Фрагменты омертвевшего тела
№ 2010 / 20, 23.02.2015
В прозе молодых (или уже относительно молодых) авторов термин «мелкотемье», похоже, прочно закрепился за рассказами Олега Зоберна. Не раз приходилось слышать: «Зоберн – талантливый юноша, но ему не о чем писать», а Евгений Ермолин в библиографических заметках журнала «Континент»
 |
| Олег Зоберн |
В прозе молодых (или уже относительно молодых) авторов термин «мелкотемье», похоже, прочно закрепился за рассказами Олега Зоберна. Не раз приходилось слышать: «Зоберн – талантливый юноша, но ему не о чем писать», а Евгений Ермолин в библиографических заметках журнала «Континент» неизменно награждает его эпитетами вроде: «пустой талант», «юный мастер повествовательной пустоты». Не так давно в «Литературной России» (02. 10. 2009) была напечатана статья Надежды Аверьяновой о прозе Зоберна, озаглавленная «Дорога в никуда». Один из последних опубликованных рассказов Зоберна «Ступня» породил среди молодых писателей анекдот: «Хорошо быть модным – можно писать хоть о чём, даже о фрагментах собственного тела. И всё равно напечатают».
Нельзя утверждать, что Олег Зоберн моден, но он действительно популярен у сотрудников толстых журналов. Его рассказы стабильно появляются и в «Новом мире», и в «Знамени», в «Сибирских огнях», «Волге», «Октябре». В 2008 году в издательстве «Вагриус» вышла его первая книга – «Тихий Иерихон», вобравшая в себя почти всё, что написал Зоберн с 2002 по 2007 год.
Критики, правда, о его прозе пишут нечасто. Пожалуй, самый интересный разбор принадлежит Марте Антоничевой в статье 2005 года «Новые писатели – кто они?». Среди прочего, есть в этой статье такая мысль, на мой взгляд, очень точная: «…тема, характерная для прозы Зоберна – гибель культуры, гибель Империи. Мир героев Зоберна – это мир после истории; она закончилась, оставив нам лишь какие-то обломки, из которых, как из набоковских неток, героям приходится создавать действительность».
И ещё из статьи Антоничевой: «Герои Зоберна стараются спастись в меру своих знаний, а их, как у большинства из нас, немного». С этой мыслью перекликается замечание Евгения Ермолина: «Он пытается найти какой-то смысл в нелепой мелочности их (своих героев. – Р.С.) обихода».
Эти цитаты важны для понимания того, о чём Зоберн пишет, что пытается выразить…
Его недолгий пока писательский путь можно разделить на три этапа. Первый – это явно ученические, порой пародийные рассказы, один из которых, представленный в книге («Провал»), о том, как Ленин заблудился в торосах Финского залива и провалился в полынью, утонул, и значит, надо полагать, история России развивалась иначе, чем это случилось… Второй этап иллюстрируют те рассказы, что и составили основной объём сборника – «Плавский чай», «Которосль», «Тихий Иерихон», «Кола для умных», «Кунцевская патриархия», «Утро Родина», повесть (но скорее, два соединённых общим героем рассказа) «В стиле different». В этих вещах рассказывается о молодом (и изо всех сил старающемся быть как можно моложе и юнее) человеке, живущем в Москве или ближнем Подмосковье начала 00-х. В его сознании православие путается с буддизмом, книги Лидии Чарской с космическими шумами, окружающий мир с фантазиями.
Логическим завершением книги «Тихий Иерихон» и этого этапа, на мой взгляд, является рассказ «Последний серфинг», в котором главный герой, молодой писатель, друг (или точнее бойфренд) «внебрачной дочери» голландской королевы Беатрикс Ами собирается уехать к ней навсегда и проводит один из последних дней в Москве со своей «хорошей знакомой» Олей. Они переходят из одного кабака в другой, постепенно напиваясь. Это называется «серфинг».
И вот новые рассказы – рассказы следующего этапа.
Прочитав их, можно согласиться с Надеждой Аверьяновой: «Обыкновенное раздувается до вселенских масштабов. Мысль тонет в потоке сознания героя. <…> Отсутствие энергетического посыла, монотонность интонаций, композиционная незавершённость оставляют после прочтения в лучшем случае недоумение. Один рассказ перетекает в другой, они сливаются, и ты уже не можешь вспомнить, прочёл ли ты предыдущее творение до конца или начал новое».
Да, эти рассказы Зоберна оставляются сложное чувство. Действительно, энергетики в них мало, сюжеты почти отсутствуют, рассказы сливаются, обыкновенное раздувается… Но почему-то они легли мне на душу, но легли не успокаивающей пеленой, а раздражающими колючками. В этих рассказах ярко показано то безвременье, в котором оказалась наша и личная, и общественная жизнь, в том числе и литература.
Действие нескольких рассказов происходит в Голландии. Герой не сошёлся с принцессой Ами, но тем не менее чувствует себя в этой стране довольно уверенно (хотя больше времени проводит в Москве) – русских писателей, тем более тех, у кого издана книга на голландском, в Голландии ценят, лелеют… Но что такое русский писатель, да и вообще писатель?
В рассказе «Тризна по Яну Волкерсу» мы наблюдаем прощание со «знаменитым голландским писателем».
О Яне Волкерсе я узнал из этого рассказа. Думаю, что и подавляющее большинство читателей в России никогда о нём не слышали и (если им не попадётся рассказ Зоберна) не услышат. Но в этом нет ничего удивительного. И о наших писателях, даже о тех, кого принято называть знаменитыми, мало кто знает, ничтожно мала у них читательская аудитория. Писатель сегодня – это чудачок, занимающийся бесполезным делом. Так было и в 90-е, так, к сожалению, оставалось и в 00-е.
Судя по рассказу Зоберна, о «знаменитом» Волкерсе мало кто знает и в самой Голландии. Да и знакомые не очень-то оплакивают его смерть – умер старичок, ну и ладно. Панихида проходит по-протестантски жизнеутверждающе:
«С кафедры прочитал короткую проповедь пастор, после него выступил министр культуры с феерической речью, в зале засмеялись, затем какой-то бородатый голландский историк, превративший своё выступление в смехопанораму, после него Том, сын Яна Волкерса, спел под гитару жалобную песню».
Никаких горьких слёз, шествий с гробом на руках, никаких волнений и клятв над разрытой могилой. Типичное прощание с частным человеком. И с писателем образца начала XXI века.
А зачем герой приехал на похороны?
О Волкерсе он не особо печалится, к его книгам (которые, как уверяет, прочёл) относится со сдержанной ироничностью. А летит он туда, чтобы, кажется, напомнить о себе голландцам. Вот появился повод, и герой сообщает «своему голландскому издателю-капитолисту Арию», что хочет «проводить Яна Волкерса в последний путь». Арий устраивает поездку, заодно не забывает провести пиар-кампанию, да такую, что герою приходится объясняться с читателем: «…я уточню вот что: писатель Мишель Уэльбек не клал в гроб Яна Волкерса мою книгу «Тихий Иерихон», переведённую на голландский язык. Эту шутку голландским журналистам подкинул Арий. Свою книгу в гроб Яна Волкерса я положил сам. Да, Уэльбек был в эти дни в Нидерландах и что-то говорил про «Тихий Иерихон» на посвящённом его творчеству семинаре в Амстердаме. Не больше».
Что ж, в любом случае «шутка» оказалась полезной. Лучше, чем ничего. А современному писателю очень сложно не затеряться в шквале информации. Кто-то лезет в телевизор, кто-то строчит пухлые романы (чему посвящён рассказ «Жертвы объёма»), кто-то летит в Голландию…
Голландия, похоже, место, где герою Зоберна не то что уютно, а более понятно пребывать, чем в России. Его приятно раздражает игрушечность тамошней жизни, умиляет мягкость нравов. Но с людьми герой Зоберна по-прежнему не может найти общий язык, точки соприкосновения…
Вот в рассказе «Спарта достигнута» он (на сей раз его зовут Илья) знакомится в Амстердаме с девушкой Ниной, у которой русские корни. Нина приглашает Илью в гости «на субботний ужин». Герой принимает приглашение и едет в городок, где живёт Нина. По дороге вяловато мечтает о том, что «если вдруг у него с Ниной всё сложится удачно, то весной, когда он получит степень магистра, можно будет снять квартиру и жить там вдвоём».
Удачно не складывается, хотя и Нина, и мама Нины относятся к гостю внимательно и гостеприимно. Но стена между ними (между всеми троими) прочна и глуха, разговоры, даже когда Нина и герой рассказа остаются одни, мертвы. Вот Илья задаёт девушке вроде бы живой вопрос и тут же укоряет себя за него – вопрос этот почерпнут «из англоязычного пособия по психологии».
В итоге он торопливо прощается…
По сравнению с рассказами 2004–2007 годов люди в рассказах Олега Зоберна разобщённее. Они взрослеют (в «Тихом Иерихоне», «Плавском чае», «Утре Родина» мы видим ещё подростков или юношей), и это только отдаляет их друг от друга. Они всё сильнее запутываются в сетях интеллекта, знаний, иронии, новых и новых меленьких дел, созерцания, вариантов, уточнений… Порой весь этот груз выливается у Зоберна в жутковатые, почти нечитаемые тексты, которые сложно назвать рассказами, – «Голоса при выходе», «Ещё раз о монографии», «Рыбы и мусор», «Олдовее некуда» (к ним можно отнести и вторую половину «Тризны по Яну Волкерсу»). Порой же получаются грустные рассказы вроде бы ни о чём, а по сути о попытке спастись и ожить, – «Спарта достигнута», «Жертвы объёма», «Девки не ждут»…
Попытки неудачны. Проявления живой жизни, романтики сопровождаются неудобством, они попросту нелепы в этом мире. Вот, например:
«После лекции студенты сидели с профессором в кафе. Нина – Илья ещё не знал тогда её имени – принесла откуда-то крупный кусок прозрачного льда, положила его на стол перед Ланкри и сказала, что это ему привет из России – её родины. Профессор наговорил Нине комплиментов <…>. Принесённая Ниной льдина лежала перед Ланкри и быстро таяла, стол намок, и официант унёс её на блюде» («Спарта достигнута»).
Центральным рассказом этого этапа, по-моему, является пресловутая «Ступня», вызвавшая недоумённо-возмущённый шумок в писательской среде.
Критик Сергей Беляков отреагировал на этот рассказ Зоберна, кажется, эмоциональнее всех: «Не обделил Господь талантом. Но какого чёрта я должен читать о его левой ступне? Да ещё деньги тратить на эту стилистически безупречную муру?» (Интернет-издание «Частный корреспондент»).
Действительно, «Ступню» можно назвать «стилистически безупречной мурой». А можно и психологической прозой. Можно также – сатирой.
Герой рассказа Олежа («специалист по русской литературе ХХ века, агент книжных издательств Бенилюкса, парень, промышляющий чужими текстами») просыпается утром в своей кровати, но не вскакивает, как обычно, и не бежит в туалет и под душ, не включается в конвейер деятельности, а лежит и созерцает «высунутую из-под одеяла» «свою бледную ступню». Заодно размышляет, погружается в дрёму; в его сознании перемешиваются Сэмюэл Беккет и Шолохов, Яков Полонский и Юрий Казаков, собственная ступня и малолетка из Конькова, кандидатская диссертация и китайская провинция Юньнань…
Олежа переполнен информацией, и она, смешавшись, превращается в муру, бессмыслицу, да и сам он напоминает рулон бумаги для факса, на который можно метрами набивать слова. Хорошо, что ступня ещё проявляет признаки жизни и заставляет (правда, видимо, тщетно) заметаться почти совсем одеревеневшую душу.
Последние рассказы Олега Зоберна ставят тревожный диагноз сегодняшней литературе – писателей, у которых одеревенели и души, и даже ступни, множество. Они пишут, в отличие от Зоберна, пространные многостраничные тексты, мёртвые тексты, публикуют их и тем продолжают внешнее пребывание в литературном пространстве. Но, что страшнее, всё больше одеревеневших людей и в пространстве за пределами литературного – в реальной жизни. Писать о них вроде бы нечего, их существование пусто и мертво, одноцветно и одномерно. Зоберн делает попытки на них указать. Получается действительно «повествовательная пустота», но её литература, на мой взгляд, тоже должна фиксировать.
Роман СЕНЧИН
Добавить комментарий