Необитаемые острова истоптанного архипелага

№ 2010 / 39, 23.02.2015

Роман этот был издан маленьким, для друзей, тиражом за океаном. Издан с опечатками, в мягкой обложке, непритязательно… На обложке в зловещей чёрной ночи классический ракурс: Спасская башня, Красная площадь

Неизвестный роман о ГУЛАГе

Дмитрий ЧЁРНЫЙ

Роман этот был издан маленьким, для друзей, тиражом за океаном. Издан с опечатками, в мягкой обложке, непритязательно… На обложке в зловещей чёрной ночи классический ракурс: Спасская башня, Красная площадь, очередь в мавзолей Ленина, а выше за рисованной решёткой – название романа. Как завещание: «И время ответит…»

Роман-трилогия Евгении Фёдоровой был издан сыном, поэтому и название «издательства» – производное от его фамилии. О романе кроме меня и ещё двух-трёх человек в России никто понятия не имеет – да и тема уже немодная. Я было с пылу с жару предложил книгу аж экранизировать, но получил ответ от православных документалистов, что тема избита, а книге стоит полежать годков десять, чтобы попробовать экранизироваться. Увы, энтропия и социальная апатия распространяются на все творческие круги, особливо на реакционные. Да и где искать продюсера под «чернуху», народ переключился на позитив и сериалы-капустники…

Однако я жду уже вопроса и недоумения: какого чёрта я, коммунист, тут пеарю, как говорится, что-то антисоветское, да ещё и о ГУЛАГе? Где же принципы, корпоративная коммолчаливость, не проще ли так и оставить книжицу в узком кругу, не делая достоянием общества, закрыть и так уже усталые глаза (в смысле, public eye)? Да вот, пожалуй, тем коммунист и отличается от всякого прочего обывателя (ведь в буржуазном обществе и он обыватель, конечно), что даже спит «с широко открытыми глазами». Интересно, как этот образ появился у Сигизмунда Кржижановского в начале минувшего века и потом отозвался в самом конце века в песне белорусских «Красных звёзд»… Но вернёмся к книге.

Издана она весьма тихо, незаметно, в США, в Майами, в 2005-м (первый том), но писалась в СССР в прошлом веке, причём, что очень важно – до выхода солженицынского «Архипелага ГУЛАГа». И предыстория её не менее интересна, чем сама история, то есть текст книги. Её автор – советская журналистка, жизнь которой в тридцатых годах дала лихой поворот, и лагерный быт выпустил её на столбовую дорогу гражданской жизни только после войны. Потом её снова «взяли», но об этом третий том, так же скромно изданный, пока же – передо мной двухтомник…

Признаюсь честно, я не читал у Солженицына ничего, кроме «Одного дня», и ничего, кроме достоевщины, там не обнаружил – но поскольку мы проходили его в школе (класс-то был литературный, экспериментальный, кудино-новлянский), то и впечатление было сильное. Без политических ещё оценок, но было – в этом сила автора, конечно. Однако его «архипелаг», экранизированный, может только отпугнуть тех, кто без чёрных очков хочет разобраться в важнейших эпизодах Эпохи. Ибо из Постэпохи видится всё до жути тенденциозно, и чаще превращается в ужастик, мало отличимый от анекдота. А важны-то нюансы, важно личное, непредвзятое. В этом, кстати, тоже стиль Постэпохи, тоже приватизация (прилагательное от приватности, личности).

Как раз это и есть в книге Фёдоровой. Журналистка, детская писательница, полная жизненных сил, не скрывающая своей красоты, сексуальности (порой даже в избытке, что и сыграет роковую роль), начинает повествование на курорте, в Красной Поляне, где под ярким солнцем белеют советские одежды и санаторские строения… Женский взгляд куда сильнее, кажется мне, бородатого.

Двойное дно, три ветви дерева Эпохи

Евгения Николаевна ФЁДОРОВА, портрет 1933-го года

…Сделаю тут отступление: расскажу, как ко мне попала книга. Это тоже цепь сугубо литераторских телодвижений. Попутно откроем и ещё одно имя, имя поэта, увы, «забитое» его современником – Суханов, Алексей. Он в молодости очень симпатизировал моей маме. Студенческий романтизм геологов, букет маков утром в палатку… Они всю жизнь были друзьями, хотя его поздних антисоветских взглядов мама не разделяла. Это первая ветвь.

Мамина же подруга, живущая в США, передала нам книгу Фёдоровой – она долго жила с одним из сыновей Евгении. Это ветвь вторая. Героев романа мамина подруга, конечно, не знает. И студенчество у них проходило в разных вузах – Суханов, в частности, ей незнаком.

Удивительный круг замкнулся на мне – и я, как говорится, не могу молчать. Понимая, что многие судят о романах и рассказах лишь по рецензиям – я спешу хотя бы пересказать эту, так пока и не влившуюся в родную речь, книгу Фёдоровой, попутно увлекая и Суханова в область видимости.

Архив Суханова у меня на столе – пухлая маленькая папка, своего рода пепел, аналог урны с прахом, ведь покуда это всё не издано, это и есть прах, даже менее осязаемо, чем прах… А Суханов хотел бы издаться, но писал в стол, как многие его современники. Шести-семидесятник, он реставрировал своей почти детской аппликацией обложку журнала «ЛЕФ». Журнал 1925-го года, открывается небезызвестной поэмой «Владимир Ильич Ленин», из этого журнала я узнал многое о соцреализме, столь мне важное… Архивы переходят в архивы, накопления диссидентов достаются коммунистам. Такова извилистая судьба отечественной литературы. Так вот – при чём здесь Суханов.

Ветвь третья: он был женат на дочери главного героя и главного злодея романа «И время ответит». И хотя автор и жертва этого героя изменила его фамилию слегка – мы точно знаем, о ком идёт речь, знаем даже местожительство, потомков… Вот так из-за океана достаёт реальных граждан матушка-литература. Ведь в ней жизнь – и эта жизнь, через все перипетии пройдя, продолжается. Но для кого-то безвозмездно – в смысле, они и не подозревают, кем был их дед, отец, уважаемый житель красивого сталинского ДОПРа близ метро «Университет». Житель ныне уж покойный…

Каждый раз, проходя в гости к Кате Гордон мимо допровских выбеленных арок с их сталинским виноградным изобилием, я думаю о лучезарной жизни подлеца – причём подлеца не по службе, а подлеца-добровольца. Собственно, как роман об одном лишь его характере и ценен цикл «И время ответит…». Он опровергает расхожее мнение о первичной бесчеловечности системы. Всё и всегда в обществе делают люди – и многолетняя лагерная судьба Евгении Фёдоровой есть деяние Юрия Ефимова. Так звучит изменённая в романе фамилия, однако достроить подлинную не стоит труда – вспомните фамилию популярнейшего советского фантаста, а чтоб не ошибиться, ещё и фамилию покойного мхатовского режиссёра и киноартиста. Секс-сот НКВД аж с 1930-х, осведомитель, но какой: член Союза писателей, видный учёный-географ, имеющий фундаментальные научные труды, поклонник Рериха, Цветаевой и Пастернака… Это всё, правда, было уже к 1960-м, но чтобы «заработать» перечисленное, он вдохновенно внедрялся к сомнительным и «дожимал» в страстных объятиях. Нет, тут никакой двусмысленности, вы правильно поняли: Мата Хари или по-русски Анна Чапман – наоборот.

Секс-сот

Вот как описывает, всё ещё влюблённо, его жертва: «Он, лучший экскурсовод Краснополянской турбазы? Обаятельный мальчик, почти подросток на вид. Стройный, смуглый, в турецкой красной фесочке с кисточкой, так идущей ему… На крутой выпуклый лоб выбились кудряшки».

Так и веет тридцатыми с их кинематографическим чёрно-белым оптимизмом, стилем, вдохновением. Такими и идут по горной дороге двое, влюблённые – жертва, судьба которой уже решена, и секс-сот, продолжающий услаждаться телом жертвы. Роман Фёдоровой даже в нынешнем грубом издании, требующем как минимум корректуры – заразительно кинематографичен, в нём есть всё, необходимое для захватывающего фильма. Цвета, характеры, уникальные эпизоды, динамика отношений, очень разнообразные, и главное – реальные герои. Но главный феномен – он, антигерой. Ему чуть за двадцать. Он ведь ещё и поэт. Пишет о жертвах, выжимая не только их жизненные соки в объятиях, но и выцеживая экстракт в текст! Почти «Парфюмер» – но по шкале подлости значительно выше, изощрённее. Ведь пишет искренне, вполне отдаваясь чувствам. Его стихов достаточно в романе, чтобы вполне распознать известного учёного за слегка изменённой фамилией: ведь он не скрывал своих увлечений, стихи, быть может, даже изданы…

…Его зять, поэт Алексей Суханов, умер на даче при странных обстоятельствах. Вроде бы отравился консервированными грибами. Однако есть сильное подозрение, что отравился умышленно – что-то узнал. Или, может быть, и того хуже – узнал, но умер после этого не своей смертью, в КГБ с 1950-х были великолепные, нераспознаваемые яды. Такова тяжёлая тень-печать, падающая от фигуры героя романа Фёдоровой и её реального с ним романа.

Дело в том, что Ефимов сам был родом из вольнодумцев и профессионально приваживал «голубую молодёжь». Быть может, друзья Суханова, диссиденты – пошли фёдоровской тропой, то есть этапом, и Алексей смекнул, как это вышло, слишком поздно. А поэма «Голубая молодёжь» (по контрасту с красными – как бы аристократия) у Ефимова была написана ещё в тридцатых, он её читал Евгении, когда завоёвывал её сердце. Суть поэмы проста: есть четвёрка комсомольцев, они болтают смело о глупости едва начавшейся сплошной коллективизации, критикуют Сталина в узком кругу, голосуют на собраниях правильно, а сами меж собой всё обсуждают, обсуждают… И вдруг одному их них приходит в голову трезвая боязливая мысль – ведь точно кто-нибудь из четвёрки настучит. Зачем же ему и его таланту пропадать? Уж лучше пусть он и будет этим четвёртым, станет за прощение его грехов постоянным осведомителем… Такова чётко прописанная в автопортрете анатомия антигероя – то есть самого что ни на есть реального Юрия, мягко выражаясь, Ефимова.

Но вернёмся на горные тропы, где нынче рубасят во имя путинских олимпийских проектов всё почём зря… Экскурсоводами в Красной Поляне Евгения и Юрий оказались не случайно, и не случайно вместе. Юрия к ней направили после одного существенного в её жизни эпизода, о котором она вспомнила уже после ареста.

Дело было в Артеке

Увы, нельзя считать Евгению совсем уж невинной жертвой. Как сказала одна из российских читательниц романа – «нечего было болтать». Более того, некоторые её слова стоили жизни и другим. И самое главное – если бы не эта упрямая, строптивая разговорчивость, не появился бы и секс-сот. «Я поссорилась с Артеком, пытаясь протестовать против насаждения ущербной советской морали в детские неискушённые души» – так охарактеризовала суть конфликта Евгения. Неплохо так для периода бурного соцстроительства?

Конфликт-то вырос на пустом месте, шаг за шагом Евгения удивляла коллектив. Первый звоночек прозвучал после того, как в Артек приехал Молотов, выступил там импровизированно. Пионервожатые, на волне эмоционального подъёма от общения с вождём, предложили на собрании составить план по реализации предложений Молотова. Предложения-то сводились к простому: чтоб детишки уезжали из лагеря более умелыми, спортивными, здоровыми, сильными, увесистыми (то есть откормленными), чем прибыли. Эти самые принципы, вспомним, сохранялись в пионерлагерях до конца советской Эпохи – «прирост» в весе всегда фиксировался, на весы мы ходили отрядами… Но тут Фёдорова вдруг выступила (пока в приватном разговоре с одним из вожатых) с откровенным стёбом, говоря сегодняшним языком – мол, ничего особенного Молотов не сказал, бросьте пороть чушь и строить какие-то планы. Увы, в атмосфере всеобщего и вполне, судя по описаниям самой же «несогласной», искреннего оптимизма такие её слова никак иначе, кроме как враждебные, классово-чуждые, истолкованы быть не могли. Всё же – Молотов… А вот его слова.

«Как-то надо было закончить церемонию. Один из отрядов проскандировал:

– Ска-жи-те-нам-ещё-что-ни-будь!

– Пионеры и пионерки, – снова начал Молотов, – укрепляйте ваше здоровье, ваши мускулы. Если каждый из вас прибавит хотя бы одно кило – это уже хорошо. Веселитесь, разучивайте новые песни и пляски. Если каждый из вас привезёт в свой отряд хотя бы одну новую песню – это тоже хорошо.

Я запомнила эту «речь» от слова до слова, ибо именно она стала началом разоблачения моей «антисоветской сущности» (…) На собрание я не пошла. Хотя пойти бы следовало. И уж во всяком случае следовало бы припомнить один стишок, который я знала в раннем детстве:

Птичка ходит весело По тропинке бедствий, Не предвидя впереди Никаких последствий…»

Следующим шагом из Артека стало написание и прочтение там Евгенией рассказа «Кенеш». Рассказ стал ответом на прибытие в Артек двухсот детей расхитителей колхозного имущества – детей премировали за сознательность, поскольку расхитителями чаще всего были их родители, а сообщили в колхоз о воровстве дети, пионеры. Главный герой «Кенеша» Гараська, как и Павлик Морозов, погибает в конце сражения с одним из мощнейших «богатырей» буржуазного и даже феодального наследия – патриархально-семейными узами. Сперва Гараська пытается, – слушая с печи, как хитроводят и расхищают общее его предки, – урезонить отца, но тот его избивает. Тогда Гараська идёт в общество, ищет вне семьи поддержки своему верному, советскому пониманию происходящего – у учительницы. Он всего-навсего рассказывает своей учительнице о том, как его отец, председатель колхоза, покрывает существование параллельно с колхозом кенеша (удмуртская дореволюционная родовая хозяйственная формация), в котором дед Гараськи укрывает недосданное зерно, уводит туда телят под видом падежа. Избитый отцом-председателем Гараська сообщает учительнице, она, пока он спит у неё в гостях, – куда следует. На обратном пути «из района» она видит, как утопленного или утопившегося Гараську вытаскивают из пруда.

Рассказик, как минимум, пессимистический, если не сказать – упаднический. Битва проиграна, причём проиграна именно тем, ради кого свершалась революция и в ком советское, сопротивляясь кулацко-воровскому, билось самым громким пульсом – представителем нового поколения. Даже не столько после игнорирования «постмолотовского» собрания, а именно после этого рассказа, публично прочитанного ею под лозунгом «как трудно совершить подвиг» на пионерском костре, детскую писательницу Фёдорову из лагеря «попросили» приказом. Подобная достоевщина и пессимизм, конечно, были неуместны в Артеке. Или есть возражения, товарищи?

Командировка за журналистским материалом внезапно прервалась. Тут-то и нарисовался совершенно непринуждённо около неё Юра Ефимов. Они знакомятся в Обществе пролетарского туризма и экскурсий (ОПТЭ) после того, как она совершает поездку на Беломорканал в качестве экскурсовода.

Вот, кстати, чем ещё ценен роман Фёдоровой: конечно, озлобившись и на выходе ничего хорошего к советскому обществу не питая, Евгения, быть может, против своего замысла, идя за каждой деталью, даёт весьма объективную и позитивную картину жизни в СССР 1930-х. В духе радикального реализма – за несколько десятилетий до осмысленного появления его. Да-да: заметьте, на Беломоро-Балтийский канал она едет показывать достижения советской власти именно в области перевоспитания трудом, ведь то, что канал строили заключённые, везде говорилось, это была «открытка», агитка и для зарубежных туристов, которых Евгения и возила по каналу следом за Горьким. Работавшие на строительстве канала имени Сталина, пишет прошедшая сама через лагеря, пользовались относительной свободой (вот так, господа плакальщики и кликуши!) – особенно инженерно-технические работники. Так проходит 1934-й год, зимой на курсах ОПТЭ Евгения знакомится с Юрой. Ему 21 год, он вызывает у всех восхищение знаниями, все прочат ему великое будущее в качестве географа, не зная об его «хобби». Начинается роковой роман на Клязьме, в тогдашнем дачном Болшеве, где проходят курсы:

«Это была даже ещё не весна – преддверие весны, когда днём исходят слезами сосульки, чтобы утром снова украсить крыши стеклянной бахромой. Ночи ещё холодные, луна окаймлена светлым кругом и снег искрится. Черные стволы лип на крутом склоне Клязьмы отбрасывают чёткие тени, ветки не шелохнутся. На морозном воздухе дышится легко и привольно. Днём мы занимались, а вечером ходили гулять на обрыв к реке. На занятиях мы плохо слушали то, что скучно и монотонно читал методист. Сначала для развлечения играли в «крестики и нолики», потом в отгадывание слов. Затем выяснилось, что мы любим стихи, и на занятиях мы исписывали целые тетради тем, что знали наизусть; главным образом – он, так как я знала гораздо меньше. А по вечерам Юра читал мне вслух стихи – конечно, Ахматову, Гумилёва, Цветаеву, которую он просто обожал, и – свои собственные тоже. Этот мальчик был поэтом с детства…»

Видите, как работают юные секс-соты? Куда там Бонду и прочим западным кумирам… Тут почти школьная любовь. А между тем играющей с поэтом в крестики-нолики – под тридцать. И двое сыновей – но так хочется оставаться в мире поэзии, молодости, вдохновения, ведь и сама она журналистка, писательница… Ю.К. – таковы настоящие инициалы «Ефимова» – вполне здесь сойдёт за Мефистофеля. Радости взаимности с юношей, который её моложе, Евгения «покупает» ценой своей свободы – ибо ни секунды не подозревает, что этот мальчик объявился в её жизни не случайно, чтобы её «дожимать». Расплата, как и у Фауста, впереди.

«Конечно, мои дети были проблемой в наших отношениях с Юрой. Хотя к тому времени я уже собиралась расстаться с моим мужем Маком, с Юрой нас разъединяло нечто более непреодолимое – разница лет, в те годы несравненно большая, чем теперь, спустя сорок. Он был намного моложе меня. Эти семь лет были так непреложно и навсегда разъединяющи, что и воспринимались безропотно, без напрасных надежд и ожиданий. У него впереди был университет, молодые друзья, у меня – семья, стареющая мама, которая вот-вот сдаст мне на собственное попечение обоих моих ребят (кроме Славки ещё был малыш), сложные отношения с мужем, моя начинающаяся литературная карьера…»

Евгения знает, в какой омут бросается – вот что важно тут увидеть. Мефистофель не появляется без вызова – первый, общественный звонок прозвенел в Артеке, куда Евгения захватила и старшего сына, а вот второй – это разлад с мужем. Есть куда вбивать личный клин агента. Трудно сейчас угадать, кто, как и в каком отделе НКВД мог разрабатывать подобные планы внедрения агентов – но уважение к таким профессионалам явно должно быть. Ведь и фигура-то невеликая – подумаешь, стёб над Молотовым, подумаешь, 2 декабря кухонные разговоры о том, что Кирова убили по вине НКВД, так как не охраняли должным образом… А как тонко подобрались! Однако верно и то, что ни одно крамольное слово не растворилось в воздухе – вот и материализовался красавчиком этот тревожный недуг, это несогласие, зачастую позёрское. И сам он с удовольствием читает не так уж давно расстрелянного Гумилёва, поэта классово чуждого и тогда неизвестного… Какой своевременный мальчик! Да, пришло время платить. «И время ответит»…

Зелёный донос

В Красной поляне Юра внезапно засобирался, провёл с Евгенией страстную ночь и был таков. А вскоре за ней пришли. Потрясающе написана сцена задержания – с такой психологической точностью и женской откровенностью, что любой себя ощутит на месте Евгении, суетящейся между библиотекой, где от неё ждут выдачи книг, и милиционерами. Она уверена, что это ошибка, но они почему-то просят захватить пару белья, так как точно поедут в милицию. Милиционеры сами предлагают выйти не через главный вход в турбазу, а перелезть через забор (!) и уйти тылами, чтобы не смущать отдыхающих. Затем Евгению оставляют гуманно на балконе курортного отделения милиции:

«Я просидела на этом балконе до самого вечера. Сначала я с нетерпением ждала – когда же за мной придут? Потом я стала беспокоиться и строить догадки – почему за мной не идут? Потом я захотела есть, но не очень – беспокойство убивало аппетит. Ни разу не пришло мне в голову встать, пойти поискать кого-нибудь, спросить, что всё это значит? Мне велели подождать, и я боялась хоть чем-нибудь нарушить этот приказ. Чего боялась? Кого боялась? С мной был Сельвинский, «Тихоокеанские стихи». Я начала читать, но после первой страницы перестала понимать, что читаю. Вокруг меня исходил ароматом разогретый на солнце сад, над нежными кисточками японских мимоз жужжали пчёлы, чирикали пташки. Следил ли кто-нибудь за мной исподволь, или я могла уйти, убежать куда глаза глядят?»

Да, могла, спрыгнуть с балкона и вперёд… Но не таков советский человек, тем более интеллигент – и это знали тоже советские милиционеры. Главенство справедливости прочно жило в сознании граждан СССР, а значит, если тебя даже в малом подозревают – надо разобраться, а не прятаться при первом сигнале опасности. Да, это советское воспитание, это гордо поднятая голова – я не устану это повторять и доказывать, видите, вот и текстами лагерников. Эту психологию сегодня, после весьма мощного сдвига угла зрения на советское прошлое – понять невозможно. Воспитана трусость за двадцатилетие приватизации, индивидуализации, эгоизма – инстинкт самосохранения реабилитирован на социальной шкале ценностей, героизм неактуален, правокачание неэффективно. Конечно же, все сегодняшние читатели крикнут сквозь толщи лет и страниц Фёдоровой: беги! Там жуть сталинских лагерей, там кромешный ад, там нет никакого права и правосудия!.. Зачмокает болотно и Новодворская: «А вы чего ожидали в тоталитарном государстве?»

Но вот картина, написанная очевидицей, с чистого листа – она едет в милицию как на очередную экскурсию, с некоторым искренним любопытством и ожиданием, что её тут же отпустят, установив ошибку. Да и чего бояться? Ведь и сама Евгения возила туристов на Беломорканал. Ничего худого с нею случиться не может…

Поездка в Сочи из Красной поляны на автобусе, вполне гражданская, но с милиционерами – тоже никак не вписывается в киноклише с «воронками». Нет, в жизни всё постепеннее. И только оказавшись в ночном Сочи, сев у стола начальника Сочинского Управления НКВД, Евгения осознала, что обратной дороги не будет.

И снова – удивляемся. Добрый товарищ начальник во время допроса, идя на должностное преступление – ночью (!) – встаёт и выходит из кабинета на двадцать минут, как бы покурить. Глеб Жеглов своего Шарапова за это бы расстрелял на месте: «А ты плакатик этот внимательно читал?!» Но Жеглов будет только через три пятилетки, уже наученный взыскательности войной и второй половиной тридцатых. А пока уставший за день сочинский милиционер-начальник просто по-человечески жалеет Евгению и даёт ей самой увидеть собственными глазами донос, написанный зелёными чернилами. Дело в том, что именно такими ярко-зелёными чернилами писал свои письма и стихи Евгении Юрий.

Она не верит глазам, но почерк его спутать невозможно – перед ней его донос с подробным цитированием её приватных высказываний, шуток, суждений… Перед ней – почти приговор, написанный рукой любимого поэта-мальчика, смуглого экскурсовода в фесочке. На этот раз её ожидает экскурсия в новенькое здание (архитектор Щусев, напомню) на Лубянку.

«Стол следователя всегда должен быть абсолютно пуст. Кроме бланков для допроса – ничего.

А он оставил. Оставил лежать на столе мой паспорт и «трудовой список», принесённые военным. А под ними, чётко белея в свете лампы, лежал широкий лист бумаги, исписанный яркими зелёными чернилами, исписанный знакомым почерком… Теми самыми чернилами, тем самым почерком!

Я с ума схожу! Мысли несутся вскачь, теряя всякий смысл. Чернила… Письма… «Дорогая моя»… «Родное моё существо»… Опомнись, опомнись! Мало ли зелёных чернил! И что тебе мерещится в почерке? Опомнись!

Сердце колотится, как сумасшедшее. Я всё-таки заставляю себя перегнуться через стол и прочесть строки, лежащие ко мне вверх ногами. «Фёдорова Евгения Николаевна», – читаю я, потом ещё какие-то строки, которых в волнении разобрать не могу, и опять: «Фёдорова Евгения Николаевна»…

Я откидываюсь в кресле и сижу в какой-то тупой прострации, не думаю, не чувствую. А время идёт… Машинально пишу: «Дорогой Владимир Александрович, соберите, пожалуйста, мои вещи и отошлите домой в Москву, маме».

Дмитрий ЧЁРНЫЙ

Продолжение следует