Самый пламенный ум

№ 2010 / 24, 23.02.2015

Дискуссия о Виссарионе Григорьевиче Белинском, возникшая в «Литературной России», ещё раз показывает, насколько живо воспринимаются его творчество и личность до сих пор. Возникающие время от времени среди некоторых его читателей навязчивые сомнения в его гениальности сродни навязчивым обсуждениям загробных тайн Гоголя.

Виссарион Белинский

Дискуссия о Виссарионе Григорьевиче Белинском, возникшая в «Литературной России», ещё раз показывает, насколько живо воспринимаются его творчество и личность до сих пор. Возникающие время от времени среди некоторых его читателей навязчивые сомнения в его гениальности сродни навязчивым обсуждениям загробных тайн Гоголя. А был ли Белинский гением? А умер ли на самом деле Гоголь или только заснул летаргическим сном? Возникают время от времени такие всплески то ли мыслей, то ли эмоций. Однако отношение читающей публики к Гоголю всё-таки проще – его просто любят (если не все, то многие), а с Белинским сложнее – такое впечатление, что к обычной любви тут примешивается и любовь-ненависть. А может быть, это и закономерно, когда речь идёт о «неистовом Виссарионе» – не только он сам был неистовым, но и восприятие его до сих пор тоже отчасти «неистовое». Наряду с серьёзными исследовательскими работами о его жизни и творчестве появляются и такие выступления, как статья Юрия Павлова «Белинский как эмбрион, или Спасибо Винникову» («Литературная Россия» от 09.04.2010), где автор постарался собрать какой только можно компромат на Белинского, преимущественно выдёргивая из его личной переписки отдельные фразы и выбирая наиболее резкие суждения о нём его оппонентов (которые, впрочем, сами были далеко не идеальными людьми).

Каких только упрёков здесь ни прозвучало, например, в том, что он является якобы «родоначальником вульгарно-социологического направления в отечественной критике». Нет, Белинский – родоначальник концептуального направления в отечественной критике, без которого и критика-то сама по себе читателям была бы не интересна, кроме узкого круга специалистов.

Другой упрёк – «противоречивость взглядов». Так названа способность Белинского к стремительному развитию, постижению на этом пути различных философских идей, их глубокому осмыслению, даже переживанию и, главное, творческому развитию их. «Одно из самых чутких сердец, – писал о нём Короленко, – самый подвижный, беспокойный, пламенный ум, страстно, мучительно и искренно искавший истины, никогда не боявшийся расстаться с тем, что он признавал заблуждением, и пуститься в новый путь для новых исканий». Странно, что Ю.Павлов в этом видит недостаток. Способность к развитию – это достоинство, а не недостаток. Впрочем, в эпоху постмодерна, когда с идеями и развитием дело обстоит неважно, действительно Белинский может показаться несколько экзотическим явлением. Но разве тут дело в нём?

Одну из таких идей, которая в какой-то момент стала близка Белинскому, Юрий Павлов преподносит как ещё один компромат на него, выхватывая фразу из его частной переписки («Начинаю любить человечество маратовски…») и аккуратно при этом умалчивая о том, что этот «революционный» момент был всего лишь одним из многих этапов его идейного развития – причём не самым продолжительным и не последним по времени. В конце жизни его надежды были связаны не с революцией, а с готовящейся крестьянской реформой и просветительской работой, и его последние письма вполне ясно об этом говорят.

Вот с помощью таких умалчиваний и порой смешных, а порой и грязноватых обвинений и составлена в основном статья Юрия Павлова. Смешны, например, упрёки Белинскому в том, что он знал только один иностранный язык, да и то не в совершенстве (однако в юности одно время зарабатывал себе на жизнь переводами), тогда как «блестяще образованные славянофилы владели 4–5 иностранными языками». Действительно, Белинскому гораздо сложнее было получить блестящее образование, так как он не был богат, не имел обширных поместий с сотнями крепостных, какими владели некоторые выдающиеся славянофилы. Белинский же, наоборот, сделал всё, чтобы единственная крепостная, принадлежавшая его семье, была отпущена на волю. Впрочем, задачей Белинского было владеть не иностранными языками, а русским – и он им владел так, как не владели, наверное, все славянофилы, вместе взятые.

Почему-то расхождение во мнениях Белинского со славянофилами преподносится как его недостаток или ошибка, как будто славянофилы владели «истиной в последней инстанции». Но ведь, например, и Гоголь к ним не примкнул. Возможно, хотя бы даже благодаря масштабу своего таланта, Белинский, будучи западником, знал и понимал Россию и русского человека гораздо лучше, чем сами славянофилы, подобно тому как Гоголь, писавший «Мёртвые души» за границей, мог видеть Русь «во всей её громаде». Критика Белинским различных безобразий, творящихся в родной стране, всегда (а не только в последние годы жизни) сочеталась с любовью к ней: «Чем больше живу и думаю, тем больше, кровнее люблю Русь, но начинаю сознавать, что это с её субстанциальной стороны, но её определение, её действительность настоящая начинают приводить меня в отчаяние – грязно, мерзко, возмутительно, нечеловечески» (из письма В.П. Боткину 1839 года).

Что же касается едких высказываний Достоевского о Белинском, которые во множестве собраны в статье Павлова, то кого, в первую очередь, они характеризуют? Достоевский в «Дневнике писателя» вспоминал о своём потрясающем впечатлении от встречи с Белинским в самом начале своего литературного пути и от той энергичной, «неистовой», щедрой поддержки, которую оказал ему Белинский, как будто передав ему заряд духовных сил для преодоления многих жизненных испытаний.

Если Достоевский, прекрасно понимая большое значение Белинского для его писательской судьбы, в то же время старался подобрать как можно более гадкие эпитеты для Виссариона Григорьевича (вроде «шушеры» и «смрадной букашки»), то о чьём «моральном облике» это говорит – Белинского или самого Достоевского?

То же самое относится и к нелепым россказням о якобы ругани Белинского в адрес Христа. Это совершенно противоречит фактам, а именно содержанию переписки Белинского, в которой вполне ясно отразились его убеждения и настроения: как бы он ни был резок в выражениях и откровенен в суждениях, но здесь нет ни одного не то что ругательного, но даже хотя бы легкомысленного высказывания о Христе или Евангелии. Никогда он не разглагольствовал об этом всуе, ограничиваясь лишь краткими и вполне почтительными словами: «Быть апостолами просвещения – вот наше назначение. Итак, будем подражать апостолам Христа, которые не делали заговоров и не основывали ни тайных, ни явных политических обществ, распространяя учение своего Божественного Учителя, но которые не отрекались от Него перед царями и судиями и не боялись ни огня, ни меча» (из письма Д.П. Иванову); «Для меня Евангелие – абсолютная истина. <…> Надо читать чаще Евангелие – только от него и можно ожидать полного утешения. Но об этом или всё, или ничего» (из письма В.П. Боткину); «Укрепи тебя Христос на терпение и на святой подвиг: <…> служа опорою дряхлому и слабому старику-отцу и малым детям, ты будешь иметь право иной раз с уважением взглянуть и на себя» (из письма В.П. Боткину). И даже в знаменитом «зальцбруннском» письме к Гоголю 1847 года Белинский, довольно резко критикуя церковь, о самом Христе написал с прежним благоговением: «Он первый возвестил людям учение свободы, равенства и братства и мученичеством запечатлел, утвердил истину своего учения».

Неуклюже вырваны Юрием Павловым из контекста критические высказывания Белинского (опять же из его частной переписки) о Шевченко и Гоголе, которые Павлов распространяет и на всех малороссов вообще. О Гоголе можно привести множество высказываний Белинского, говорящих о любви к нему и высокой оценке его творчества.

Дискуссия же по поводу «Выбранных мест из переписки с друзьями» – дело не личных отношений Гоголя и Белинского, а их идейных разногласий.

Что же касается нелестного отзыва Белинского о Тарасе Шевченко, то контекст здесь состоит в том, что Белинский рассуждает вовсе не о его поэзии, а о его поступке, имевшем скорее политический характер, – двух «пасквилях», которые поэт написал на императора и императрицу. За это действительно Белинский назвал его ослом (подчеркну – в частном письме одному из самых близких друзей П.В. Анненкову), потому что считал, что подобные выходки заставляют правительство быть подозрительным к литературной и журнальной деятельности вообще, видеть везде бунт, а значит создавать ещё больше препятствий к просвещению, развитию литературы и проведению необходимых реформ. По этой же причине Белинский в том же письме отрицательно отозвался и о другом малороссийском литераторе – Кулише, который в одном из журналов написал, что Малороссия должна отторгнуться от России. По этому поводу Белинский заметил: «Какое же правительство позволит печатно проповедовать отторжение от него области?». Вследствие этой истории вынужден был уйти в отставку сравнительно либеральный цензор – эта потеря, конечно, Белинского возмутила.

И в связи с этим возникает вопрос. Белинский, увлекавшийся на каком-то этапе революционными идеями, Юрию Павлову не нравится. Белинский-государственник (каким он предстаёт в этом, более позднем письме), связывающий свои надежды с развитием просвещения и реформами, – тоже не нравится. Так что же Павлову вообще надо от Белинского? Для чего затеян этот столь нелепо и грязновато выполненный подбор компромата? Неужели только затем, что мнение Юрия Павлова об образе Татьяны Лариной не совпадает с трактовкой Белинского? Тогда почему эта статья появилась только сейчас, а не несколько десятилетий назад? Ведь не сегодня же впервые автор ознакомился с творчеством Белинского.

Может быть, «ларчик открывается» гораздо проще? Конъюнктура изменилась. Когда-то, в советское время, у всех классиков стремились найти революционные мотивы, старались и Белинского «притянуть за уши» к революционерам. Теперь другая «мода», знаки поменялись на противоположные, и почему бы не попытаться сбросить кого-нибудь «с парохода современности» в угоду текущему моменту?

Кроме того, что, читая статью Юрия Павлова, можно улыбнуться и ужаснуться, как отмечено в отклике на неё Р.Сенчина («Улыбнуться или ужаснуться?», «Литературная Россия» от 16.04.2010), но ещё и возникает вопрос: не гадко собирать-то подобную подборку гадостей? И о ком – о Белинском, которому критика обязана не только тем, что он благодаря своему гениальному таланту поднял на небывалую высоту сам этот жанр, но и тем, что привлёк к нему внимание всей читающей публики. Как отмечал Иван Аксаков, «имя Белинского известно каждому сколько-нибудь мыслящему юноше, всякому жаждущему свежего воздуха среди вонючего болота провинциальной жизни. <…> «Мы Белинскому обязаны своим спасением», – говорят мне везде молодые честные люди в провинциях». Если бы не деятельность «неистового Виссариона», значительно превосходившая по своему значению скромные масштабы жанра литературной критики, то кому были бы интересны все эти рецензии, критические обзоры и споры литераторов между собой? Только самим же литераторам. Таким образом, автор статьи, сам являясь литературным критиком, пытается «рубить сук, на котором сидит», называя себя при этом «карликом» (по сравнению с Белинским).

Особенно занятен метод Юрия Павлова использовать самокритичные и самоироничные высказывания Белинского в его письмах («Я было недавно пришёл в отчаяние от своей неспособности писать…») как возможность и из них тоже почерпнуть немного компромата против него же самого – Белинского. Даже не обсуждая этическую сторону такого приёма, можно заметить, что действительно «неистовый Виссарион» умел жёстко критиковать не только других, но и себя, откровенно признавая свои недостатки и иронизируя над собой (ценное качество, которое никому бы не помешало). Но, тем не менее, в его письмах есть не только моменты самобичевания и сокрушения о своих ошибках, слабостях и недостатках. Есть и объективная спокойная оценка своих сил и вклада в развитие русской культуры: «Почётного имени в гражданстве я не желаю, потому что не сомневаюсь его иметь, и даже теперь имею его в известной степени» (из письма М.А. Бакунину 1838 года).

Многие из тех свобод и гражданских прав, которые мы все сегодня имеем от рождения и воспринимаем как само собой разумеющееся, во времена Белинского были предметом мечтаний и стремлений, и такие люди, как он, своей деятельностью приближали необходимые реформы. Как подчёркивал Тургенев, «Белинский любил Россию; но он также пламенно любил просвещение и свободу: соединить в одно эти высшие для него интересы – вот в чём состоял весь смысл его деятельности, вот к чему он стремился».

Ирина МОНАХОВА