Пишу без озлобления
№ 2009 / 30, 23.02.2015
Сколько уже лет показывают по нашему телевидению фильм «Три тополя на Плющихе». История любви в исполнении Олега Ефремова и Татьяны Дорониной по-прежнему волнует миллионы людей.
У НАС БЫЛА ВЕЛИКАЯ ЛИТЕРАТУРА
Сколько уже лет показывают по нашему телевидению фильм «Три тополя на Плющихе». История любви в исполнении Олега Ефремова и Татьяны Дорониной по-прежнему волнует миллионы людей. И мало кто знает, что эту трогательную картину Татьяна Лиознова сняла в 1968 году по рассказу Александра Борщаговского «Три тополя на Шаболовке».
Александр БОРЩАГОВСКИЙ |
Александр Михайлович Борщаговский родился 1 (по новому стилю 14) октября 1913 года на Украине в городе Белая Церковь. Его отец был адвокатом, мать – акушеркой. Окончив неполную среднюю школу, Борщаговский уехал в Запорожье, где поступил в ФЗУ Александровского паровозоремонтного завода. Но завод его потом так и не дождался. Паренёк по уши влюбился в театр. Ему удалось экстерном сдать экзамены в Киевском театральном институте и стать аспирантом. Свою диссертацию он посвятил драматургии Ивана Тобилевича.
Когда началась война, Борщаговский ушёл на фронт. Воинское звание у него было не самое большое – всего лишь сержант. Но воевал он честно, за что его потом наградили медалью «За оборону Сталинграда».
Сразу после Победы Борщаговский выпустил одну за другой три книги на украинском языке: «Драматические произведения Ивана Франко», «А.М. Бучма» и «Драматургия Тобилевича».
Ещё в 1946 году Борщаговский решился на переезд в Москву. Константин Симонов предложил ему войти в редколлегию журнала «Новый мир». Кроме того, генералитет согласился с тем, чтобы он возглавил литчасть в Центральном театре Красной Армии.
Но вскоре в стране началась борьба с космополитами. 28 января 1949 года в «Правде» появилась редакционная статья «Об одной антипартийной группе театральных критиков». Главная газета страны обвинила в неблагонадёжности сразу семь человек. Список неугодных открывал Борщаговский. Как утверждали «правдисты», он, «умалчивая о произведениях, извращающих советскую действительность и образы советских людей, весь пыл своей антипатриотической критики направил на пьесу А.Софронова «Московский театр» и на Малый театр, поставивший эту пьесу. Тот же А.Борщаговский, который в своё время пытался опорочить пьесу «В степях Украины» А.Корнейчука, вознамерился и ныне ошельмовать такие произведения, как «Хлеб наш насущный» Н.Вирты, «Большая судьба» А.Сурова и др.». Кроме Борщаговского, в «правдинский» список неугодных театральных критиков попали также Яков Варшавский, Абрам Гуревич, Ефим Холодов, Иосиф Юзовский, Григорий Бояджиев и Леонид Малюгин.
Передовица в «Правде» стала сигналом к травле. «Двурушник Борщаговский, – писала «Литературная газета», – поставил своей целью загородить дорогу всему новому, всему партийному в советской драматургии». Но более всех неистовствовал Анатолий Софронов, который не мог простить критику резко отрицательной оценки его пьесы «Московский театр». «Диверсант от театральной критики, литературный подонок Борщаговский, – кричал он на писательском собрании в Центральном доме литераторов 18 февраля 1949 года, – долгое время наносил вред советскому искусству и драматургии. Разбойник пера, подвизавшийся во многих литературных, театральных организациях, был членом редколлегии журнала «Новый мир», заведовал литературной частью Центрального театра Красной Армии».
Травля вскоре привела к выселению писателя из служебного жилья на улице Дурова. Сохранился документ, в котором начальство «санкционировало выселение в административном порядке гр-на Борщаговского А.М. с проживающими с ним лицами из квартиры № 13». Проживающими лицами была старенькая мама, жена и двое маленьких дочурок. Спасибо автору песни «Москва – Пекин» Михаилу Вершинину, он предложил гонимой семье трудное время переждать у него в полуподвале.
Когда перед Борщаговским закрылись двери всех театров и издательств, писатель в отчаянии обратился в ЦК партии, попросив, чтобы ему разрешили устроиться хотя бы учителем истории в любую сельскую школу. Но партийные функционеры были неумолимы. Инструктор ЦК Головченко, составляя отказное письмо, возмущался: «Этот Борщаговский хочет, чтобы мы ему доверили воспитание советской детворы! Да у нас скот пасут Герои Социалистического Труда!» От депрессии Борщаговского спасла Ленинка, где ему удалось найти редкие источники об истории Крымской войны. Он обратился к фигуре полузабытого адмирала Завойко, за одиннадцать месяцев написав о нём роман «Русский флаг». Рукопись очень понравилась академику Тарле, а также Симонову и Твардовскому. Но начальство роман разрешило опубликовать лишь после смерти Сталина.
Позже недоброжелатели часто обвиняли Борщаговского в хорошо продуманном расчёте: мол, писатель знал, что в литературу если ему и дозволят вернуться, то только с какой-нибудь ура-патриотической вещью. Но Борщаговский эти упрёки никогда не принимал. «Совсем не расчётом, – писал он в январе 1988 года, – не усилием воли выбрал я себе судьбу открывателя (звучит нескромно, тут важен смысл) многих русских судеб, судеб моих предков – адмирала Завойко и капитана Изылметьева, Агина и Полежаева, Турчанинова и других. Масштаб дарования, таланта – сиё дело сложное, таинственное, не от желаний наших зависит. Но при малости дарования мой взгляд сохраняет ту чистоту и стремление к правде, которые не позволяют втиснуть между мной и русскостью даже и тончайший листок папиросной бумаги».
В 1956 году Борщаговский написал повесть «Тревожные облака», рассказав о футболе в оккупированном Киеве. По ней потом было снято три фильма. Одну картину сделали венгры. Затем наши выпустили ленту «Третий тайм». И уже в конце 1970-х годов повесть попробовали экранизировать американцы, назвав свою работу «Побег в свободу». Однако спустя четверть века Борщаговский, когда попробовал перечитать свою повесть, впал в глубокое уныние. «Первое душевное движение было, – писал он в 1982 году Валентину Курбатову, – отказаться [от предложения издательства «Физкультура и спорт» книгу переиздать. – В.О.], забыть, похоронить. Приблизительность слова, стереотипы, упрощение психологическое – какой только пакости не находил я в каждом абзаце. Но всё же втянулся в редактуру, принялся за каждую строку так решительно, как ни один лихой сочинитель литературного перевода не поступит даже и с самым примитивным подстрочником».
Ещё сложнее оказалось с театром. После той травли, которую власть устроила ему в 1949 году, друзья считали, что Борщаговский должен был о театре забыть раз и навсегда. Но для него это означало бы предательство первой любви. Совсем отказаться от театра он не мог. Хотя и понимал, что на взаимность надеяться практически нельзя. Тем не менее в 1980 году Борщаговский написал о трагедии Бабьего Яра пьесу «Дамский портной». Как он и предполагал, чиновники от культуры на постановку этой вещи сразу же положили запрет. Тогда за спектакль взялись американцы. Премьера состоялась в 1985 году в Нью-Йорке. У нас же дело сдвинулось намного позже. Зато потом, в 1991 году наши сняли по пьесе «Дамский портной» фильм, доверив роль старого еврея Иннокентию Смоктуновскому.
В начале горбачёвской перестройки Борщаговский, наконец, закончил роман о Полежаеве. Но в редакции журнала «Октябрь» от него потребовали резких сокращений. Пока писатель выщипывал на каждой странице по пять-шесть строк, ситуация в стране резко изменилась. В обществе назрел новый раскол, только теперь не на красных и белых, а на левых и правых. И романист вдруг осознал, что в грядущей битве консерваторов с либералами его герой вряд ли кого заинтересует. «Кому он [Полежаев. – В.О.] нужен сегодня, чахоточный, гневный, удалой, несчастный?» – вопрошал Борщаговский.
Писателю показалось, что более востребованным в новой ситуации будет его рассказ о трагических событиях 1949 года. Что-то он тогда испытал на собственной шкуре. О чём-то успел ему поведать Константин Симонов. Главное, считал романист, не скатиться к мести. В письме Курбатову Борщаговский в апреле 1987 года сообщал: «Пишу без озлобления, мстительности – это исключило бы возможность работы, – а с горечью, размышлениями о судьбах и муках Мысли в авторитарной атмосфере о нравственном распаде личностей и о – Вы посмеётесь надо мной – человеческой доброте, которой несть конца».
За две недели Борщаговский написал более двухсот страниц о том, как в 1949 году громили театральных критиков. Когда он нашёл нужную тональность, то понял: не надо нагнетать страсти, ведь в 1949 году люди, несмотря на страх, продолжали любить и мечтать. И тут же в его мозгу пронеслось единственно верное название для будущей книги: «Записки счастливого человека», которое потом трансформировалось в «Записки баловня судьбы».
Уже в 1989 году Борщаговского допустили в архивы Лубянки к делу Мартемьяна Рютина. Писатель считал, что он нашёл нового героя. Но тут такое в стране началось, что никакой роман в голову не лез. И Борщаговский вновь вернулся к документалистике. Он взялся писать свою самую страшную книгу – «Обвиняется кровь», посвящённую разгрому и гибели Еврейского антифашистского комитета. В марте 1996 года писатель признался Курбатову: «Вы правы, писать, а до того работать с материалом книги «Обвиняется кровь» было тяжело до слёз, до отчаяния. Только мысль о том, что невозможно допустить выпадения в «статистику», в казённое перечисление имён людей, которые были прекрасны, талантливы, – были, но уходят в пустоту, в безразличье, – только эта мысль загоняла меня вновь и вновь в подвальные комнаты Лубянки, к старым архивным томам, к крови и страданию. Первый месяц был истребительно страшен. Пора, когда читались лживые тома со словами выбитых у растерзанных людей «признаний», неизбежные взаимные доносы, весь этот ужас, – долго я добирался до тех томов, где несчастные сбросили с себя страх, колебания, самообманы. Теперь я счастлив, что сделал эту работу, не думаю о ней, как о чём-то принадлежащем литературе художественной, – но оставить правдивые показания было необходимо».
Добавлю, что к тому времени, к весне 1996 года Борщаговский закончил ещё одну книгу – «Пустотелый монолит» о такой дутой литературной фигуре, как Анатолий Суров. Вместе с «Записками баловня судьбы» и «Обвинением крови» эта вещь должна была составить некую трилогию, точнее – исповедь. Но как же писателю было обидно, что «Пустотелый монолит» очень долго никто не брался печатать. Взял эту книгу в 2001 году только «Новый мир», да и там редакция потребовала весьма существенных сокращений.
Вообще с публикациями и постановками Борщаговскому в постсоветское время катастрофически не везло. В году 1994-м он закончил пьесу «Король и шут», но её долго ставить никто не брался. То ли режиссёры по-прежнему опасались прикасаться к образу Михоэлса, то ли они пришли к выводу, что после всех потрясений Михоэлс уже устарел. «Мы давно забыли, – сокрушался уже в 1999 году после прочтения пьесы Курбатов, – что наше искусство должно бы, как Ваш Михоэлс, выходить не на голоса лжи и проклятий, а на зов любви и раскаяния».
В те лихие 1990-е Борщаговский не раз пытался вернуться к работе над романом о Рютине «Единожды солгав». Насколько я знаю, в 1992 году рукопись составляла уже 35 листов. Но писатель не стал её даже перепечатывать. «Для книги об этом гении из Приангарска, об этом поразительном человеке и тяжком времени сейчас нет ни издателей, ни даже – думается мне – нет и читателей. Подожду сколько смогу. Потяну. Спустя год легче будет безо всякой пощады кромсать и сокращать, переписывать, доводить до ума».
Уже в апреле 1998 года Борщаговский писал: «Я послал к чёрту решительно всё, кроме романа о Рютине. Тружусь, перепечатываю, сокращаю, кидаюсь от надежды к полнейшему неверию, но, кажется, переупрямлю себя и всё доведу до конца».
Последней книгой писателя стал том его переписки с Валентином Курбатовым. Под названием «Уходящие острова» он вышел в 2005 году в Иркутске.
Умер Борщаговский 5 мая 2006 года в Москве. Незадолго до смерти он написал: «Я с опустошающей силой чувствую и наблюдаю своё выпаденье из времени (не из века ли?), если угодно – исчерпанность, по самому ходу жизни, по её, так сказать, самодвижению».
Вячеслав ОГРЫЗКО
Добавить комментарий