Изумляемся вместе с Юрием Архиповым
№ 2009 / 30, 23.02.2015
Эмиль Мишель Сиоран (1911–1995) – второй, после драматурга Ионеско, выходец из Румынии, ставший классиком французской литературы ХХ века. И основной жанр его что ни на есть французский – афоризм, эссе.
В ТРАДИЦИИ ПЕССИМИСТИЧЕСКОГО НИГИЛИЗМА
Э.-М. Сиоран. Горькие силлогизмы. – М.: Алгоритм, 2008
 |
Эмиль Мишель Сиоран (1911–1995) – второй, после драматурга Ионеско, выходец из Румынии, ставший классиком французской литературы ХХ века. И основной жанр его что ни на есть французский – афоризм, эссе. Как никто другой в своём времени он сумел с блеском продолжить дело, начатое Монтенем, Паскалем, Вовенаргом, Ларошфуко, в девятнадцатом веке продолженное де Местром, Амиелем, Анатолем Франсом. А непосредственными предшественниками Сиорана в области этой поистине художественной публицистики были такие люди, как Пеги, Валери, Ален. Можно было бы назвать и Сартра, если бы Сиоран не избрал его объектом своих постоянных насмешек, обвиняя его в «профессорско-немецкой» пустопорожности, позаимствованной у Хайдеггера.
Обычно происхождение метода Сиорана возводят к Ницше, его и называют нередко «французским Ницше». Имеется в виду, что он «философствует поэтически». Такой тип полуписателя и полуфилософа, кстати, весьма близок традиции русской мысли, украшенной такими именами, как Леонтьев, Розанов, Флоренский, Бердяев, Ильин. Свою близость к русской рефлекторно-художественной разливанной стихии ощущал и сам Сиоран. Нет, кажется, ни одного значительного писателя из России, на раздумья и творенья которых он бы не отозвался. В образцовом предисловии В.Никитина от читателя это не скрыто. И в самой книге нам предстоит то и дело наталкиваться на эпитет «русский». Причём речь нередко идёт не только об авторах, но и героях: Я чувствую душевное сродство с героями русского байронизма от Печорина до Ставрогина. Та же скука и та же страсть к скуке.
Мысль Сиорана принято относить к традиции «пессимистического нигилизма», восходящего к набору романтических отрицаний (типа Шатобриана, Кортеса и т.п.), – плоского просветительского рационализма, буржуазного культа потребления, грубого омассовления, «опрощения» (Леонтьев) культуры. Но этот пессимизм – иначе не быть бы ему столь приметным – вырастает не из депрессии, а, напротив, из предельного жизнелюбия. В самом деле, только любящий жизнь беспредельно – беспредельно и тоскует. Или, как констатирует в своих «Горьких силлогизмах» Сиоран, «истинной причиной пессимистических настроений порой бывает отчаянная любовь к жизни». Отсюда проистекает и ещё одно его «сродство», важнейшее, – с Ницше.
Когда читаешь авторов, подобных Сиорану, в очередной раз начинаешь сомневаться в необходимости таких шатких подпорок художественного письма, как придуманные персонажи. В самом деле, зачем приписывать «поток сознания» какому-то никогда не существовавшему дядьке? Не убедительнее ли откровенно поведать о собственных раздумьях, сомненьях, да хоть и сновиденьях? Икс, которого я ставлю не слишком высоко, рассказывал столь глупую историю, что я не выдержал и проснулся. Людям, которые нам не нравятся, редко удаётся блеснуть в наших снах. Может быть, персонажи-дядьки нужны наивному начинающему читателю, а на более высокой ступени созидания и восприятия мысль, обретающая свою, незаёмную музыкальность, сама становится художеством?
Сладкая горечь сознания и осознания происходящего с ним и реальностью порождала у Сиорана мысли-спорады, постепенно заполнявшие записные книжки. Потом, готовя написанное в печать, он распределил наброски по рубрикам – таким, как «Запад», «Религия», «Музыка», «Опьянение историей». Отдельная, самая горькая глава – «О злополучии появления на свет»: Никто больше меня не любил этот мир, а между тем, даже если бы мне поднесли его на блюдечке, я закричал бы, будь я даже ещё ребёнком: «Слишком поздно! Слишком поздно!».
Неприятная издательская небрежность: на обложке автор представлен как Сиоран, а в предисловии он – Чоран, причём не по вине автора предисловия. В.Никитин-то как раз бьётся за то, чтобы и у нас имя выдающегося автора произносили, как во Франции: Сиоран. Но почему-то наталкивается на странное, поистине мистическое упорство ошибки. Был бы жив сам Сиоран, помог бы разгадать, в чём тут дело.
В ГОСТЯХ У ХАЙДЕГГЕРА
Ж.Бофре. Диалог с Хайдеггером: В двух томах. – СПб.: Владимир Даль
 |
Статистика вывела южного немца («алемана») Мартина Хайдеггера на место главного философа двадцатого века. По количеству изданий, исследований, ссылок, упоминаний он значительно опережает всех своих современников не только в Германии, но и во всём мире. Немало издаётся и комментируется Хайдеггер в последнее время и у нас. А его главный труд «Бытие и время» вышел на русском языке даже в разных переводах.
 |
С другой стороны, нельзя не признать, что конец минувшего столетия ознаменовался «философским взрывом» во Франции. Лакан, Делёз, Фуко, Барт, Бодрийяр, Деррида, Леви-Стросс, Сиоран (опиравшиеся к тому же на таких предшественников, как Жильсон, Сартр, Мунье, Марсель, Маритен и др.) совместными усилиями явно вернули пальму первенства в области «любомудрия» во Францию, где ее не было со времён Декарта.
Жан Бофре (1907–1982) также принадлежит к этой славной философской плеяде. И в ней у него своя, особая ниша – лучшего знатока и комментатора Хайдеггера. Это немало: мысль Хайдеггера, хоть и вьётся вокруг «безличных» корней существования, но пользуется для своего выражения столь своенравным синтаксисом и преизобилует таким количеством самодельных неологизмов, что чрезвычайно трудна для понимания. (Из наших переводчиков её более всех «просветил» крупнейший германист Ал.В. Михайлов.) По свидетельству самого Бофре, он впервые по-настоящему понял Хайдеггера 4 июня 1944 года (в день высадки союзников в Нормандии – может быть, поэтому и запомнилась дата) и испытал при этом такую радость, что возмечтал о личном контакте с великим мыслителем. Фрайбург, где в университете преподавал Хайдеггер, оказался в 1945 году в зоне оккупации французскими войсками, что и помогло осуществлению этой мечты преподавателя философии из Эколь Нормаль, самого авторитетного учебного заведения Франции. В сентябре 1946 года Бофре впервые посетил Хайдеггера в его загородной избушке и вполне насладился беседой со своим кумиром. Остались фотографии тех времён, запечатлевшие собеседников, прогуливающихся на «Лесных тропах» (название одной из известнейших работ Хайдеггера) близ шварцвальдской деревеньки Тоднауберг. Одна из таких фотографий в симпатичной коричневой колеровке ныне использована на обложке питерского издания.
В дальнейшем Бофре не раз бывал в гостях у Хайдеггера. Комментирование его философии стало главным делом жизни француза, а его книга «Диалог с Хайдеггером» – пожалуй, одной из основополагающих в литературе о самом Хайдеггере. Она возникла как плод собственных размышлений над текстами немецкого философа, «обкатанных» в личных беседах с ним. Первый том посвящён темам из древнегреческой философии – матери европейской отвлечённой мысли. Герои здесь очевидны – досократики Гераклит и Парменид, а также Платон и Аристотель. Бофре удается показать, что занятия древнегреческой философией вовсе не сделали Хайдеггера историком философии. Нет, Хайдеггер пишет о древних, как о своих современниках, «друзьях по вечности», он словно вживается в их мысль, ведёт с ними непосредственный диалог – точно такой же, как и со своим учеником и последователем Бофре. Живая эстафета мысли, обретающей себе пристанище в головах всё новых и новых поколений людей, – вот, пожалуй, самое интересное и захватывающее в этой книге.
Во втором томе в центре внимания оказываются французские мыслители Декарт и Паскаль и «главные» немцы – Кант, Гегель и Ницше. Философия этой пятёрки была предметом постоянной рефлексии Хайдеггера. Но по отмеченным уже особенностям его пера мысль Хайдеггера сама нуждается в пояснениях. Значение усилий Бофре поэтому трудно переоценить. Так, в том же издательстве недавно вышла двухтомная работа Хайдеггера о Ницше. А в книге Бофре находим две как бы прилегающие к ней статьи: «Хайдеггер и Ницше» и «Ницше Хайдеггера». Тем самым значительно облегчается восприятие нашими читателями обоих классиков немецкой философии. Похвальная издательская стратегия, которую уже не впервые демонстрирует «Владимир Даль».
КАК УПРАВЛЯТЬ МАССАМИ
Г.Лебон. Психология народов и масс. – М.: ТЕРРА – Книжный клуб, 2008
 |
Эта классическая книга известного французского антрополога и социолога Гюстава Лебона (1841–1931) выходила в русском переводе ещё в царской России и пользовалась тогда заслуженным признанием в научных трудах. Тем более что во многих своих положениях она перекликалась с тем, что писали такие выдающиеся русские мыслители, как Николай Данилевский и Константин Леонтьев. Память об этой книге держалась вплоть до двадцатых годов минувшего века, когда умами историков завладели построения Шпенглера и Тойнби. Но в дальнейшие советские годы о Лебоне не то чтобы забыли, его и цитировать-то считалось верхом неприличия, а эту знаменитую книжку запихивали в библиотеках в глубокий спецхран.
Дело в том, что Лебон пишет прежде всего о том, как управлять массами. Как манипулировать общественным мнением. Как приходить к власти и как её удерживать. Как «пиарить» лидеров, говоря современным языком. А диктаторам двадцатого века меньше всего хотелось, чтобы выдавали их секреты.
В наше время книга Лебона оказалась вновь востребованной, ибо у глобализации свои трудности: надо ведь как-то сглаживать национальные противоречия, стричь всех, так сказать, под одну гребёнку – а у некоторых народов и наций весьма жёсткие, а то и курчавые волосы. А Лебон более всего пишет как раз о том, что составляет исторически сложившийся стержень того или иного народа, той или иной общности и даже той или иной расы. Современная западная политкорректность сравнялась с историческими марксистами в своей уравнительной демагогии, исходящей из равенства прав человека, а стало быть и одинаковости психического устройства разных рас и народов. Лебон убедительно показывает, насколько близорук такой подход. И те, кто действительно правил и правит миром, на самом-то деле никогда им не пользуются. Уж они-то прекрасно ведают о том, как дело обстоит в реальности и как нужно воздействовать на болевые точки отдельных национальных типов, как учитывать разницу в психологии и моделях поведения отдельного человека и масс. И Лебон признаёт, что поведение исторически сложившихся общностей можно описывать с помощью привычных данных индивидуальной психологии – может быть, раздвигая их за счёт интуитивно-образных показаний художественной литературы (более всего он ссылается на Достоевского, для него – высшего авторитета в этой области). В то же время он настаивает на том, что человек-индивидуум и тот же человек толпы – это совершенно разные субстанции. Чувство долга, награды, наказания – то есть то, что с самых древних времён всегда использовалось правящей кастой для воспитания своих подданных у разных рас и народов, тем не менее совершенно разное и совершенно преображается, когда сознание масс внезапно зажигается какой-либо радикальной идеей, доходя до коллективного безумия революций. Самый яркий пример здесь – вспышка маниакальности масс в «правой» национал-социалистической революции в Германии, возглавленной «фюрером». Но этот мрачно красочный пример история преподнесла уже после того, как Лебон скончался.
Ныне в ситуации, когда индивидуум просто обязан вникать в то, что предлагает ему политический выбор, чтобы на него ненароком (а скорее, расчётливо) не набросили новый жёсткий хомут, книга Лебона вновь становится весьма актуальной.
 |
Юрий АРХИПОВ
Добавить комментарий