Поэт без тайны

№ 2010 / 13, 23.02.2015

Ан­на Ах­ма­то­ва как-то об­ро­ни­ла: «Ви­но­ку­ров по­эт че­ст­ный – но это по­эт без тай­ны». Но на­сколь­ко она бы­ла пра­ва?
Ев­ге­ний Ми­хай­ло­вич Ви­но­ку­ров ро­дил­ся 22 ок­тя­б­ря 1925 го­да в Брян­ске.

Евгений Винокуров

Анна Ахматова как-то обронила: «Винокуров поэт честный – но это поэт без тайны». Но насколько она была права?

Евгений Михайлович Винокуров родился 22 октября 1925 года в Брянске. Его родители – Михаил Николаевич Перегудов и Евгения Матвеевна Винокурова были участниками гражданской войны и всю жизнь преданно служили идеям революции. Отец поэта, насколько я знаю, в тридцатые годы окончил Военную академию и позже стал каким-то большим начальником. А мать у него одно время руководила в Москве Советским райкомом КПСС. До сих пор непонятно, почему когда в семье борцов за коммунизм родился сын, отец дал ему имя матери и записал на фамилию жены. Видимо, чего-то опасался, что-то предвидел, но что именно – загадка.

Когда началась война, Винокуров принял артвзвод. Победу он встретил уже в Силезии. Но дальше продолжать службу ему было сложно: сказалась болезнь лёгких.

Позже его жена Татьяна Рыбакова писала: «Женя демобилизовался в 1946 году. В том же году без экзаменов – занятия шли уже целый месяц – был принят в Литинститут волей поэта Василия Васильевича Казина. (Какую-то важную роль он играл в те годы в Литинституте, но какую, я не знаю.) «Идите, занимайтесь», – сказал Казин, прочитав Женины стихи. Весной, это уже 1947 год, в Литинститут приехал Эренбург – послушать поэтов-первокурсников. Женя читал последним. «Этот последний будет поэт, – сказал Эренбург, – а из остальных выйдут хорошие читатели». В 1948 году журнал «Смена» опубликовал подборку Жениных стихов, на фотографии Женя ещё с лейтенантским чубом, лет двадцати, ему столько и было, когда кончилась война. Предваряло ту подборку предисловие Эренбурга. В заключительной фразе он повторил слова, что были сказаны в Литинституте: «Кажется, одним поэтом стало больше» (Т.Рыбакова. «Счастливая ты, Таня!». М., 2005).

Больше того, Эренбург практически договорился с руководством издательства «Советский писатель» о выходе первой книги молодого поэта. Но тут в стране началась борьба с космополитами. И мнение Эренбурга враз перестало что-либо значить. Кроме того, издателям не понравилось поведение самого Винокурова. Вместо того чтобы включиться в поиски врагов на своём курсе, он публично на комсомольском собрании взял какого-то студента с сомнительным прошлым под свою защиту. Естественно, после этого печатать дебютную книгу Винокурова больше никто не собирался. Такую версию изложила в своих мемуарах Рыбакова.

Но вот Константин Ваншенкин утверждал несколько иное. Он писал: в конце сороковых годов «мы решили втроём – Винокуров, Солоухин и я – выпустить одну общую книгу. Тогда такое ещё не практиковалось. Мы составили и перепечатали рукопись. У нас с Винокуровым было много близких по теме и судьбе военных, армейских стихов, имелись стихи подобного рода и у недавнего кремлёвского курсанта Солоухина. Поэтому мы сдали рукопись в Воениздат и даже отметили это событие. «Чтобы плавно шло, ни за что не задевало, и страницы бы не вылетали», – сказал Солоухин. Нам обещали поддержку, но так ничего и не получилось. И, наверное, к лучшему: довольно скоро наша рукопись распалась на три составные части – и у каждого из нас вышла отдельная первая книга (К.Ваншенкин «Песня о часовых»; Е.Винокуров «Стихи о долге»; Вл.Солоухин «Дождь в степи»). Винокуров был тогда широкий, щедрый, типично московский парень, никому не дающий спуску, готовый ввязаться в любую заваруху, но за себя постоять».

В общем, первая книга «Стихи о долге» вышла у Винокурова только в 1951 году. Но имя ему сделала всё-таки не она. Известность поэту принесли стихи «В полях за Вислой сонной…», написанные уже в 1953 году, и второй сборник «Синева», получивший высокую оценку у Бориса Пастернака.

Как потом писал немецкий славист В.Казак, «Винокуров сознательно продолжал традиции философской лирики Тютчева и Баратынского. Исходным пунктом его поэзии послужил опыт войны, поданный без ложной героики; это стихи о смерти, об одиночестве, родившиеся большей частью позже как воспоминания».

Но я бы здесь внёс уточнение. Тяга к философии у Винокурова проявилась не сразу. Поначалу его стихи были очень приземлёнными. Я думаю, сильней всего поэт раскрылся, конечно же, в сборнике «Синева». А уже потом возник какой-то холод. Наум Коржавин уже в 2006 году в своих мемуарах писал: «Бедой Винокурова были как раз ум, образованность и порядочность. Он был уже тогда [к концу 1950-х годов. – В.О.] знаком с предреволюционной философской литературой («Вехами», Бердяевым и пр.), и его несоответствие строю было гораздо глубже, чем моё, – оно никак не определялось противопоставлением ленинцев сталинцам. И никакого пафоса гражданственности у него не было, – он был, скорее, эстетом и мыслителем, но его эстетизм и мысль никак не монтировались с существующим строем. Существующий строй про это не знал, но сам-то Женя знал прекрасно! В каком-то смысле ему не повезло с тем, что его «признали» ещё при Сталине, стали публиковать, напечатали книгу, хвалили в периодике. И… со страху Женя подался в члены КПСС <…> Нет, он не был ни трусом, ни конформистом. Он не совершил ни одного дурного поступка. За ним нет ни одного предательства. Он просто избегал всякого рода демонстраций» (Н.Коржавин. В соблазнах кровавой эпохи. Книга 2. М., 2006).

После Литинститута Винокуров долго никуда не мог устроиться. Кадровикам не нравилось, что родители его жены имели клеймо врагов народа. Лёд тронулся лишь после смерти Сталина. По рекомендации Степана Щипачёва Фёдор Панфёров взял его тогда на поэзию в свой журнал «Октябрь». Винокуров успел напечатать Заболоцкого, Мартынова, Ушакова, Самойлова и Слуцкого. Но Панфёров хотел видеть в журнале другие имена. Поэтому в «Октябре» поэт надолго не задержался.

Позже Константин Поздняев предложил Винокурову вести поэзию в еженедельнике «Литературная Россия». Уже в первых числах 1963 года поэт собрался к Анне Ахматовой. «Завтра, – писала 20 января в своём дневнике Лидия Чуковская, – к ней придёт «толстый человек» – поэт Евгений Винокуров. За стихами для «Литературной России». Она [Ахматова. – В.О.] вынула из сумочки узкий зелёный блокнотик и стала читать нам с Никой первые строки отобранных ею стихотворений. Когда я или Ника не схватывали всё стихотворение сразу, по первой строке, она милостиво – но и не без насмешки! – прочитывала нам всё до конца. О, сколько же ею наработано за долгие годы «некатания на лодке»! Впрочем, для меня ни одного нового не оказалось. Пока она читала вслух, я молча читала на две строки вперёд про себя… Но понравятся ли они «Литературной России»? Тому начальству, от которого зависит печатание?»

Чуковская накаркала. В 1963 году стихи Ахматовой в «ЛР» так и не появились. Но никакой вины Винокурова в этом не было.

Кстати, сама Ахматова поначалу относилась к Винокурову с большой доброжелательностью. Году в 61-м она подарила ему книгу своих стихов, написав на титуле: «Евгению Винокурову, от которого я жду стихи». Как потом язвительно заметила Чуковская, «ждали от Винокурова стихи» также Самуил Маршак, Борис Пастернак, Александр Твардовский, Илья Эренбург. Но дождались лишь выдвижения поэта в 1963 году на соискание Ленинской премии.

Винокурова собирались поощрить за далеко не лучший сборник «Слово». Ахматова, когда 22 февраля 1963 года ей сказали о возможном лауреатстве поэта, раздражённо сказала: «Это совершенно всё равно. Ленинские премии, как и все премии на свете, выдаются, бывает, правильно, чаще – неправильно».

Винокуров до последнего надеялся, что ему повезёт. Но фортуна ему изменила. В 1963 году власть Ленинскими премиями обласкала лишь трёх писателей: Чингиза Айтматова, Расула Гамзатова и Самуила Маршака. По слухам, Винокурова «прокатили» за пренебрежение к гражданской лирике. По мнению партийного начальства, поэт вместо того, чтобы утверждать героизм, зациклился на быте.

Винокуров очень долго в своей премиальной неудаче винил прежде всего критиков. Мол, это они сначала сделали из него «бытовика», а потом «мыслителя, над бытом воспаряющегося». Но Станислав Рассадин утверждал, что поэт, наоборот, должен был гордиться такими характеристиками. Он считал, что лучше других Винокурова понял Игорь Волгин.

«Мне грозный ангел лиры не вручал, / Рукоположен не был я в пророки, / Я робок был, и из других начал / Моей подспудной музыки истоки. / Больной лежал я в поле на войне / Под тяжестью сугробного покрова. / Рыдание, пришедшее ко мне, – / Вот первый повод к появленью слова. /…И был тогда, признаюсь, ни при чём, / Когда, больной, дышал я еле-еле, / Тот страшный ангел с огненным мечом, / Десницей указующий на цели». Говоря об этих стихах (и заодно вспомнив слова Ахматовой, что строчка Некрасова: «Не гулял с кистенём я в дремучем лесу…», несмотря на это «не», вызывает-таки в сознании образ разбойника), литературовед Игорь Волгин распространил ахматовское наблюдение и на стихи Винокурова. Дескать, его «грозный ангел», «хотя и отстраняемый от участия в деле, незримо осеняет собой поле боя». И точно так же в нежных строчках: «Моя любимая стирала, / Ходили плечи у неё; / Худые руки простирала, / Сырое вешая бельё» – не просто запечатлён «чистый быт». «Худые руки простирала…». И здесь, говорит Волгин, «одно-единственное слово взрывает весь поэтический контекст. Это лексика высокой драмы, это эпос… это признание непреходящего и вечного в случайном и преходящем». Словом, возникла, верней, возродилась и, возродившись, продолжилась та самая поэзия существования, а не борьбы, не героики, не преодоления» (Ст. Рассадин. Советская литература. Побеждённые победители. М., 2006).

Но отсутствие главной литературной премии не помешало Винокурову вскоре войти в составленную на самом верху «обойму» главных поэтов страны. Не случайно в 1970 году Валерий Косолапов сделал его членом редколлегии «Нового мира» по поэзии. Правда, теперь поэт уже не торопился сломя голову, как в «Октябре» или «Литературной России», немедленно печатать Ахматову или Цветаеву. Он стал очень осторожен и щепетилен. Вновь терять высокое положение ему уже не хотелось. В этой связи показательно его поведение в скандальной истории с рязанским поэтом Маркиным.

Маркин не был поэтом первого ряда. Но он славился, помимо своих запоев, тем, что умел соединить крестьянские мотивы с книжностью и своими стихами как бы примирял почвенников с либералами. Поэтому Винокуров ничего не имел против, когда доставшийся ему от редакции Твардовского критик Лев Левицкий порекомендовал поставить в номер что-то из Маркина. Но в печать прошло стихотворение, которое осуждало власть за гонения на Солженицына. Кто-то из ЦК партии потребовал найти виноватых. Так вот, Винокуров вместо того, чтобы как-то замять этот скандал, сразу указал на Левицкого. Таким трусом поэт раньше не был.

Ну а потом он ещё и страшно обленился. Во что, к примеру, поэт в 1970-е годы превратил свой семинар в Литинституте?! В какую-то скукотищу. Винокуров постоянно путался в фамилиях своих учеников. Георгий Елин уже в 2006 году писал в своих дневниках: «Евгений Михайлович был забывчив на имена, называл Дидурова то Тутылевым, то Дударёвым, – Алёша его сперва поправлял, а потом окончательно обиделся и ушёл из винокуровского семинара навсегда». А сколько раз он на своих занятиях повторялся. Сошлюсь на того же Елина. «Винокуров удручает, – признался он 21 сентября 1974 года, – по второму кругу – слово в слово повторяет всё, что мы в прошлом году уже слышали. Похоже, у Евгения Михайловича совсем дырявая память – когда в сотый раз говорит, что «Вознесенский – это стеклянные макароны», уже и я чесаться начинаю».

Тем не менее именно в 1974 году после ухода Косолапова и появления в «Новом мире» Наровчатова акции Винокурова сразу стремительно пошли вверх. А вот семейная жизнь поэта уже давно дала трещину. В 1978 году жена окончательно ушла от него к Анатолию Рыбакову, который был лет на четырнадцать её старше. Потом ещё умер Наровчатов. Сменивший его бывший разведчик Карпов изъявил желание передать поэзию графоману Ковалю-Волкову, служившему до этого в ведомственном журнале «Советский воин».

Увы, с годами Винокуров стал писать всё хуже и хуже. Когда в 1987 году ему наконец дали Госпремию СССР, все догадались, что в реальности он эту награду получил не за последние книги «Бытие» и «Ипостась», а за старые заслуги, за те стихи, которые нравились и Пастернаку, и Ахматовой. Тогда же Винокуров в порыве откровенности признался: «Пока что мне везёт. Вот ещё одна книга и ещё одна медаль. Но я готов к тому, что всё это может закончиться».

Конечно, Винокуров лукавил. Поэт рассчитывал и дальше много печататься. Он даже не предполагал, что власть позволит бросить его на произвол судьбы.

Сергей Мнацаканян позже вспоминал: «Однажды мы стояли в очереди за чашкой кофе в цедээльском «пёстром зале». Это было во время двуличной борьбы с народным пьянством и алкоголизмом. В стандартных чашках буфетчицы отпускали «своим» хмельной напиток. Евгений Михайлович говорил о своей гипертонии – а у него было очень высокое давление – как о болезни семейной, о том, что он практически не замечает его. Но эти слова были самообманом. В своей ранней старости ему довелось пережить целый «цикл» микроинсультов. В конце восьмидесятых – начале девяностых он практически жил один в своей большой квартире, без быта, без необходимого ухода. Книги не выходили, сбережения катастрофически таяли в годы беспощадной «либерализации» цен. А в бедности жить Евгений Винокуров не привык. Да и не умел. Он сам не мог поверить, что жизнь развернулась таким образом. Не мог отказаться от самостоятельности. Наверное, не мог смириться с тем, что уходит известность и всё тяжелее надвигается старость» («Литературная газета», 2005, № 44).

Умер Винокуров, как утверждал М.Пьяных в первой части словаря «Русские писатели, ХХ век» (М., 1998), 2 января 1993 года. Но в справочнике «Писатели Москвы – участники Великой Отечественной войны» (М., 1997) другая дата смерти: 25.01.1993. Третья версия приведена в словаре «Русские писатели 20 века» (М., 2000): 23 января. Кому же верить?

Вячеслав ОГРЫЗКО