Я против возрождения советского паразитического писательского слоя

№ 2010 / 26, 23.02.2015

«Всеотзывчивый и отдельный, откровенный и самошифрующийся, беззащитный и упрямый, агрессивный и добрый, он – воплощённый вопрос и парадокс. А кто, по Пушкину, пародоксов друг? Вот именно… Дар налицо.

«Всеотзывчивый и отдельный, откровенный и самошифрующийся, беззащитный и упрямый, агрессивный и добрый, он – воплощённый вопрос и парадокс. А кто, по Пушкину, пародоксов друг? Вот именно… Дар налицо. Но и спрос будет соответствующий – максимальный.

Тем более что сам Арутюнов являет собою тот тип максималиста, который зачастую не выдерживает изначально заданной нравственной и музыкальной высоты, рушась оттуда с грохотом и треском, входящими, впрочем, важнейшей частью в его просодию», – так охарактеризовала его Татьяна Бек. К этим исчерпывающим определениям добавить практически нечего. Кроме, пожалуй, того, что он – строгий критик и публицист, а также блоггер Aruta, нетерпимый к любым проявлениям фальши или нечестности – как по отношению к другим, так и по отношению к себе. При этом – крайне либеральный к молодым авторам преподаватель Литинститута, нежно любимый студентами.

О том, как удаётся всем этим разным людям и качествам «умещаться» в одном человеке, и о многом другом я и попытался расспросить Сергея АРУТЮНОВА.

Сергей АРУТЮНОВ

– По единодушному мнению студентов Литинститута, ведомый вами семинар – сильнейший в данном учебном заведении. Не секрет, что на ваши занятия приходят и студенты других курсов, и прозаики, и вольнослушатели, но все потом отзываются о них неизменно восхищённо. Что это – педагогический метод, рецепт или?..

– Не бывает никакого единодушного мнения, Борис.

Разве вы забыли, как на этих же самых страницах некто назвал меня чуть ли не ничтожеством, никак и ни на что не влияющим? Или как другой некто свысока поименовал, не помню, к сожалению, дословно, «серым середнячком»?

У меня нет никаких преимуществ перед матёрыми, рублеными вкривь и вкось волками и медведями. Я в этом лесу ещё молодой пёс. Мне нравится бегать и нюхать, где чем пахнет. Стихи для меня и еда, и ночлег. Может быть, это чувствуется, а может, и нет.

Для того чтобы и вправду стать «лучшим», мастеру нужно уметь звонко и понятно говорить, быстро находить точную аналогию того или иного словесного употребления современным языковым явлениям и иметь нюх на «блестящие камешки на дне реки».

В конечном счёте от всего поэта останутся именно они – крошечная горка золота на речном берегу.

Я учусь этому уже пять лет и никак не могу выучиться. Как только выучусь, пристрелите.

– Ну, пристреливать мы вас в любом случае не будем – куда же мы без вас… Давайте теперь поговорим о другом. Влияет ли стрессовость современной жизни на это «облегчение» спроса на умную литературу и огромный спрос на литературный фастфуд?

– Полагаю, дело в том, что «умная литература» попросту не умна. Если бы она была умной, её бы как минимум читали. Её сегодня не за что даже чтить: утрачены даже те малые позиции, которые завоевало для русского мира советское всеобщее книжное образование.

Как говорится, скажите спасибо, что привычка к чтению пока уцелела. Когда читать перестанут совсем, ещё не так взвоете.

Для одичавшего, окраинно-сырьевого, офисно-бутикового мирка, в который превратилась Россия, её граждане читают поразительно много. То, что это на 99,99% дрянь, грустно, но именно дрянь, стало быть, соответствует мироощущению постсоветского человека. Соприродна ему. Ну, если постсоветский человек ничтожен, то и литература для него просто обязана быть ничтожной.

Думая о природе постсоветского человека, я часто прихожу к выводу, что он и человеком-то не является. Так, недоделка какая-то. Строительный отход почившего тоталитаризма.

Так что бульварщину ещё благодарить придётся, что она делает свои обороты на несчастном чудище, лишённом цели и смысла существования.

– Существует мнение: «Не бывает плохих и хороших людей, бывают учителя…». Кто ваши учителя – в творчестве, жизни?

– Я всю жизнь учился у родителей. Они стали главными учителями нестяжательства и независимости. Эти качества в них были развиты слишком сильно даже для обычных советских людей, помнивших зарождение советской власти и проводивших её в могилу.

По школе – русский и литература – я ученик Татьяны Николаевны Трусовой-Уманской, выпускницы филфака МГУ, известной диссидентки.

В Лите меня учила также Татьяна Бек.

Моим живым учителем остаётся Сергей Есин. От него я узнал, как нужно вести себя в самую подлую пору словесника – вхождения в силу, когда тебя начинают забивать на мясо даже те, кто ещё недавно был твоим другом. Пока ты ничего не значишь, дружи со всеми – тебе все рады. Ты безопасен. Но как только ты становишься «именем», ты уже «конкурент», и тебя каждую неделю будут сживать со свету или просто делать вид, что тебя нет.

Урок? Ещё какой.

– Известно, что у каждого врача есть своё кладбище. Есть ли у вас произведения, которые вы создали, а затем постарались забыть даже о самом факте их создания?

– Нет (улыбается).

Ранние мои стихи никто не увидит. Тошная, раздутая школьная тетрадь в блёкло-зелёной обложке покоится в драном целлофановом пакете где-то в стенных шкафах, рядом с отцовскими инструментами, гайками, болтами, пружинками и гвоздями.

В них нет ничего стыдного, просто они неумелы. Верлибры. Проба голоса.

Кроме того, это тетрадь-инвалид: после школы я выдрал из неё лучшее (так называемый «Английский цикл») и отдал лучшему другу. А он всё потерял (улыбается снова).

Там же, кажется – давно не могу собраться поискать – литинстутский диплом, дешёвая пластиковая папка. На случай издания ПСС (смеётся).

Остальное может быть вынуто когда угодно и перед кем угодно.

– Во время недавнего интервью на телеканале «Культура» Тимур Кибиров читал стихотворение о том, что современному поэту не мешало бы иметь внятную профессию – далёкую, естественно, от стихосложения… Как по вашему мнению – можно ли талантливому писателю/поэту самореализоваться в другой области деятельности, отличной от литературной? В какой, например?

– Интересно, а сам Тимур Кибиров что-нибудь делать умеет? Плитку класть, крышу крыть? В основном пафос таких утверждений базируется на дачных хлопотах. Освоил лассо – всех в пампасы.

…Поэт может быть везде. Это не просто слова, это опыт и советской, и досоветской цивилизации. Где бы ни работал поэт (шаламовскую каторгу помните?), его дух и сознание словно бы слабо зависят от внешних условий. Чем больше поэт, тем больше не зависят.

Стихослагать можно и за составлением бухгалтерского отчёта, и ловя рыбу на траулере, и опрокидывая мусорные бачки, и идя по следу банды сепаратистов.

По моим наблюдениям, литературы становится пропорционально меньше именно с каждым шагом по направлению к «литературным кругам» – союзам писателей, журналам, газетам, редакциям, премиальным комитетам. Из этого круга я исключаю Литературный институт имени Горького, несмотря на то, что в него стали принимать со школьной скамьи. Во дворе стало веселее. Люди, пожившие и поработавшие, особенно в России, всё-таки мрачноваты.

Но после учёбы у поэта должно быть дело. Своё, изученное вдоль и поперёк. Нет такой профессии – «поэт». Есть такое призвание, но призванием жить нельзя. Умирать – пожалуйста.

Если оно есть, можно выращивать кур, как великий фермер Роберт Фрост, и так же, как он, прогорать на них в прах.

– Кстати, интересно в этой связи затронуть вопрос связи творчества с бытом. Могут ли ужиться творческие люди в одной семье? Расскажите то, что считаете нужным, о своей семье.

– Видите ли, в чём дело… моя семья не была творческой в том самом смысле великомосковской интеллигенции, где матери семейств задумчиво тянут из мундштуков и раздевающе рассматривают гостей дочери или сына, а отцы в это время шастают по дому в чём мать родила, мотивируясь вольным правом художника и мыслителя.

Я накрепко затвердил себе с младенчества: если «творчество» делает тебя скотиной, пошли такое творчество в пень. Ты не имеешь права заводить семью, если на первом плане у тебя «творчество».

Мой отец работал и по выходным. Не брал работу на дом, а именно продолжал думать над своими железяками. Чертил. Но как только я обращался к нему, он всё бросал и рассказывал мне всё, что знает. Он бросил докторскую, как только я у него появился. Было ли это жертвой? Он жалел, но не сокрушался, потому что был счастлив.

Моя мать, как только я родился, бросила живопись. Пыталась вернуться, но слишком мало было у неё спокойных минут. Выходя на пенсию, мечтала о прогулках, выставках, а вышло, что в магазин, аптеку, и назад.

Они были детьми войны. Познакомились в УДН, где оба тогда работали. Прожили в счастливом браке 37 лет.

Смею уверить вас, дорогой Борис, что люди, умеющие задвинуть себя со своим творчеством куда подальше, если речь идёт о более высоких вещах, уживутся друг с другом в любом случае. И более того – если люди не уживаются, если они скоты, если у них измена на измене и изменой погоняет, тут же начинаются гнилые отмазки про «творчество», свободу воли и прочий околохипповый беспредел. У меня это ничего, кроме омерзения, никогда не вызывало. Как и сама великомосковская интеллигенция.

– А насколько жизнь должна вторгаться в творчество? Насколько вы впускаете в своё творчество свою личную жизнь?

– Насколько может, пусть настолько и вторгается: творчество, живущее самим собой, мастурбационно и обречено скоро сожрать самое себя.

Я, например, никогда не стану выносить на люди своей семейной жизни. Она не разменная карта в игре. Всё, что происходит в моём доме, касается лишь меня и тех, кто рядом со мной. Именно поэтому жена корит меня за «социальщину». Но я не Ахматова и не Гумилёв, чтобы вдохновляться интимным ладом, тем более семейными разногласиями.

– Что будет с поэзией и прозой лет этак через 50? Что может положительно или отрицательно повлиять на процессы, происходящие в литературе, например, небрежное отношение к слову вплоть до уничтожения его (слова) смысла? Как вы будете участвовать в этом процессе?

– Думаю, в лучшем случае мы будем иметь склад. Огромное товарное неразобранное помещение. Шахскую библиотеку умниц и идиотов.

Я, честно говоря, буду обрадован такому исходу, потому что в противном случае не будет даже этого: не станет литературы в смысле книжном, она вся, бедняжка, развалится на файловый мусор, где будут свои лидеры по хостам и свои парии, которых при очередном пересчёте визитов будут шантажировать удалением. Мёртвым-то всё равно, хотя и на них сейчас наживаются наследнички, но каково живым в этой гонке тщеславий? Это ведь будет немедленно пересчитываться на деньги.

«Ну-с, сколько я сегодня огребу? Где мои баннеры? Сколько я за них должен?» – будничный ад сетевика.

Вообразите только эти несметные скопища электронных библиотек, вокруг которых будут кружиться сонмы пользователей, и питомцы одной библиотеки будут сражаться за преобладание своего убойного культа с адептами другого. Разыграется, мнится мне, эдакая ролевая стратегия. Каждый станет доказывать, что их собрание древностей и современностей полнее и лучше, не имея, конечно, никакого связного понятия о мощи библиотек древних, а заодно и о том, к чему они были приставлены, – к университетам старой Европы. И какие в них были поводыри слепцов – библиотекари, хранители тайн.

А к чему приставлены наши электронные библиотеки? К серверам, на которых виснут? Только-то.

Через полвека любой поводырь будет на вес золота, потому что будет решительно непонятно, зачем скопилась эта неимоверная, невообразимая куча словесного мусора и как вычленить из неё хоть крупицы истины.

Чтение будет рассеянным, как склероз. При обилии ценностей проигрывают все.

В честный и справедливый отбор шедевров я не верю. Разуверился, видя, как возвеличивают конченых ничтожеств, не могущих слова сказать по-русски. Чем постыднее ничтожество, тем слюнявее вокруг него премиально-журнальная шумиха.

– Помогли ли бы культуре огромные инвестиции? Или произошло бы, как с алкоголиком, которому подарили тысячу рублей – если не знаете, он враз помер?

– На голодном пайке культура дистрофична, но истинна. Инвестиции сводят её служение к служению инвестициям.

Я бы не хотел возрождения советского паразитического писательского слоя. Как бы кому ни казался прельстительным её образ жизни (дачи, литфонды), это была несчастная жизнь – рабская, всецело зависимая от воли генерального сюзерена и его присных. Она поначалу освящалась великой целью – строительством Самого Справедливого Общества – но далее загнила и увяла, превратившись в гонку за «шапками», орденами и званиями, поездками в загран. Рай великомосковской интеллигенции, но ад для людей мало-мальски свободных.

Истина одна: если тебя держат в стойле, будь готов к приходу коновала.

Беседу вёл Борис КУТЕНКОВ