Изумляемся вместе с Юрием Архиповым

№ 2009 / 30, 23.02.2015

Эмиль Ми­шель Си­о­ран (1911–1995) – вто­рой, по­сле дра­ма­тур­га Ио­не­с­ко, вы­хо­дец из Ру­мы­нии, став­ший клас­си­ком фран­цуз­ской ли­те­ра­ту­ры ХХ ве­ка. И ос­нов­ной жанр его что ни на есть фран­цуз­ский – афо­ризм, эс­се.


В ТРАДИЦИИ ПЕССИМИСТИЧЕСКОГО НИГИЛИЗМА



Э.-М. Сиоран. Горькие силлогизмы. – М.: Алгоритм, 2008






Эмиль Мишель Сиоран (1911–1995) – второй, после драматурга Ионеско, выходец из Румынии, ставший классиком французской литературы ХХ века. И основной жанр его что ни на есть французский – афоризм, эссе. Как никто другой в своём времени он сумел с блеском продолжить дело, начатое Монтенем, Паскалем, Вовенаргом, Ларошфуко, в девятнадцатом веке продолженное де Местром, Амиелем, Анатолем Франсом. А непосредственными предшественниками Сиорана в области этой поистине художественной публицистики были такие люди, как Пеги, Валери, Ален. Можно было бы назвать и Сартра, если бы Сиоран не избрал его объектом своих постоянных насмешек, обвиняя его в «профессорско-немецкой» пустопорожности, позаимствованной у Хайдеггера.


Обычно происхождение метода Сиорана возводят к Ницше, его и называют нередко «французским Ницше». Имеется в виду, что он «философствует поэтически». Такой тип полуписателя и полуфилософа, кстати, весьма близок традиции русской мысли, украшенной такими именами, как Леонтьев, Розанов, Флоренский, Бердяев, Ильин. Свою близость к русской рефлекторно-художественной разливанной стихии ощущал и сам Сиоран. Нет, кажется, ни одного значительного писателя из России, на раздумья и творенья которых он бы не отозвался. В образцовом предисловии В.Никитина от читателя это не скрыто. И в самой книге нам предстоит то и дело наталкиваться на эпитет «русский». Причём речь нередко идёт не только об авторах, но и героях: Я чувствую душевное сродство с героями русского байронизма от Печорина до Ставрогина. Та же скука и та же страсть к скуке.


Мысль Сиорана принято относить к традиции «пессимистического нигилизма», восходящего к набору романтических отрицаний (типа Шатобриана, Кортеса и т.п.), – плоского просветительского рационализма, буржуазного культа потребления, грубого омассовления, «опрощения» (Леонтьев) культуры. Но этот пессимизм – иначе не быть бы ему столь приметным – вырастает не из депрессии, а, напротив, из предельного жизнелюбия. В самом деле, только любящий жизнь беспредельно – беспредельно и тоскует. Или, как констатирует в своих «Горьких силлогизмах» Сиоран, «истинной причиной пессимистических настроений порой бывает отчаянная любовь к жизни». Отсюда проистекает и ещё одно его «сродство», важнейшее, – с Ницше.


Когда читаешь авторов, подобных Сиорану, в очередной раз начинаешь сомневаться в необходимости таких шатких подпорок художественного письма, как придуманные персонажи. В самом деле, зачем приписывать «поток сознания» какому-то никогда не существовавшему дядьке? Не убедительнее ли откровенно поведать о собственных раздумьях, сомненьях, да хоть и сновиденьях? Икс, которого я ставлю не слишком высоко, рассказывал столь глупую историю, что я не выдержал и проснулся. Людям, которые нам не нравятся, редко удаётся блеснуть в наших снах. Может быть, персонажи-дядьки нужны наивному начинающему читателю, а на более высокой ступени созидания и восприятия мысль, обретающая свою, незаёмную музыкальность, сама становится художеством?


Сладкая горечь сознания и осознания происходящего с ним и реальностью порождала у Сиорана мысли-спорады, постепенно заполнявшие записные книжки. Потом, готовя написанное в печать, он распределил наброски по рубрикам – таким, как «Запад», «Религия», «Музыка», «Опьянение историей». Отдельная, самая горькая глава – «О злополучии появления на свет»: Никто больше меня не любил этот мир, а между тем, даже если бы мне поднесли его на блюдечке, я закричал бы, будь я даже ещё ребёнком: «Слишком поздно! Слишком поздно!».


Неприятная издательская небрежность: на обложке автор представлен как Сиоран, а в предисловии он – Чоран, причём не по вине автора предисловия. В.Никитин-то как раз бьётся за то, чтобы и у нас имя выдающегося автора произносили, как во Франции: Сиоран. Но почему-то наталкивается на странное, поистине мистическое упорство ошибки. Был бы жив сам Сиоран, помог бы разгадать, в чём тут дело.




В ГОСТЯХ У ХАЙДЕГГЕРА


Ж.Бофре. Диалог с Хайдеггером: В двух томах. – СПб.: Владимир Даль






Статистика вывела южного немца («алемана») Мартина Хайдеггера на место главного философа двадцатого века. По количеству изданий, исследований, ссылок, упоминаний он значительно опережает всех своих современников не только в Германии, но и во всём мире. Немало издаётся и комментируется Хайдеггер в последнее время и у нас. А его главный труд «Бытие и время» вышел на русском языке даже в разных переводах.





С другой стороны, нельзя не признать, что конец минувшего столетия ознаменовался «философским взрывом» во Франции. Лакан, Делёз, Фуко, Барт, Бодрийяр, Деррида, Леви-Стросс, Сиоран (опиравшиеся к тому же на таких предшественников, как Жильсон, Сартр, Мунье, Марсель, Маритен и др.) совместными усилиями явно вернули пальму первенства в области «любомудрия» во Францию, где ее не было со времён Декарта.


Жан Бофре (1907–1982) также принадлежит к этой славной философской плеяде. И в ней у него своя, особая ниша – лучшего знатока и комментатора Хайдеггера. Это немало: мысль Хайдеггера, хоть и вьётся вокруг «безличных» корней существования, но пользуется для своего выражения столь своенравным синтаксисом и преизобилует таким количеством самодельных неологизмов, что чрезвычайно трудна для понимания. (Из наших переводчиков её более всех «просветил» крупнейший германист Ал.В. Михайлов.) По свидетельству самого Бофре, он впервые по-настоящему понял Хайдеггера 4 июня 1944 года (в день высадки союзников в Нормандии – может быть, поэтому и запомнилась дата) и испытал при этом такую радость, что возмечтал о личном контакте с великим мыслителем. Фрайбург, где в университете преподавал Хайдеггер, оказался в 1945 году в зоне оккупации французскими войсками, что и помогло осуществлению этой мечты преподавателя философии из Эколь Нормаль, самого авторитетного учебного заведения Франции. В сентябре 1946 года Бофре впервые посетил Хайдеггера в его загородной избушке и вполне насладился беседой со своим кумиром. Остались фотографии тех времён, запечатлевшие собеседников, прогуливающихся на «Лесных тропах» (название одной из известнейших работ Хайдеггера) близ шварцвальдской деревеньки Тоднауберг. Одна из таких фотографий в симпатичной коричневой колеровке ныне использована на обложке питерского издания.


В дальнейшем Бофре не раз бывал в гостях у Хайдеггера. Комментирование его философии стало главным делом жизни француза, а его книга «Диалог с Хайдеггером» – пожалуй, одной из основополагающих в литературе о самом Хайдеггере. Она возникла как плод собственных размышлений над текстами немецкого философа, «обкатанных» в личных беседах с ним. Первый том посвящён темам из древнегреческой философии – матери европейской отвлечённой мысли. Герои здесь очевидны – досократики Гераклит и Парменид, а также Платон и Аристотель. Бофре удается показать, что занятия древнегреческой философией вовсе не сделали Хайдеггера историком философии. Нет, Хайдеггер пишет о древних, как о своих современниках, «друзьях по вечности», он словно вживается в их мысль, ведёт с ними непосредственный диалог – точно такой же, как и со своим учеником и последователем Бофре. Живая эстафета мысли, обретающей себе пристанище в головах всё новых и новых поколений людей, – вот, пожалуй, самое интересное и захватывающее в этой книге.


Во втором томе в центре внимания оказываются французские мыслители Декарт и Паскаль и «главные» немцы – Кант, Гегель и Ницше. Философия этой пятёрки была предметом постоянной рефлексии Хайдеггера. Но по отмеченным уже особенностям его пера мысль Хайдеггера сама нуждается в пояснениях. Значение усилий Бофре поэтому трудно переоценить. Так, в том же издательстве недавно вышла двухтомная работа Хайдеггера о Ницше. А в книге Бофре находим две как бы прилегающие к ней статьи: «Хайдеггер и Ницше» и «Ницше Хайдеггера». Тем самым значительно облегчается восприятие нашими читателями обоих классиков немецкой философии. Похвальная издательская стратегия, которую уже не впервые демонстрирует «Владимир Даль».




КАК УПРАВЛЯТЬ МАССАМИ



Г.Лебон. Психология народов и масс. – М.: ТЕРРА – Книжный клуб, 2008






Эта классическая книга известного французского антрополога и социолога Гюстава Лебона (1841–1931) выходила в русском переводе ещё в царской России и пользовалась тогда заслуженным признанием в научных трудах. Тем более что во многих своих положениях она перекликалась с тем, что писали такие выдающиеся русские мыслители, как Николай Данилевский и Константин Леонтьев. Память об этой книге держалась вплоть до двадцатых годов минувшего века, когда умами историков завладели построения Шпенглера и Тойнби. Но в дальнейшие советские годы о Лебоне не то чтобы забыли, его и цитировать-то считалось верхом неприличия, а эту знаменитую книжку запихивали в библиотеках в глубокий спецхран.


Дело в том, что Лебон пишет прежде всего о том, как управлять массами. Как манипулировать общественным мнением. Как приходить к власти и как её удерживать. Как «пиарить» лидеров, говоря современным языком. А диктаторам двадцатого века меньше всего хотелось, чтобы выдавали их секреты.


В наше время книга Лебона оказалась вновь востребованной, ибо у глобализации свои трудности: надо ведь как-то сглаживать национальные противоречия, стричь всех, так сказать, под одну гребёнку – а у некоторых народов и наций весьма жёсткие, а то и курчавые волосы. А Лебон более всего пишет как раз о том, что составляет исторически сложившийся стержень того или иного народа, той или иной общности и даже той или иной расы. Современная западная политкорректность сравнялась с историческими марксистами в своей уравнительной демагогии, исходящей из равенства прав человека, а стало быть и одинаковости психического устройства разных рас и народов. Лебон убедительно показывает, насколько близорук такой подход. И те, кто действительно правил и правит миром, на самом-то деле никогда им не пользуются. Уж они-то прекрасно ведают о том, как дело обстоит в реальности и как нужно воздействовать на болевые точки отдельных национальных типов, как учитывать разницу в психологии и моделях поведения отдельного человека и масс. И Лебон признаёт, что поведение исторически сложившихся общностей можно описывать с помощью привычных данных индивидуальной психологии – может быть, раздвигая их за счёт интуитивно-образных показаний художественной литературы (более всего он ссылается на Достоевского, для него – высшего авторитета в этой области). В то же время он настаивает на том, что человек-индивидуум и тот же человек толпы – это совершенно разные субстанции. Чувство долга, награды, наказания – то есть то, что с самых древних времён всегда использовалось правящей кастой для воспитания своих подданных у разных рас и народов, тем не менее совершенно разное и совершенно преображается, когда сознание масс внезапно зажигается какой-либо радикальной идеей, доходя до коллективного безумия революций. Самый яркий пример здесь – вспышка маниакальности масс в «правой» национал-социалистической революции в Германии, возглавленной «фюрером». Но этот мрачно красочный пример история преподнесла уже после того, как Лебон скончался.


Ныне в ситуации, когда индивидуум просто обязан вникать в то, что предлагает ему политический выбор, чтобы на него ненароком (а скорее, расчётливо) не набросили новый жёсткий хомут, книга Лебона вновь становится весьма актуальной.

















Юрий АРХИПОВ

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.