Соотношение общего и частного

№ 2010 / 14, 23.02.2015

Сер­гей Не­боль­син, ис­пы­тан­ный те­о­ре­тик, раз­го­вор за­те­ял в «ЛР» (2010, № 8) ин­те­рес­ный и важ­ный. Хо­тя и не слиш­ком при­выч­ный для на­ше­го бра­та – что на­зы­ва­ет­ся, прак­ти­ку­ю­ще­го ли­те­ра­то­ра (кри­ти­че­с­кие ми­ни­а­тю­ры, очер­ки, пе­ре­во­ды).

Сергей Небольсин, испытанный теоретик, разговор затеял в «ЛР» (2010, № 8) интересный и важный. Хотя и не слишком привычный для нашего брата – что называется, практикующего литератора (критические миниатюры, очерки, переводы).

Так что ниже следуют соображения, скорее, со стороны.

Думается, доминанта Небольсиным ухвачена верно: теория есть наука о соотношении общего и частного. Касается ли это отдельного произведения с его искомой гармонией или целого направления.

Вот хоть концептуализм пресловутый: что это, как не нарушение гармонического равновесия в пользу частности, периферии изображения. У Шекспира памятные «пузыри земли» пузырятся себе (в «Макбете») где-то на краю, на болоте, а у Пригова какого-нибудь всё к таким пузырям и сводится. Общее, сущность, онтология, с позволения сказать, – всё это мало его волнует. В год двухсотлетия Пушкина мне довелось ему об этом сказать – в весьма неожиданном месте, на берлинской сцене: немцы любят стравливать говорунов сопротивных, без «учёного» спора им скучно. (Любопытно, что после дискуссии, перед зрителями, Пригов подошёл ко мне и картинно пожал руку – выигрышный, видать, жест в их шоу, а на следующий день наедине даже не поздоровался, только смерил презрительным взглядом. Ребятки ведают, что, где и когда…)

Так вот, соотношение, то есть структура. Но если измерять её математикой, то получится «А равняется А прим» и прочая структуралистская чепуха. Вроде бы мода на это баловство – сменившее в свой черёд вульгарную социологию – прошла. Промелькнули, как в калейдоскопе, и другие моды – на историзм, рецептивизм, деконструктивизм, интертекстуализм и прочая, прочая. Теперь вот – что ни литературоведческий труд в нашей склонившейся к опамятованию стране, то – каждый второй – поиски в художественном тексте Православного Бога. (А чего его, спрашивается, искать, он ведь не прячется.) Хотя Бог он и есть Бог, он – Абсолют, какие уж тут земные да простецки профанные соотношения.

Как представляется, теория опять сиганула мимо фокуса. А ведь в какой-то момент показалось, что он достигнут, отыскан, нуждается лишь в закреплении. Это когда (в шестидесятые годы!) занялись поэтикой как философией художественности. Когда молодой и бодрый отдел теории литературы ИМЛИ – Бочаров, Палиевский, Гачев, Кожинов, Урнов – выпустил свой трёхтомный труд, так и поименованный по названию отдела – «Теория литературы». С благословения Лосева и Бахтина и при моральной поддержке античного отдела (Гаспаров, Аверинцев) и группы Турбина в университете. Холодно непроницаемые, абстрактные стенки структур (так очаровавшего Запад формализма) они сумели наполнить живой, витальной энергией, силой. Сумели заглянуть внутрь организма, что не удавалось и предшественникам-академикам – Жирмунскому, Тынянову, Эйхенбауму и прочим Лихачёвым с Десницкими, любившим порассуждать о «теме родины», «теме любви» и прочих школьных предметах. Преодолев односторонность и формалистов, и социологов, они заговорили о литературе как литераторы-философы. С тех пор таких высот в теории литературы уже не брали – несмотря даже на энциклопедическую мощь знаний многолетнего заведующего отделом Ал.В. Михайлова.

Но и в том, счастливом, случае шестидесятых-семидесятых годов – итоги были не беспроблемны. Дело в том, что, как верно заметил недавно в «Литературной России» В.Котельников, всякое состоявшееся художественное произведение требует своей, «личной» теории. Абстрактные схемы дурно к такому произведению прилаживаются, особенно если не на высоте чисто художественный элемент рассмотрения, а именно: вкус. Какой же нам прок от блестяще оформленных теорий, если даже выдающиеся с виду теоретики сплошь и рядом обмишуриваются или блефуют: то тянут в классики Лапшина да Курдакова с Казанцевым (Кожинов), то восхищаются вполне профессорским виршами Гессе (Аверинцев) или маниакально заумной прозой Бернхардта (Михайлов). Ведь если критика – это критики, то и теория – это теоретики.

Попахивает безнадёжностью. В целях спасения из безвыходного положения я бы предложил полностью изменить строй обучения на филологических факультетах, а именно: давать не знания (сами должны взять, если пришли по призванию!), а ставить вкус. С другой стороны, кто его будет ставить? Сначала, видимо, нужно воспитать воспитателей вкуса.

Раз поэтика – это философия художественности, то повышенный интерес вызывают, естественно, вторжения в литературоведение профессиональных философов или людей, работающих, так сказать, на стыке с философией, культурологией, психоанализом и т.д. Здесь – из последнего, недавнего – и «Мимесис» В.Подороги, и «Грамматология» В.Бибихина, и «Бесконечный тупик» Д.Галковского, и «Пато-логия русского ума» Ф.Гиренка, а также книги Г.Гачева, Е.Головина, М.Золотоносова, А.Эткинда, «из наследия» издаваемые сборники трудов С.Аверинцева, Ал.В. Михайлова, Я.Друскина, Я.Голосовкера, Д.Лихачёва, Л.Пинского, Л.Гинзбург, В.Проппа, О.Фрейденберг, В.Турбина, М.Мамардашвили и многие другие. Ряд этот, к счастью, так длинен, что всех сразу и не упомнишь. И, как заметил В.Котельников, у каждого из этих авторов – «своя теория». Может быть, следует смириться с мыслью, что время обязательностей, повальной моды (как на марксизм в начале ХХ века, например) прошло, и авторы становятся интересны нам не принадлежностью к направлению, а сами по себе. Своей не закреплённой за каким-либо «измом» игрой живого литературно-философского ума.

Как, собственно, и все самые значительные писатели, никогда не укладывавшиеся в рамки какого-либо «изма». Во всяком случае, не своим «измом» (не своей теорией!) нам интересные. Собственно, литературоведение в случае удачи и есть не что иное, как саморефлексия литературы. Обогащённая сколь угодно многими мудрованиями других гуманитарных дисциплин. То есть теория тогда ценна, когда она не вполне теория.

А иначе: суха, мой друг, теория везде…

И в литературе тоже.

Юрий АРХИПОВ,
доктор филологических наук