Золотая стрела

№ 2010 / 8, 23.02.2015

В юности я не интересовался стихами.
Что делает с Пушкиным школьное образование, всем известно. Телевизор утверждал, что настоящая поэзия – это Расул Гамзатов и Сергей Островой.

В юности я не интересовался стихами.

Что делает с Пушкиным школьное образование, всем известно. Телевизор утверждал, что настоящая поэзия – это Расул Гамзатов и Сергей Островой. Как-то мне, ученику маленькой поселковой школы, попалась рукописная тетрадка со стихами Сергея Есенина. От многократного переписывания они превратились в надрывную абракадабру. Иногда, конечно, я открывал какие-то журналы, но всякий раз лишь подтверждал уже сложившееся убеждение – стихи это скучно, это не для меня.

И вдруг мне во время техникумовской преддипломной практики попадается на глаза «Комсомольская правда», год приблизительно 1973, не подборка текстов, а статья, и там цитата: «Одинокий в столетье родном, я зову в собеседники время, …вот уж буря ломает деревья… Это он, это дух с небосклона. Утром вытащил я изо лба золотую стрелу Аполлона!» Это было, прошу прощения за примитивный каламбур, как удар в лоб. Я стою перед коровником по щиколотку в коровьем навозе, мне надо идти менять пускатель в автопоилке, а я лихорадочно ношусь взглядом по строчкам, ища имя автора. Раздражённый бригадир забрал у меня газету, чтобы вытереть свой шлямбур. Но имя этого аполлонова любимца я запомнил. Юрий Кузнецов.

Разумеется, стал рыться в периодике. Выискивал крупицы информации. Общее ощущение от тогдашней критики по поводу Кузнецова: сильное раздражение и лёгкая паника. Зачем он пишет так? Что нам с этим делать?

Впервые живьём увидел я Юрия Кузнецова уже будучи студентом Литературного института. Было какое-то большое поэтическое чтение у памятника Пушкину. Не помню, что за повод, и дата, конечно, забылась. Запомнилась картинка: теснится у подножья монумента группа известных стихотворцев. По одному они подходят к микрофону, что-то рифмуют вслух. А в стороне, преднамеренно отдельно, высится высокий, в просторном костюме широколобый мужчина, он даже не смотрит в сторону коллег. Так им и надо. Мне шепнули – это Юрий Кузнецов! Кто там был в этой группе «профессионалов», совершенно не помню, остался в памяти только стоявший отдельно.

Лично мы познакомились благодаря моему хорошему товарищу Юре Доброскокину. Это был человек, умевший дружить, «не стеснявшийся хорошо относиться к людям». Он действовал как своеобразная литературная сваха, сводил нуждавшихся друг в друге. Юрий Поликарпович как раз в то лето 1982 года составлял очередной «День поэзии». «Пойдём к нему», – сказал мне Доброскокин. Я упирался. К редактору домой?! Тут и в редакционный кабинет-то входишь как на заражённую территорию. Что-то унизительное мне виделось в этом предложении себя. Но Доброскокин был упорен, а мне, конечно, очень хотелось напечататься, и я преодолел свою естественную стыдливость.

Для меня это было почти античное приключение.

Начать с того, что за время этого визита я не сказал, кажется, ни единого слова. Если учесть, что и сам Юрий Поликарпович производил слова с той же скоростью, что древние египтяне блоки для строительства пирамид, общение наше не назовёшь интенсивным. Слава Богу, присутствовал Доброскокин. Он бодро сыпал словами, заполняя все возникающие паузы и смысловые пустоты.

Была середина дня, и гостеприимный Кузнецов решил, что нас – он называл нас «хлопцами» – следует накормить обедом. Я осторожно сел на кухонный табурет, глядя, как хозяин ставит кастрюлю на плиту. Кастрюля была огромная (у меня такое впечатление, что в жизни Ю.Кузнецова всё имело несколько больший размер, чем у остальных людей), и из неё торчала мощная кость. Мне показалось, что она принадлежит существу из тех, что уже не водятся в природе. Пусть Батима меня простит, надо понять тогдашнее моё состояние. У меня были слишком большие глаза. Кстати, борщ оказался очень вкусным.

Это посещение вообще получилось каким-то баснословным. Чудесным борщом всё не закончилось.

После обеда мы отправились в кабинет. Стена книг. На журнальном столике перед диваном раскрытый том Паскаля-Лабрюйера из «БВЛ». Убрав его, Кузнецов взял стопочку моих стихотворений и положил перед собой. Я осторожно устроился в кресле. Доброскокин делал вид, что изучает библиотеку.

Кузнецов стал читать.

Медленно, молча, как-то окончательно. Прочитав стихотворение, он клал его направо от стопки или налево. Навсегда определяя его место. Подходит, не подходит. Почти все легли направо, и только штучки три налево. Но всё равно, я успокоился. Хоть несколько, но отберёт. Уже не позор. Обед был потрачен на меня не зря.

Настоящим чудом оказалось то, что Кузнецов взял всё, что положил направо. Десяток стихотворений. С ума сойти! Я пребывал в состоянии приятной растерянности.

Потом, когда пили водку, Юрий Поликарпович сказал запомнившуюся фразу:

– Ты пропускаешь всё сквозь себя, а я ищу надличностный стилевой поток.

До сих пор не знаю, похвалил он меня тогда или поставил на место.

Кстати об алкоголе. Есть такая пьеса – «Беседующие с Сократом», появился и целый жанр в мемуаристике – «Выпивающие с Кузнецовым». Не могу сказать, что мне часто приходилось оказываться в застольях с Юрием Поликарповичем, и, в общем, не мне бы на эту тему рассуждать, но всё же одно соображение выскажу. Очень часто он пил, потому что с оказавшимися рядом людьми просто не о чем было говорить. Помню, бывало, какой-нибудь Пупкин или Тютькин затянет пафосную речугу про «назначение поэта», Кузнецов морщится и машет широкой, усталой дланью – наливай!

Как у всякого талантливого человека, в поведении у него было немало странностей.

Одна из самых распространённых: вдруг перестать здороваться. Позавчера ещё жал руку и отвечал дружелюбно ухмылкой на приветствие, а теперь вот проходит «не повернув головы качан». В нём как бы включался режим «прижизненного памятника». Многие на него за это обижались. Меня это скорей забавляло, потому что в этих фигурах поведения не чувствовалось никакого специального желания обидеть. Это был результат деятельности его внутреннего космоса. Окружающие люди воспринимались им как движущиеся вокруг него объекты, которые неизбежно время от времени попадают в полосу затмения, и их ему просто в этот момент не видно.

А потом вдруг опять солнышко выглянуло, и он снова к тебе со всем своим своеобычным радушием.

Были у него странности и другого рода. Не выносил сальностей, пошлостей, скабрёзностей в адрес женщин, не слышал я от него ни одного грязного анекдота, хотя, как известно, анекдоты он одно время собственноручно зарифмовывал, да и, что называется, феминистом этот целомудренный гигант не был.

Или вот, например: середина 90-х, прокормиться литератору трудно, Юрий Поликарпович Кузнецов идёт работать рядовым редактором в издательство «Современный писатель». И ему выпадет редактура трёхтомника Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу». Строго говоря, что там редактировать? Простое воспроизведение издания 19 века, только правописание, естественно, изменено. Работа для корректора. Так бы решил любой мелкий литераторишка и с лёгким сердцем увильнул от работы. Юрий Кузнецов всё «пропустил сквозь себя», высидел каждую букву. Это мне с некоторым недоумением, но с несомненным уважением рассказывали его тогдашние сослуживцы. Я не удивился. Кузнецов не мог себе позволить сделать работу спустя рукава, это было просто ниже его достоинства. «Никогда не халтурил душой, – как заметил один из его знакомых, – да и вообще не халтурил».

Мало кому приходилось видеть Юрия Кузнецова беззаботно смеющимся, хотя и такое случалось. Отношения с юмором у него были сложные и интересные. Он пытался разобраться в проблеме комического, на свой манер, конечно. Можно упомянуть всё те же рифмованные анекдоты. Опыт, на мой взгляд, это был скорее неудачный, но для чего-то он его поставил. Однажды он в застолье рассказал историю, претендующую на звание смешной, никто не рассмеялся. Юрий Поликарпович добродушно махнул на собеседников рукой: «У вас нет чувства моего юмора».

В другой раз я обмолвился, что пишу статью под условным названием «Юмор Льва Толстого». Обычно литературные собеседники пожимали плечами, мол, не очень удачная шутка. А Кузнецов живо заинтересовался. И потом пару раз переспрашивал – где статья? В процессе этой работы я понял, что кузнецовский юмор сродни толстовскому. В их картине мира он, конечно же, присутствует, но расположен не в том месте, где у большинства других писателей. Он у них (у Ю.К. и Л.Т.) не для того, чтобы смешить, не на особом счету, он пребывает на общих правах с другими элементами действительности. Юмору они не поручают роль «конферансье природы». Помню, как Юрий Поликарпович сказал по поводу Беловежского сговора, процитировав Салтыкова-Щедрина: «В древнем Риме бунтовала чернь, а у нас бунтует начальство». По-моему, очень остроумно, но при этом совершенно не до смеха.

Всё ли мне по душе в творчестве Кузнецова? Нет, конечно. «Отдайте Гамлета славянам!» гениальное стихотворение, но в целом попытка конструирования славянской Валгаллы мне кажется неубедительной. И его ходячие мертвяки иной раз смущают.

Теперь, чтобы закруглить тему, вернусь к тому, с чего начал. Поэт вытащил золотую стрелу Бога поэзии изо лба. Такие люди, как Кузнецов, слова просто так не разбрасывают. Лоб, голова, он сам обозначил своё главное. Как сказано у Сумарокова: «в сем деле применено изрядно головы». Поэзия Кузнецова помимо всего прочего и умна, и умственна. «Сердце должно ужаснуться тому, что я способен помыслить», написал один немец в 18 веке, и написал, как мне кажется именно про Юрия Поликарповича Кузнецова.

Михаил ПОПОВ