Причащение божьим словом…

№ 2010 / 1, 23.02.2015

Владимир Нежданов – православный священнослужитель и при этом замечательный поэт – долгие годы тесно общался с Юрием Поликарповичем Кузнецовым, всегда очень бережно относился к памяти своего великого современника

Молитва Юрия Кузнецова

Владимир Нежданов – православный священнослужитель и при этом замечательный поэт – долгие годы тесно общался с Юрием Поликарповичем Кузнецовым, всегда очень бережно относился к памяти своего великого современника и давно хотел поделиться с нами разнообразными воспоминаниями о поэте. Многие из них просто бесценны для потомков и будущих исследователей творческого наследия Юрия Кузнецова. Начинаем мы разговор сразу с того, что вполне могло бы посодействовать в работе над комментированным собранием сочинений поэта:

– Как-то мы с ним сидели, я говорю: «Юрий Поликарпович, у вас вообще практически нет слабых стихов, очень плотная материя, но есть одно стихотворение, которое мне кажется совсем слабым…» И указал ему. (Там, где «крысиные норки ракет» что-то… Где-то это было написано в 70-х годах. Ну, оно такое проходное.) Он согласился и потом перестал печатать, никуда не включал его. Оно короткое, восемь строк. Там сравниваются боеголовки со спичками, что ли, а эти бункера, в которых ракеты хранятся, – или с крысиными норками, или… ну что-то такое, в общем, совершенно неожиданное…

отец Владимир НЕЖДАНОВ

– Странно, совершенно не помню такого.

– Оно было в одном из его сборников ранних. «Во мне и рядом – даль» или следующем… Кстати, хорошо бы собрать его книги с дарственными надписями. Ну, он писал всегда скупо, кратко. Я сначала думал, что это относится только ко мне…

– У меня тоже, кстати, две книжки есть Кузнецова подписанные. Я же виделся с ним в Литинституте, удалось посетить пять его семинаров вольнослушателем.

– Ну и как, ходил к нему народ?

– Мало…

– Да… Вот он об этом сожалел. Он мне говорил: «Ну, что же… Пришёл бы ко мне на семинар»… И стал рассказывать, о чём он вообще с поэтами говорит, темы какие затрагивает. А они все такие важные, вечные… И я так подумал: «Да!» – и пожалел о том, что долго не ходил, пообещал ему прийти и… так и не пришёл. И ещё я думал о том, что надо всё это записывать. Потому что даже разговоры… вот несколько раз с ним оставались один на один в редакции «Нашего современника», когда уже все уходили. Он сидит, отрывок почитает (он писал тогда поэму «Сошествие в ад»; кстати, забыл ему сказать, что «сошествие» не «в ад», а «во ад» надо, потому что это бы более было в традиции) – что-то прокомментирует… и как-то он мне стал рассказывать, как он землю видит нашу, космос… Это так было интересно! А мы тогда немножко посидели, ну чуть-чуть выпили, и как-то фантазия разыгралась… А я даже себе не записал… Иногда, бывает, едешь к нему и подготовиться надо, не просто так, а какие вопросы ему задать, о чём говорить. Потому что если так, беспредметно, бывает, паузы такие возникали… ну, не тягостные, а… он погружён был в своё, потому что то, что он носил, конечно, этот дар его ко многому обязывал, и постоянно в нём всё это жило, роилось… Когда отдыхал, он мог и пошутить, мог и отвлечься, но, как правило, если он вдруг замолкал и ты тоже не поддерживаешь разговор, это молчание могло продолжаться очень долго. Хотя оно не было таким тягостным. Потом он мог опомниться и сказать: «Ну, шо?», «Как там у тебя с работой?..», «Ну, а чего стихи?..». Вот так вот…

Да, вот жалко, если бы такой диктофон у меня был, я бы каждую встречу записывал, ему объяснил – и всё. Я думаю, он бы не возражал. А сколько было наговорено в редакции и не только! Сколько всяких неожиданных вещей! Он же говорил иногда афоризмами. Вот он говорил: «Молодость не имеет представления о смерти, и в этом смысле она бессмертна». Ну, это же афоризм. Это же всё – припечатано! И у него такого много было. Он просто метал это. И у него, когда он говорил такие вещи, получалось как-то, совершенно не выдавливая из себя, а как-то так приходило, как само собой разумеющееся…

Юрий КУЗНЕЦОВ

Конечно, я тогда уже смутно подозревал, что беседы эти не шуточные были… Вот, скажем, иногда он оставлял меня ночевать. «Если хочешь, тебе далеко ехать, оставайся ночевать…» Это было особенно часто, когда родилась дочка у меня, я жену отправил к матери и один остался. И вот придёшь к нему, уже поздно, темно. И он говорит: «Куда ты пойдёшь? Давай щас тебе здесь постелим…» И вот они с Батимой меня оставляли. Раскладушку ставили. Они как раз тогда только получили квартиру, ещё было всё не обустроено.

– На Олимпийском проспекте уже, да?

– Да, на Олимпийском. В старых я квартирах у него не бывал…

– Хотелось бы, чтобы вы рассказали, как в первый раз встретились с Юрием Поликарповичем, с самого начала, как познакомились…

– Да, да, да. Точно дату знакомства я не вспомню. Значит, это было начало года, помню, зима… 78-й год (точно, у меня дочка родилась в 78-м!)… Мы с моим приятелем, поэтом молодым – Игорем Селезнёвым – оказались в ЦДЛ-е … Часто ходили тогда, в молодости… А вышла к тому времени книжка Кузнецова «Край света – за первым углом». И тогда творчество Кузнецова уже привлекло к себе сильнейшее внимание. Тогда оно уже многим мозги поотшибало. Именно – поэтически, потому что никто не подозревал, что можно так писать. Это, конечно, произвело совершенно такое… потрясение. И я помню, в ЦДЛ-е мы с этим моим приятелем, вечер был, темно уже, и он говорит: «Вон Кузнецов идёт! Подойдём к нему – познакомимся?» Но предупредил меня, что он очень нелюдимый и всех отшивает. Ну, я говорю: «Ну, давай»… Я его никогда не видел, Кузнецова, но стихи его уже какие-то читал и, да, так был, конечно, очень заинтересован предстоящей встречей. И вот он, значит, прошёл по фойе, высокий такой, как сейчас помню, прямая такая осанка, голова так это прямо поднята, и не глядя по сторонам идёт. (Он никогда не ходил, оглядываясь. Если окликнешь, он повернётся, а так вот идёт и идёт.) И вот мы догнали его и говорим: «Здравствуйте, Юрий Поликарпович, мы молодые поэты, хотели бы вам стихи показать…» Ну, он так приостановился и говорит: «Ну, не сейчас, наверно?..» (так как-то немножко нерешительно). «У меня встреча… Впрочем, пойдём со мной». И повёл нас. А шёл он в ресторан, и мы за ним. Помню этот дубовый зал, слева столик стоял, и там его уже ожидал человек, приятель его, как почувствовалось по разговору, то ли земляк… Ну, в общем, он нас пригласил: «Садитесь». И мы сели. И сидели вчетвером: Юрий Поликарпович, его земляк или друг и мы вдвоём. Как сейчас помню, лицо у него было такое (поразило меня)… черты спокойные, величавые очень, эпические, я бы сказал (я так отметил для себя), былинные. Какое-то спокойствие, покой какой-то был… Хотя лет ему было тогда, ну сколько? 78 минус 41 – 36 или 37… Но выглядел он взрослее, не соответствовал своему, я думаю, физическому возрасту. Из-за того, что казался умудрённее – каким-то уже пожившим на свете немало лет… Мы заговорили, и я как-то высказал удивление тому, что… «Вот как Вы неожиданно вышли на общее обозрение, уже созревшим совершенно поэтом…» А он говорит: «Ну, как Илья Муромец, на печи долго сидел, а потом встал…» Себя так вот сравнил с Ильёй Муромцем. И мне показалось это тогда очень правдоподобным сравнением… Не помню, как шла беседа, какие вопросы задавались, но помню хорошо, как к нему подскочил такой критик, поэт – Станислав Золотцев. Ну, имя это было таким нарицательным среди молодых поэтов, мы знали, что он критиковал тех, кто повыше, и этим прославился. И Кузнецова он несколько раз… боднул… И вот мы сидим, а он подходит и что-то спрашивает у Юрия Поликарповича. А Юрий Поликарпович (меня вот это поразило), не поднимая головы: «Я ем». Вот так вот обрезал – «Я ем»! И всё, на этом общение прекратилось. Он не сказал: подойди попозже или что-то такое. «Я ем». Вот эта его такая, знаешь, ещё медвежья поступь… Меня это поразило. Ну, вот, он ничего, конечно, не спрашивал, какие мы стихи там пишем, где печатались. Просто было такое общение… Сидели недолго, может быть, час-полтора. Потом он засобирался куда-то с этим своим приятелем, по-моему, домой к себе. И дал свой телефон: «Позвоните, договоримся». Вот. И через несколько дней я ему позвонил. Он спрашивает: «Кто звонит – чёрный или белый?» Я так не понял сначала, говорю: «Ну, в ЦДЛ-е мы сидели…», а он имел в виду, что Игорь был чёрный на цвет, а я более светлый (именами-то мы так и не представились). Ну, вот так, время назначил, не в тот же день, а через несколько дней, дал нам адрес. Я Игорю сказал, мы приготовили стихи и приехали. Это был вечер. Дали ему стихи. Он прочитал. И стал говорить о том, что… вот – «есть объём», «есть пространство, воздух». «В поэзии, – говорит, – важно, чтоб вектор был. Заметьте, у Лермонтова – Белеет парус одинокий / в тумане моря голубом. / Что ищет он в краю далёком, / Что кинул он в краю родном… (здесь ширина, векторы расходятся по горизонтали). Под ним струя светлей лазури, / Над ним луч солнца золотой… (здесь по вертикали)». И говорит: «Вот смотри, вектора, направленность прослеживается – по вертикали: верх – низ, и по горизонтали (просторы): Запад – Восток… У поэта это всегда есть – объём!» Я думал, «что Лермонтов?»… А именно на этом примере из Лермонтова он так объяснил – зримо. И в моих стихотворениях он что-то такое отбирал. В общем, так довольно одобрительно отнёсся. Принял. Не хочу тщеславиться, но Игоря стихи он забраковал. Очень резко. Говорил, что это всё искусственно, манерно. «Ну, что это такое?!» – прямо при нём возмущался. Вот так вот – не принял, короче. И в следующие походы я уже один ходил. Игорь потом приготовил другую подборку для следующей встречи, но уже позже без меня ходил. Игорь долго выбирал, старался и подобрал стихи… и вроде бы как-то Кузнецов к нему не то чтобы благосклоннее отнёсся, но уже общался. А вот, кстати, у него, когда Юрий Поликарпович читал его стихи, отметил всё-таки одно стихотворение, сказал, что интонация очень удивительная там. А стихотворение такое было: «Маросейки больше нет, / Маросейки нет на свете. / В наших окнах белый свет, / Как тогда на Маросейке…» И вот он его отметил, сказал: «Здесь интонация необычная». То есть Кузнецов интонацию выделял в стихах очень сильно, музыкальное начало. Ну и всегда отмечал жестом, зрительно; если какая-то особенность есть, он это подчёркивал… И вот эти «вектора» я, конечно, запомнил. Меня это удивило. И стихи я потом так и стал рассматривать: есть ли этот «объём» у других поэтов, кого ни беру. Ещё Кузнецов сказал, что очень важно каждому поэту прочитать «Поэтические воззрения славян на природу» Афанасьева. Я тогда впервые услышал об этом. И потом достал – один том, потом второй – ксероксы. Однажды мы пришли к Кузнецову с одним моим приятелем. Я говорю: «Юрий Поликарпович, можно я приведу вам хорошего поэта?..» Он говорит: «Давай». И тогда тоже Юрий Поликарпович стихи его положительно воспринял. Хороший поэт, Валерий Капралов. И мы вот с ним потом искали вот эти «Поэтические воззрения…», ксероксы делали, читали. А потом я достал и сам трёхтомник, дореволюционное издание. Первый том в нашей здесь библиотеке¹, здесь дом отдыха, министры раньше отдыхали, и в нём библиотека старинная, большая. И там многие книги, не переплетённые, просто так лежали, представляешь, необрезанные… И я её просто выменял на всякие там Дюма, детективы… завалил их. Кузнецов сказал, что надо срочно изымать! Он был поражён, что это где-то может быть. А когда уже эти тома вышли под его редакцией в «Современном писателе», он обзванивал всех, к кому он с доверием, можно сказать, по-дружески, относился, и – дарил. Вот и мне он позвонил и говорит: «Слушай, тут вышел трёхтомник, наконец-то – «Поэтические воззрения славян на природу» – очень долго мы над ним бились. Придёшь – я тебе подарю». Ну, я пришёл – он мне подарил. Потом выяснилось, что он также Саше Медведеву, Капралову Валере подарил… У него целый список был, и он просто дарил. Ну, это как раритет. Раньше же этот трёхтомник Есенин, например, покупал за воз муки. Блок имел тоже эту книгу. Эта книга, конечно, очень нужна для любого человека, неважно, православный ты или не православный, потому что это огромный опыт народный, наивный такой, чистый взгляд, незамутнённый. Ведь почему – «язычество»? От слова «язык». То есть через язык, через слово человек выражал вот эту необыкновенность мира. И я потом видел, что он неоднократно перечитывал «Поэтические воззрения…». Придёшь, бывало, а у него на полу прямо ксерокс лежит. Один том – ксерокс, другой… где-то кто-то ему давал, а он перечитывал прям. А когда ещё поиски Афанасьева только начались, я первый том достал дореволюционного издания, он мне говорил: «Мы не доживём до того времени, когда это будет издано… Афанасьев, Фёдоров…» Тогда у него ещё Николай Фёдоров был на уме…

Как правило, бывало, что со стихами приезжали к нему по несколько человек – два-три… С Олегом Кочетковым, бывало, приезжали… Сам Кузнецов свои стихи очень редко читал… Вот я помню, в 80-м году он прочитал мне цикл целый любовный… Говорит: «Товарищу Тютчеву тут делать нечего!..» Как-то было, только я сел, он тут же мне прочитал: «Наше ложе не здесь, а на небе! / Наши вмятины глубже земли!»

– Ну, да, тоже тут эти векторы – верх, низ…

– Да, да, да. Да, вот эти векторы при первой встрече – запомнились…

И вот про поэзию… О том, что поэт берёт у других, он ещё говорил: «Надо уметь взять так, чтобы не казалось, что ты взял…» Повозку слёз он так использовал в поэме «Четыреста»… У Эсхила она есть в трагедиях. А ещё Гегесипп, греческий поэт. Кузнецов как-то говорит: «Смотри…» – и своё стихотворение «Памяти космонавта» прочитывает. А потом поднимается, достаёт с полки сборник Гегесиппа, читает оттуда стихотворение… Я говорю: «Один в один!» Он: «Во!» (то-то, мол).

– А я об этом узнал, когда смотрел рукописи Кузнецова. Там это стихотворение прямо так и называлось сначала «Гегесипп». Потом перечёркнуто – убрал. Решил не показывать никому, как бы концы в воду спрятать. Почему, как думаете?

– Потому что это стихотворение такое современное получилось – о космонавте, и этот образ настолько хорошо сюда подходит, что даже лучше, чем у Гегесиппа, где там рыбы съели тело утопленника и возместили собой недостающее.

Потом… вот там у меня ещё лежит Державин. Я вспоминаю, как Юрий Поликарпович говорил, что Державин по дару, по мощи таланта превосходит Пушкина. Вот это – я помню. Да. Это я совершенно точно запомнил. Про Державина он несколько раз повторял: «Мощь! Мощь!»

Потом, конечно, запомнилось (это всё было в первые встречи), когда он у меня спросил: «А кого ты из поэтов выделяешь?» «Ну, – я говорю, – так… читал кое-что…» – «Ну вот, например, – говорит, – Фета читал?» – «Нууу… «Я пришёл к тебе с приветом…» – «Да ты что! – говорит. – Фет – это величайший поэт!» И вот, он мне открыл Фета. Как раз вечер уже был февральский какой-то, мы прошлись по улице, зашли в магазин, я помню. «Ты как?» – говорит (в смысле того, чтобы взять что-нибудь…). Я говорю: «Да смотрите сами…» И он купил бутылку коньяку, мы пришли, и в его кабинете в кресле он сел, напротив тоже кресло стояло, торшер тогда у него был, такой полумрак создавал. И вот он достаёт Фета и стал мне его читать. Я даже эти стихи запомнил… Я совершенно вообще под другим углом после этого увидел поэзию, другими глазами. Через Фета он мне открыл, что такое стихи в глубоком смысле, не дилетантски. Может быть, я не всё сейчас скажу, но потом дополню.

Он всегда, когда стихотворение прочитывал, как-то эмоционально так: «О! Смотри как!.. Во!» Кратко очень. Потом я тоже заразился Фетом, сам нашёл что-то, показал ему – он говорит: «Я этого не знал…» А там было такое: «И внемля бестелесному звуку…» Он говорит: «Бестелесный звук!..»

– Эпитеты отмечал, да?

– Да, да, да. Ну, он у Фета очень ценил такую – свободу, очень такую – лиричность стихов его… Вот, например: «Ярким солнцем в лесу пламенеет костёр…» Ну, читать, наверно, не надо, ты найдёшь потом? Это стихотворение помню… «Как здесь свежо под липою густою…» Так. «На лодке»… Нет, нет, нет. Это я не помню, чтобы он отмечал. Потому что я могу перепутать, когда я сам уже стал что-то выделять у Фета… Ну, «Я пришёл к тебе с приветом…» – здесь он обратил внимание на строки: «Что она горячим светом…» Выделил: «Горячий свет!» Вот, это я помню. Но прочитал он его целиком тоже… «Над озером лебедь в тростник протянул…» «Вот, – говорит, – какая свобода!» (Вот это слово тоже он повторил.) «В темноте на треножнике ярком…» (тоже читал). Потом (о следующем стихотворении) – вот это, говорит, «гениально». Здесь он каждую строчку жестом показывал, – особенно это стихотворение выделял:

На стоге сена ночью южной Лицом ко тверди я лежал, И хор светил, живой и дружный, Кругом раскинувшись, дрожал. Земля, как смутный сон, немая, Безвестно уносилась прочь, И я, как первый житель рая, Один в лицо увидел ночь. Я ль нёсся к бездне полуночной, («О!» – говорит.) Иль сонмы звезд ко мне неслись? Казалось, будто в длани мощной Над этой бездной я повис. И с замираньем и смятеньем Я взором мерил глубину, В которой с каждым я мгновеньем Всё невозвратнее тону.

Это гениально! «Вот, – говорит, – космос!» «Во! – говорит. – «…В которой с каждым я мгновеньем / Всё невозвратнее тону!..» То есть он умел находить у настоящих поэтов именно то, что надо ценить. Не какое-нибудь: «Шёпот, робкое дыханье. Трели соловья…». Дальше… (Ну, стихов двадцать, я помню, прочитал.) «Чудная картина, / Как ты мне родна…». Потом вот это вот – «Пчёлы»:

Пропаду от тоски я и лени, Одинокая жизнь не мила, Сердце ноет, слабеют колени, В каждый гвоздик душистой сирени, Распевая, вползает пчела… – ну и так далее…

Одно стихотворение, он сказал, испортил Фету Тургенев. Сейчас я тебе его найду… Любил редактировать Тургенев и испортил ему стихотворение. Вот это (он тоже читал его): «Шумела полночная вьюга / В лесной и глухой стороне…». Ещё вот на это он обратил внимание:

Облаком волнистым Пыль встаёт вдали; Конный или пеший – Не видать в пыли! Вижу: кто-то скачет На лихом коне. Друг мой, друг далёкий, Вспомни обо мне!

Говорит: «Облаком волнистым / Прах встаёт вдали… Прах! – говорит, – был у Фета. А Тургенев ему исправил на пыль. Это и получилось глупо: пыль встаёт вдали… Не видать в пыли… Два раза «пыль»! Это тургеневская правка!»

– Кстати, Вадим Валерьянович Кожинов писал об этом – о редактировании Тургеневым стихов Фета. Может быть, от Кожинова это…

– Писал, да? А я не знал…

– Есть книга 2000-го года, издательства «Вече», которую Кожинов составлял, там прямо так в названии и отмечено: «А.А. Фет. Стихотворения. Основной фонд, подлинные авторские редакции». И в комментариях там написано о тургеневских редакциях Фета… (этого стихотворения там, кстати, нет, так что, возможно, в данном случае, по крайней мере, это как раз Кузнецов обнаружил). Но вот Кожинов много писал про стихотворение «Молчали листья, звёзды рдели…». Кузнецов не выделял его?

– Нет, это не читал… Ты знаешь, он же этот сборник так – наудачу, – кусок большой прочитал, а дальше не стал: «Ты понял?!..» – говорит. Я ему: «…Даааа, да..» – и приехал домой, сразу отыскал эти стихи. Отыскал, посмотрел его глазами… И понял, что эти стихи, выделенные Кузнецовым, они отличаются чем-то от других фетовских стихов… Ну, а вот в предисловии к этой книжке («Крестный путь») он, кстати, Фета выделяет другие стихи… Там, обрати внимание – «Севастополь»… Вообще, о Фете он всегда говорил с таким… не то что с придыханием, а… ценил его очень. «Очень, – говорит, – зримый такой. Потрогать можно».

Так, ну, Тютчева ещё… Он не только Фета, конечно, в тот вечер читал. Фета отложил, Тютчева достал. Но Тютчева меньше… Вот ещё стихотворение Фета вспомнил:

Вдали огонёк за рекою, Вся в блёстках струится река, На лодке весло удалое, На цепи не видно замка…

А вот, выше: «Я жду… Соловьиное эхо…» – тут вот на что он обратил внимание –

Я жду… Вот повеяло с юга; Тепло мне стоять и идти; Звезда покатилась на запад… Прости, золотая, прости!

Он говорит: «Звезда покатилась на запад!..»

– Ааа!.. Взял это, да…

– Взял?

– Да, да. Вот как раз в этом стихотворении «Распутье»: «И звезда на запад покатилась. / Даль через дорогу перешла…».

– А-а-а! (смеётся). Потом, очень сильные сомнения, нет ли влияния Фета на вот это стихотворение: «…Без адреса, без подписи, без даты / Забытое письмо вчера прочёл…». Помнишь? «Поклонная и мягкая строка / Далёкое сиянье излучала…». Гениальное стихотворение! Но я у Фета нашёл очень похожее по интонации, по самому строю. Сейчас я тебе покажу… Жалко, что я тогда его не спросил… К вопросу о заимствованиях. Потому что это настолько узнаваемо, что я вздрогнул. Может быть, он даже что-то говорил об этом… А вот – «Старые письма» называется – нашёл:

Давно забытые, под лёгким слоем пыли, Черты заветные, вы вновь передо мной И в час душевных мук мгновенно воскресили Всё, что давно-давно утрачено душой. <…> Зачем же с прежнею улыбкой умиленья Шептать мне о любви, глядеть в мои глаза? Души не воскресит и голос всепрощенья, Не смоет этих строк и жгучая слеза.

«Души не воскресит…» – а у Кузнецова «Никто не вырвал имени на свет»… Ну, это нет, это далековато всё-таки от его стихотворения…

– Он, кстати, это стихотворение читал в Лужниках. Ко мне недавно попала видеозапись: вечер поэзии в Лужниках. 76-й год. Симонов вёл. Там Друнина, Евтушенко, Вознесенский, Окуджава ещё выступали… Кузнецова Симонов представил как самого молодого поэта. И он прочитал одно-единственное – как раз вот это – стихотворение – «Я в поколенье друга не нашёл…».

– Да? А помнишь, был вечер, по телевидению передавали, – поэты читают свои любимые стихи других поэтов?..

– Это, наверно, было давно…

– Очень давно. Там Вознесенский читал «Чёрного человека» Есенина, Кузнецов читал Павла Васильева – «Наталья» называется стихотворение. Павел Васильев сравнивает женские руки с лебединой шеей. Такой там образ. Я знаю, Кузнецов мне читал это стихотворение. «Наталья». Павла Васильева он ценил… Говорил: «Гений!» Выделял его поэму «Христолюбивые ситцы»… У меня есть сборник Васильева, я специально эту поэму отыскал… Дааа, конечно… «Христолюбивые ситцы» называется…

А вот ещё у Фета, смотри: «Когда сквозная паутина / Разносит нити ясных дней…» – как это необычно и красиво!

– А это кто обнаружил, Кузнецов или вы сами?

– Я не помню. Вот это не помню… Но так он его читал (Фета) и говорил: «Какая свобода!» И вообще весь так возбудился… Вот ещё: «Какая грусть. Конец аллеи. Опять с утра исчез в пыли. Опять серебряные змеи через сугробы поползли…» Серебряные змеи – это позёмка…

– Ну, это же тоже есть у Кузнецова в стихах. «Змеиные травы». «А впереди через насыпь / Серебристые змеи ползли…».

– Да, да, да! Ну, вообще! Ну, Юрий Поликарпович!.. «Опять серебряные змеи…» Это, кстати, отмечал Бунин… Ну «Белеет парус одинокий…» тоже ведь Лермонтов взял строчку у Бестужева-Марлинского… «Белеет парус одинокий» – это не лермонтовское. То есть вот «надо уметь взять», как он говорил…

Ну, да. Фета он любил (смеётся)… «Севастопольское братское кладбище» он мне не читал. Но отметил у себя в предисловии. Очень сильное стихотворение!

– Ну, оно такое, чуть ли не единственное у Фета гражданского плана…

– Да! Больше нет…

…Потом он, значит, переводные стихи стал показывать… Не помню авторов… Ну, про «Пьяный корабль» он сказал, что все переводы – плохие. (Свои он тогда, по-моему, не читал.) Далее… вот «Руки по швам, руки по швам!..», помнишь, стихотворение Кузнецова? («Моросящий дождь».) «Это же, – говорит, – Киплинг! Я взял саму интонацию у него». И достал стихотворение Киплинга. Я сравнил, – действительно! – тот же ритм…

Потом – «Так русская мысль начинается…» стихотворение Кузнецова – в одном из сборников там было вместо «напился с тоски» – «заплакал с тоски»…

– В этом же стихотворении, кстати, про «русскую мысль», там было раньше «Поют, опадая, листки», а в «Крестном пути» он заменил на «Оттуда мне глаз не свести». Как вам это исправление?

– Даааа. Лучше старый вариант. Иногда поэт портит свои стихи… Такой закон. Когда пережмёшь слишком… «Поют, опадая, листки», конечно. «Оттуда мне глаз не свести…», нееет, нет! Зря он это сделал!.. А может, оно выбивается немножко, понимаешь… «Поют, опадая, листки»… Может, оно в другое стихотворение должно идти… «Оттуда мне глаз не свести», – наверно, так он размышлял, – это ближе к данному стихотворению…

А про стихотворение своё «Семейная вечеря», я помню, Кузнецов говорил, что оно автобиографическое. Так всё и было. Цыганка предрекла родить поэта.

Цитировал как-то Юрий Поликарпович Лермонтова. Говорит: «Это звучит несколько эгоистично, но очень верно схвачено…» Там: «Быть может, эти вот мгновенья, что я провёл у ног твоих, я отнимал у вдохновенья. А чем ты заменила их?» Он так говорит: «А чем ты заменила их?! Это несколько эгоистично, но очень верно сказано».

– У него ведь есть нечто, развивающее эту тему: «Кого любил, того забудь, Того насквозь прошёл твой путь. Рождённый женщиной земной, Ты не заметил ничего, Что стоит взгляда одного, На эти звёзды в час ночной…»

– Да, да. И вот «Звезда на запад покатилась…» фетовское, опять же…

– Да… Но – «Даль через дорогу перешла» – такого уже Фет не мог написать.

– Нет, это уже кузнецовское, чувствуется. Конечно.

Говорил и о прозе. О Бунине говорил, что стихи у него выше прозы в каком-то смысле. (Хотя лично я считаю, что «Жизнь Арсеньева» – это вообще такое достижение прозаическое!.. Ну, это – поэзия!) Как-то вечером он читал мне стихотворение Бунина «Одиночество». Там где: «Хорошо бы собаку купить». Целиком читал. Про Чехова он говорил, что «Чехов свою задачу исполнил». Исполнил как писатель. «Сорок четыре года, – говорит, – жил. И написал!.. Диву даёшься…» Особенно «Чёрного монаха» он выделял. Ценил Чехова…

Полонского вот он ещё выделял… Боратынского там какие-то стихи читал… Вот Клюева он, в последнее посещение, у него толстый Клюев лежал… «Ну, он, – говорит, – слишком в себе замкнут. Слишком… нет интонации… Стихи в стихах живут…» Он избранное Клюева читал, прям с карандашом, что-то там отмечал… Я даже удивился, обычно не видел такого… Говорит: «Вот, попадается много интересного…»

Про Есенина … «Вот у Есенина, – он говорит, – «Жизнь моя, иль ты приснилась мне…». Такую строчку так просто написать нельзя. Это – прозрение из того мира». «А вот – «Словно я весенней гулкой ранью проскакал на розовом коне» – это Афанасьев, – говорит, – наступает рассвет. Сразу видно». Вообще, он говорил, что из двадцатого века – Есенин и Блок. Из Серебряного – никого. То есть, он сказал, что вот две величины неизменные – Есенин и Блок. Потом он ещё говорил, что о нации судят не по количеству людей, а по… «Вот Есенин. Не будь Есенина – и всё! – уже нация другая, народ другой…» То есть это – вырулит… Вот это вот он мне говорил. «Не просто… – говорит, – а вот Есенин. Не будет Есенина – и уже другое лицо у народа, другое состояние…»

– А Маяковского он не любил, да?

– Маяковского, ну так… Но когда речь шла о смерти, он говорил, что «Маяковского убили». Это он говорил.

– И Есенина, получается…

– Ну, получается, да. Он в этом не сомневался. Не сомневался.

– Странно, кстати, что в этом своём предисловии («Воззрение») он не отметил почти ничего у Блока. Только в дорожной череде его стихотворение упомянул.

– Хотя про Блока он мне сказал: «Долго не мог выйти из-под влияния Блока». Это его слова. «Интонация, – говорит, – и мне на это обращали внимание…» Я так удивился, что он это говорит: «Долго не мог освободиться от его интонации. Был в плену…» Ну, похоже… Может, слово не «плен» было… Про Есенина он же не говорил этого, а вот Блока было такое влияние, что он даже под ним находился… А вот знаешь, какое стихотворение напоминает Кузнецова у Блока?.. Он, кстати, его выделял… «О доблестях, о подвигах, о славе…», где он фотографию убрал со стола – «Твоё лицо в его простой оправе / Своей рукой убрал я со стола». Он мне о нём говорил, даже прочитал его. И даже своё назвал, которое напоминает… И говорил, что ряд стихов не свободен от влияния Блока. Это точно совершенно я помню. За язык его никто не тянул… Ну, а когда он освободился, чего ему уже было…

Беседу вёл Евгений БОГАЧКОВ

Окончание читайте в следующем номере

---

¹ О. Владимир (Нежданов) много лет живёт в посёлке Менделеево Московской области. Беседа проходила у него в гостях.