецкурсе Кожинов рассматривал творчество пятерых прозаиков. Одним из фундаментальных произведений русской прозы Вадим Валерьянович считал «Семейную хронику» С.Т Аксакова. «Пушкин в прозе – ученик Аксакова». Следующая тема «Достоевский и история»: «Достоевский обладал глубоким историческим сознанием. Он не воспроизводил исторический факт, а создавал произведения-феномены истории России». Тема «Лев Толстой «Война и мир»: «Это величайший исторический роман во всём мире, колоссальное явление. Сначала был оговорён тезис, что в России всегда ценилась не свобода, а воля.
«Война обнажает что-то глубокое в человеке вообще, особенно в русском. Он приобщается к воле в стихии войны, поэтому победа». Но в какой-то момент воля может перейти в жестокость, и Вадим Валерьянович переходил к следующему явлению русской литературы – Шолохову. «Шолохов в «Тихом Доне» опирался на «Войну и мир» обращением к вечному противостоянию». Завершало обзор прозы творчество Пришвина, который, по словам Кожинова, «всегда ищет проток к добру». 1922 год рассказ «Мирская чаша»: «Прошлое не умирает никогда!»
Не менее интересными и знаковыми были темы поэзии: «Поэты Тютчевской плеяды», Тютчев – «В поэзии Тютчева более, чем в творчестве других русских поэтов, воплощено особое русское явление, проходящее через всю историю – соборность, которое предполагает не подчинение общему, а подчинение высшему, идёт из глубины души». Фет – «дух-огонь и есть содержание лирики Фета. Её объект текуч, непрерывен и не имеет границ.
Был у Кожинова свой взгляд на позднюю поэзию Заболоцкого и Твардовского, он не случайно объединил их в своей лекции, сопоставив с философией Гвардини. И заключительная обзорная лекция о поэзии 1960–1985 годов.
Общение с Вадимом Валерьяновичем открыло мне ту глубину произведений, о которой догадываешься, но воспринять полностью не можешь в силу разных обстоятельств. Кожинов научил меня цельности видения, вернее, он показал его принцип. Через год я дерзнула предложить ему на рецензию свой диплом, который оформила в виде поэтического сборника «Кресты и звёзды». Кожинов предупредил сразу: «Не обижайтесь, я могу писать только тогда, когда материал меня захватывает». Через несколько дней он позвонил, сказал, что рецензия готова, и пригласил меня к себе домой. Квартира Кожинова поражала с первого взгляда, стены до потолка были закрыты стеллажами с книгами. «Нельзя ставить книги в два ряда, – объяснил он, – книги безнадёжно теряются, а мне надо, чтобы они всегда были в зоне видимости, под рукой».
Вадим Валерьянович удивительно по-доброму отнёсся к моему диплому. Я ждала обличения серьёзных просчётов в технике, образном строе, то, что услышала, поразило меня своей простотой и кажущейся незначительностью, «мелкостью». В стихотворении «На пригорушке тёплом спит мужичок», которое Кожинов особенно выделил и включил в свой отзыв, были строки:
Спит деревня, уткнувшись в прогретую синь. Ястреб в небе повис. Спит сердешный. |
Кожинова не устроило соседство рядом двух «с», это он считал небрежностью, которая мешает стихотворению достичь идеала. Строка была исправлена сразу, в присутствии Вадима Валерьяновича: «Ястреб в небе висит. Спит сердечный». Вадим Валерьянович рассмеялся, заметив моё недоумение. «Всё гениальное кажется простым, но идти к нему трудно. Вы, Марина, не поэтесса, а поэт, и это очень хорошо. Надеюсь, вы не обиделись, что я лишил вас звания поэтессы».
Позднее он вернулся к этому разговору, когда я писала кандидатскую о творчестве Андрея Платонова, Кожинов посетовал: «Платоновым занялись вплотную многие, вам бы написать о Любови Кохановской, мне кажется, её творчество будет близко вам, она не писательница, а писатель, сопоставимый с Аксаковым». Произведения Кохановской, особенно её семейная хроника, на самом деле поразили меня своей образностью, силой и красотой повествования. Кожинов предложил писать параллельную кандидатскую на кафедре истории литературы, было бы интересно поработать с ним как с научным руководителем, но этому не суждено было сбыться.
Как-то, узнав о затруднениях Вадима Валерьяновича с поиском машинистки, я предложила ему свою помощь. Это были статьи в журнал «Наш современник», выходящие под заглавием «Загадочные страницы истории». Рукописи Вадима Валерьяновича были аккуратно оформлены на листе. С почерком проблем не было, так как рано отказавшись от красоты собственного почерка в пользу скорописи, я легко читала его «каракули», как он сам их называл. Машинописные листы Кожинов вычитывал придирчиво, часто сверяя с рукописью. Остался доволен. «Беда с машинистками, – жаловался он, – то прочитать не могут, то пропустят половину, то просто безграмотно печатают. А сам никак освоить машинку не могу, мешает думать». Он поинтересовался моим мнением о напечатанном. Мне показалось, что в статье много фактов и мало выводов, хочется наоборот, – ляпнула я. И только позже поняла, что факты дают возможность каждому прийти к выводу самостоятельно, а не получить готовое сразу. Последний раз я увидела Кожинова в ИМЛИ в очереди в кассу. «Поздравьте меня, Вадим Валерьянович, у меня родилась дочь». «Я вас поздравляю, у вас родились хорошие стихи, читал в «Современнике», – ответил мне Кожинов.
Марина ГАХ
Публикацию подготовил
Илья КОЛОДЯЖНЫЙ
Добавить комментарий