Ительменский сюрреализм

№ 2009 / 26, 23.02.2015

Итель­мен­ская пи­са­тель­ни­ца Нэ­ля Суз­да­ло­ва ти­пич­ный пред­ста­ви­тель се­вер­ной ли­те­ра­ту­ры, её ли­те­ра­тур­ное на­сле­дие не ис­чис­ля­ет­ся то­ма­ми, тек­с­ты не­за­мыс­ло­ва­ты и ла­ко­нич­ны. Спра­вед­ли­во да­же ска­зать, что они при­ми­тив­ны и на­ив­ны, как пер­вые про­бы пе­ра

Суздалова, Хармс и родина Ктулху

Иван ГОБЗЕВ

Ительменская писательница Нэля Суздалова типичный представитель северной литературы, её литературное наследие не исчисляется томами, тексты незамысловаты и лаконичны. Справедливо даже сказать, что они примитивны и наивны, как первые пробы пера на фоне многовековой истории мировой литературы. Причём это спонтанные пробы, её писательство не профессия и не носит методичного характера. В таких случаях не приходится говорить о литературном призвании и о творчестве, как о деле всей жизни. Скорее, литература оказывается одной из попыток самовыражения и часто носит автобиографический характер. Тем не менее произведения Суздаловой не лишены определённого шарма, и пускай в них нет большой оригинальности, глубины и богатства языка, она интересна как выразитель сознания коренных народов Севера.

Нэля Суздалова в равной степени прозаик и поэт. Её поэзия патриотична, она пишет об утерянных корнях своего народа, об утрате связи с природой, о забытых традициях. Но есть и лирические стихи, о любви, о маме, о смутных внутренних переживаниях. Проза – пересказ легенд и автобиографические заметки. Поскольку всё это достаточно банально и не представляет особенного художественного и научно-исследовательского интереса, то на этих словах можно было бы и закончить разговор о Нэле Суздаловой. Ограничиться словами о том, что вот есть такая ительменская писательница, одна из многих, не первая среди львов и не первая среди овец, поэтому достаточно о ней, и давайте займемся львами или хотя бы главными овцами.

Однако кое-что позволяет не закрывать тему Нэли Суздаловой, и уж если не записать её в разряд львов (всё-таки нужно иметь совесть и не грешить против литературы), то по крайней мере в стан не самых худых, голодных и ощипанных овец, а вполне шерстистых, упитанных и быстроногих.

Это «кое-что», что не позволяет закрыть тему Суздаловой – некоторые её рассказы. Сложно сказать, была ли она знакома с произведениями Даниила Хармса. Является ли это преемственностью или её самостоятельным открытием, осознанным творческим актом или же бессознательным, установить трудно. Нонсенс прозы Хармса носил умышленный характер, в случае ительменской писательницы неизвестно, специально ли она использует подобные литературные приёмы или нет. Впрочем, это неважно – например, наивная живопись Анри Руссо не становится хуже оттого, что он просто не умел рисовать.

Нэля СУЗДАЛОВА

Жемчужина прозы Суздаловой – рассказ «Баня». Он невелик, поэтому возможно привести его здесь целиком. К тому же это тот самый случай, когда из песни слов не выкинешь, стоит отбросить несколько предложений – как композиция рассказа разрушается и он становится бессмысленным. Тут как раз справедливо говорить о редкой целостности текста, когда ни одно слово не оказывается лишним. Лучше даже воспроизводить его в том виде, в каком он напечатан вместе с заглавием, чтобы сохранить атмосферу и целокупность видения.

Итак рассказ «Баня»:

Всю холодную осень провела в бригаде Инылыва Лектувьевича. Просыпаются здесь рано. В четыре часа все на ногах. За столиком в эти утренние часы весело. Невероятных историй хватило бы на целую книгу.

Устраиваем баню. Ставим в брезентовой палатке камин, пол застилаем ветками. Внутри лавочка, таз, мыло. Когда слишком холодно, снаружи накрываем палатку оленьими шкурами. После бани – в тёплую меховую палатку. Там уже готов ужин.

Баню спроектировал киномеханик Лонгинов.

Сравним с рассказом Даниила Хармса «Встреча»: «Вот однажды один человек пошёл на службу, да по дороге встретил другого человека, который, купив польский батон, направлялся к себе восвояси. Вот, собственно, и всё».

Если у Хармса кульминацией и целью повествования служит фраза «Вот, собственно, и всё», то у Суздаловой такую же функцию выполняют слова «Баню спроектировал механик Лонгинов». Бросается в глаза ироничность её рассказа. В начале сказано: «Невероятных историй хватило бы на целую книгу». Однако ни в этой книге, ни в какой другой Суздалова почти не рассказывает невероятных историй, её истории лаконичны и бытописательны. Вместо того чтобы пересказывать эти невероятные истории, на которые при их упоминании, естественно, рассчитывает читатель, она вкратце сообщает о палаточной бане. Неожиданным оказывается и то обстоятельство, что её спроектировал киномеханик, да ещё и с такой мощной говорящей фамилией – Лонгинов (вспомним сотника Лонгина). Все эти загадки обнаруживаются уже при самом поверхностном прочтении рассказа, но стоит копнуть глубже, как вскрывается столько смыслов и значений, что в самом деле «хватило бы на целую книгу». Аналогия с Хармсом – не совсем очевидна, есть точки соприкосновения, если рассматривать тексты и того и другого с позиций нонсенса – чистой умышленной бессмыслицы. Однако это, как видно, спорный момент. Не исключено, что целью обоих текстов является юмор, но не обязательно основанный полностью или даже частично на нонсенсе. Тонкий и ироничный юмор Суздаловой, возможно, является следствием выбора позиции читателем и его культуры, возможно даже сама Суздалова не видела здесь ничего смешного и не подразумевала никаких метафорических значений. Но это не представляется существенным, в конце концов, нет никаких оснований полагать, что писатель лучше читателя знает, что содержится в его произведениях.

Не менее интересен другой рассказ ительменской писательницы под названием «Авлилю». Он написан совсем в ином ключе, чем символичная «Баня», он более развёрнут и содержателен. Главная героиня, от лица которой и написан рассказ, и её спутник пробираются по тундре к какому-то поселению. Она больна и голодна, у них есть мясо, но нет соли, и её это расстраивает. По дороге они встречают заблудившегося странника на отощавшей лошади, и он присоединяется к ним. Ей снятся странные сны, она не в себе от голода, холода и болезни. Почти уже добравшись до селения, путники застревают на переправе через реку, дома уж видно на другом берегу, но люди их не замечают, и им придётся ждать ещё ночь, до следующего дня, когда их, может быть, наконец заметят и перевезут. И тогда она начинает петь странную песню, совсем не ительменскую:

С неба тёмного яркой дорожкой Дружно падали звёздочки вниз И на тундру ложились морошкой, Исполняя мой женский каприз.

О каком капризе идёт речь, не ясно, этого в тексте не раскрывается, но в ответ её спутник, собственно Авлилю, в честь которого назван рассказ, запевает в ответ уже типично ительменскую песню: «А-а-а-и-ааа, и-и-ии». А третий путник: «Охо-хо, – выдохнул Ачетат, бросая хворост возле костра. – И я сплясал бы в честь такого праздника, да голод опять замучил меня». А ночью главной героине снятся кошмары.

На следующий день их всё-таки отвозят в поселение. Вот достигнута цель похода и итог повествования, вроде бы здесь и должно произойти нечто самое важное. Но автор кратко сообщает: «И вот, наконец, я, шатаясь, как пьяная, вхожу на крыльцо дома Саблиных. Открываю двери, и первое, что я вижу – это огромный каравай хлеба. Больше я уже ничего не помню».

Конец неожиданный и загадочный, и способен порождать массу интерпретаций. Но уже одной своей необычностью, если даже игнорировать возможные интерпретации, он выводит рассказ из разряда скучных северных бытописаний и заставляет предполагать значимую литературную игру. Или наоборот – незначимость и отсутствие всякой игры. Осмелюсь сказать, что Суздалова – первый сюрреалист среди северных писателей.

Поэтический дар Суздаловой раскрылся с наибольшей силой в лирике. В свои переживания и настроения она вплетает легенды и мифы своего народа, вернее, она опирается на них, описывая внутренний мир. Не раз в стихах она упоминает Кутха – духа ворона, создателя земли и прародителя человечества. Она упоминает его и как весёлого проказливого духа, и как страшное грозное божество. Кутха выступает как бы символом ительменского народа, квинтэссенцией сути ительмена, и в то же время чем-то безграничным и недоступным – тем, что выше людей и их понимания. Можно предположить, что Говард Лавкрафт позаимствовал его образ для создания своего знаменитого и страшного Ктулху.

Я взглядом ушедших окину весь свет, Берёзкой замру на мгновенье, Здесь солнце сияет, как тысячи лет, И хрупко, как счастье, растенье. Дымят, словно юрты, вулканы вдали, Их строил мой Кутха-проказник, Века эстафету Камчатской земли В наследство дают мне как праздник.

Вот как говорит о себе Суздалова: она видит себя потомком Камчатской земли, наследницей великого Севера и его сказительницей и, более того, отождествляет себя с ним. Притом она не чужда и мировой культуры – её образы, возможно невольно, оказываются значимыми цитатами.

Иван ГОБЗЕВ