Из пустой души ничего не изречётся

№ 2010 / 2, 23.02.2015

Больше сорока лет писатель Игорь Золотусский исследует жизнь и творчество Николая Васильевича Гоголя. Уже в первой его книге – «Гоголь», вышедшей в 1979 году в серии «ЖЗЛ»

Больше сорока лет писатель Игорь Золотусский исследует жизнь и творчество Николая Васильевича Гоголя. Уже в первой его книге – «Гоголь», вышедшей в 1979 году в серии «ЖЗЛ», творец «Мёртвых душ» предстал перед читателями, тогда ещё советскими, с совершенно неожиданной стороны. Лично для меня эта книга – на обдумывание и создание которой автор отдал десять лет жизни – является подлинным примером писательского подвига и служения русской литературе. С тех пор «гоголиана» Золотусского пополнилась ещё несколькими глубокими и увлекательными исследованиями. А недавно Игорь Петрович выпустил художественный комментарий к «Мёртвым душам» под названием «Я человек, ваше сиятельство», прекрасно иллюстрированный екатеринбургским художником Николаем Предеиным.

Мой первый вопрос, который я задал писателю, был такой: а что всё-таки побудило его в 60-е годы оставить современный литпроцесс и обратиться к фигуре нашего самого загадочного классика? Был ли это вынужденный уход в XIX век (под давлением внешних обстоятельств и по примеру многих советских критиков той эпохи) или здесь имели место какие-то иные причины?

Игорь ЗОЛОТУССКИЙ

– Я никогда не жаловался, – рассказывает Игорь Петрович, – на обстоятельства. Кстати, если говорить о том времени, внешне как раз всё обстояло благополучно. Я переехал, точнее, вернулся наконец в Москву, много печатался в журналах и газетах. Заняться Гоголем меня побудило внутреннее желание испытать себя на чём-то великом. В конце 60-х годов современная литература перестала меня удовлетворять, хотя я писал о таких замечательных писателях, как Фёдор Абрамов, Юрий Казаков, Василий Белов, Валентин Распутин. Мне не хватало капитальной литературной работы, а также фундаментальных знаний. Ведь, в сущности, я вышел из университета недоучкой. Всё было задушено идеологией, политическими науками. Кроме того, учась в университете, я был вынужден постоянно думать о куске хлеба. Время было голодное. Ждать помощи было неоткуда: в 1951 году отца посадили во второй раз. Приходилось где-то подрабатывать. За всё время учёбы я так и не воспользовался университетской библиотекой.

– А когда вы начали изучать Гоголя?

– Я ушёл в Гоголя в 1967 году. Сначала увлёкся исследованием гоголевского стиля. Но вскоре я от Гоголя-писателя перешёл к Гоголю-человеку. Я начал писать историю души Гоголя. Первая моя попытка написать его биографию окончилась неудачей. В 1973 году я написал 150 страниц и потом, прочитав, понял, что это никуда не годится. Мне не удалось овладеть материалом, стать его хозяином; вместо связного текста был хаос из всего того, что я узнал тогда о Гоголе. Эта неудача так сильно на меня подействовала, что я заболел и оказался на больничной койке. Оправившись после болезни, в 1975 году я вернулся к работе и уже в конце 1976 года закончил книгу.

– На что же вы жили все эти годы?

– Писал внутренние рецензии. Жил, конечно, скудно. За мою независимость приходилось платить не только мне, но и моей семье. Многие тогда надо мной смеялись.

– Я знаю, что история создания вашей книги была не менее драматичной.

– Да. Юрий Селезнёв, будучи редактором серии «ЖЗЛ», бился за мою книгу до последнего. Он заказал на «Гоголя» внутренние рецензии Скатову и Кожинову. Тем не менее директор издательства Владимир Ильич Десятерик (писавший опусы о своём тёзке – Ленине) зарубил её. Он вымарал 200 страниц; требовал убрать всё, что касалось царей, церкви, веры Гоголя в Бога. Судьбу книги решил первый секретарь Союза писателей СССР Георгий Мокеевич Марков. Я принёс ему на прочтение вёрстку. На удивление, книга ему понравилась. Он позвонил Десятерику, и тому ничего не оставалось сделать, как её напечатать. Правда, без купюр всё-таки не обошлось (всего в общей сложности 6 страниц). Изъяли портрет царя, упоминания о религиозности Гоголя, несколько абзацев из главы о споре Белинского с Гоголем.

– Были отклики на вашу книгу?

– Откликов было много. И хотя в «Вопросах литературы» шипели по поводу меня («академические» гоголеведы считали меня человеком со стороны, выскочкой), мне было уже всё равно. Эта книга сделала меня другим человеком и, можно сказать, продолжила мою жизнь.

– В это нелёгкое для вас время вы участвовали в ставшей уже легендой дискуссии «Классика и мы». А кто её готовил и что ей предшествовало?

– Это всё происходило на моих глазах. Идея принадлежала Кожинову. Мы состояли с ним в одной секции критиков. Там эта дискуссия и готовилась. Причём готовилась не келейно, не приватно, а открыто, на заседаниях секции.

Следует отметить, что к тому времени тема «Классика и мы» назрела: в искусстве полным ходом шло наступление авангарда. Другое дело, что эту дискуссию использовали в провокационных целях. Сразу после дискуссии в главных западных газетах появились публикации, в которых её участники обвинялись в русском шовинизме и антисемитизме. При этом никаких иностранных корреспондентов, разумеется, на этой дискуссии не было. Значит, кто-то специально инспирировал эти публикации. Кому-то хотелось дискредитировать неославянофильское движение. Здесь, конечно, не обошлось без провокаторов.

– А кто, на ваш взгляд, мог быть провокатором? Эфрос?

– Нет. Скорей всего, Борщаговский. На следующий день после дискуссии мне позвонил Каверин и возмущённым тоном объявил мне, что в связи с моим «непозволительным» выступлением он рвёт со мной всякие отношения. Причём было видно, что говорит он с чужих слов, и 21 декабря его в ЦДЛ не было. Помню, я успел ему сказать: «Вы мужик или баба? Если мужик, тогда прочитайте стенограмму и извинитесь передо мной». И он потом действительно извинился и признался, что меня оклеветал Борщаговский. Надо сказать, что Кожинову и Палиевскому (ему особенно) досталось тогда ещё больше. Их подозревали в том, что они являются руководителями подпольной русско-фашистской организации. Дело доходило до смешного. Когда я был в Югославии, там меня всерьёз спрашивали: а что будет, если к власти придёт Палиевский?

– В советское время вы публиковались в «Новом мире». Тем не менее, как я понял, вы так и не стали «своим» автором этого журнала. Почему?

Игорь ЗОЛОТУССКИЙ

– Начну с того, что «Новый мир», несмотря на свой либерализм, был партийным журналом. Да, там печатался Солженицын, но его тогда воспринимали как критика сталинского времени. Я же никогда не состоял в партии, в том числе литературной. К сказанному добавлю, что в те годы печататься в «Новом мире» составляло особую честь. Не каждый писатель её удостаивался. Существовала своего рода идейная проверка: а имеет ли тот или иной автор моральное право быть опубликованным на страницах «Нового мира»?

«Новомирцы» на меня сначала сильно косились. Дело в том, что я не очень восторженно откликался на творчество их авторов. Отношение ко мне изменилось после моей статьи о романе Юрия Домбровского «Хранитель древностей» (кстати, первоначально она предназначалась для «Литературной России», но ни у вас, ни в другом столичном издании её не напечатали, и в итоге она появилась в «Сибирских огнях»). Это была вообще единственная статья о романе. И вот, так получилось, что при Твардовском, в 1968 году я напечатал в «Новом мире» статью «Толстой без Толстого», посвящённую фильму Бондарчука «Война и мир». Вначале статью заказал сотрудник журнала «Искусство кино», но, прочитав, он вернул её со словами: «Нас за это Бондарчук убьёт!» (в статье я критиковал все эти эффектные съёмки с вертолёта и т.д.). В связи с этой публикацией есть такой анекдот. Когда Бондарчуку показали мою статью, он сказал: «Ну что, этот критик муравей, а я дуб». На это один остроумный человек заметил ему: «Сергей Фёдорович, муравей – это вы, дуб – это Толстой, а Золотусский стоит и смотрит, как муравей ползёт по дубу!»

– Вы больше не пытались печататься в «Новом мире»?

– У меня лежала там повесть о моём детдомовском детстве «Пока мы вместе», но после ухода Твардовского из журнала я решил забрать её (потом она появилась в 1971 году в «Сибирских огнях»). Это был день, когда Александр Трифонович прощался с редакцией. Помню, у всех были заплаканные лица. Тогда я впервые увидел Солженицына.

– А как вы с ним познакомились?

– Сначала было знакомство по телефону. В 1996 году я вёл цикл передач «Вечера в доме Гоголя» на Втором канале. И я решил пригласить Александра Исаевича на одну из передач. Созвонился с его секретарём, и через какое-то время Солженицын сам мне позвонил. Я был смущён и растроган.

– Он согласился участвовать в вашей программе?

– Нет. Свой отказ он мотивировал тем, что сейчас не время говорить о литературе. Вообще, по его голосу чувствовалось, что он подавлен и находится в отчаянии. Потом наш разговор вдруг ушёл в другую сторону. Александр Исаевич стал откровенно говорить о своём тяжёлом душевном состоянии, о том, какой он увидел Россию после своего возвращения. И я увидел здесь подлинную человеческую драму. Он расспрашивал и обо мне, о моей жизни. И вот, помню, когда я рассказал ему, что после чтения вслух «Одного дня Ивана Денисовича» финские студенты (я тогда преподавал в Финляндии) плакали, он, подумав, сказал: «Да, вечное остаётся вечным».

А очное знакомство состоялось в 2000 году, на церемонии вручения Солженицынской премии. Наталья Дмитриевна пригласила меня, чтобы я рассказал о Распутине (в этот год он стал лауреатом). Солженицын был там. Это было короткое знакомство. Он тогда подарил свою книгу «Русский словарь языкового расширения».

– В 2005 году Солженицынская премия вручалась уже вам. Как это происходило?

– Александр Исаевич позвонил мне ещё до вручения премии, 10 февраля. Тепло поздравил и сказал, что ему особенно приятно, что премия была присуждена мне единогласно. «У нас, – заметил он, – бывает это очень редко». И потом он мне устроил настоящий праздник. Наталья Дмитриевна на церемонии зачитала реферат Солженицына (самого его не было) обо мне. За что я поблагодарил его коротким письмом.

– Потом вы общались?

– Перезванивались. Последний раз я позвонил ему 11 декабря 2007 года, в день его рождения.

– В начале 90-х годов вы несколько лет руководили в «Литературной газете» влиятельным отделом русской литературы. Почему именно вас пригласили на эту должность?

– Видите ли, это было время такого либерального захлёба. Им нужен был человек, который ничем не был запятнан в прошлом, не был членом партии. И они пригласили меня. В газете тогда ещё работала старая гвардия, которая привыкла работать по такой схеме. Приносит, допустим, Евтушенко или Вознесенский слабые стихи, и их сразу ставили в номер. Я эту традицию нарушил. И на этой почве у меня стали возникать разные неприятные истории. К примеру, Григорий Бакланов возмущался, почему я не печатаю рецензию на его повесть. А я специально попросил нескольких критиков высказать своё мнение о баклановской повести, и все сказали, что она слабая. Поняв, что через меня напечатать рецензию не удастся, Бакланов попытался действовать через главного редактора Бурлацкого. Тот заказал хвалебную рецензию Василию Литвинову. Прочитав её, я ещё раз убедился (в частности, по цитируемым отрывкам), что повесть действительно слабая. Я позвонил Литвинову и сказал, чтобы он забрал свою рецензию. Бакланов был в бешенстве. Он написал на меня бумагу, мол, что Золотусский себе позволяет, почему он до сих пор работает в газете и т.д. Нечто подобное писали на меня Ананьев (он писал на бланках депутата Верховного Совета РСФСР и подписывался как Герой Социалистического Труда) и Кулешов. Однако со мной ничего не могли сделать. Потому что право подписи было за мной. Я шёл в «Литературную газету» на условиях полной независимости. И сначала мне удавалось печатать всё, что я хотел. Потом, конечно, меня стали травить, выдавливать из газеты. Но уволить они меня не могли – не за что было. В конце концов я ушёл сам, когда представилась возможность читать лекции в Финляндии.

– Можно ли охарактеризовать сегодняшнее время как время подведения итогов?

– Кто-то подводит итоги, а кто-то переживает эпидемию свиного гриппа (в переносном смысле). Литература сегодня болеет. Чем же она больна? Прежде всего она больна атеизмом; а эта болезнь влечёт за собой всё остальное. Бездуховность опустошает душу, из пустой души ничего не изречётся. Раз в душе пусто – то и языка нет, нет литературы. И когда мы говорим о подведении итогов, следует уточнить: чьих итогов, каких итогов? Мы можем подводить итоги затянувшейся болезни, когда в начале 90-х годов началось разрушение России, её прошлого, и не только советского.

– Простите, но можно ли сегодня говорить о тотальном атеизме, когда кругом столько восстанавливается старых храмов и воздвигается новых?

– Вы знаете, рост количества храмов не соответствует росту духовного здоровья народа. Для этого должны пройти годы и годы. К тому же церковь до сих пор фактически не отделена от государства.

– А что вас тревожит в нынешней культурной жизни?

– Наблюдаемые сегодня отчуждение от книги, компьютеризация человеческой жизни и сознания, введение тестов на школьных экзаменах по литературе говорит об одном – идёт машинизация гуманитарной сферы. Приведу выразительный пример этого процесса. Не так давно в главной библиотеке страны, в РГБ, сменилось руководство. На место гуманитария Виктора Фёдорова пришёл Александр Вислый, человек, который до этого занимался в РГБ вопросами автоматизации и информационными технологиями. Я не хочу сказать ничего плохого об этом человеке, но сам факт назначения технаря руководителем первого в стране книгохранилища свидетельствует о крайне тревожной тенденции.

– Какие имена, на ваш взгляд, будут определять лицо русской литературы второй половины ХХ века?

– Прежде всего, я думаю, представители «деревенской» прозы – Распутин, Белов, Шукшин, Абрамов, Евгений Носов, Астафьев… Эти писатели сохранили и продлили жизнь русскому языку, тому языку, который был порождён исчезнувшей ныне русской деревней.

– А Солженицын?

– Солженицын скорее историческая фигура, нежели писательская. Хотя он обладает, безусловно, ярким словом: «Один день Ивана Денисовича», «Матрёнин двор» – это останется навсегда. А вот с «Красным колесом», на мой взгляд, Солженицын опоздал. Я не отношу себя к поклонникам его языка, но я поклонник его непобедимого духа, энергии сопротивления, его человеческого подвига. Несомненно, он последний великий человек ХХ столетия, ушедший от нас в ХХI веке.

– А среди поэтов вы кого бы назвали?

– Рубцова, Юрия Кузнецова…

– Передреева…

– Да, Передреев хороший поэт… Казанцева, Жигулина.

– Какую характеристику вы дали бы современному литературному ландшафту? Нет ли у вас ощущения, что само время не даёт сегодня возможности появиться чему-то подлинно великому?

– Конечно, сейчас трудно быть оптимистом в сфере литературы. Но, понимаете, есть время общее, а есть время индивидуальное. Талант может совпадать с общим временем, а может и нет, и тогда возникает взрыв, неожиданность.

От текущей литературы я отошёл, так как давно живу в ХIХ веке. Тем не менее, будучи членом жюри премии «Ясная Поляна», я по обязанности читаю книги молодых авторов. Это даёт мне возможность – конечно, только отчасти – познакомиться с современной литературой. И я вижу, что появляются талантливые молодые авторы: к примеру, Олег Ермаков из Смоленска, Игорь Малышев из Ногинска, Захар Прилепин из Нижнего Новгорода, Василий Голованов, ставший лауреатом премии «Ясной Поляны» в 2009 году. Когда сталкиваешься с такими людьми, понимаешь, что для русской литературы ещё не всё потеряно и есть надежда на её достойное продолжение.

Беседу вёл Илья КОЛОДЯЖНЫЙ