СХОД С ПУТИ

Историософские тенденции в современной поэзии «поколения тридцатилетних»

№ 2006 / 7, 17.02.2006, автор: Кирилл Анкудинов (Майкоп)

Рассматривая проблему отношения к историческим событиям и процессам авторов нынешнего «поколения тридцатилетних» (родившихся в период 1965 – 1975 гг.), необходимо учесть следующее чрезвычайно важное обстоятельство: время творческого становления данного поколения пришлось на конец восьмидесятых – начало девяностых годов XX века, то есть – на период «поздней перестройки» и «ранней постперестройки». Можно сказать о том, что на глазах этого поколения творилась и преобразовывалась история, о том, что представители «генерации тридцатилетних» были свидетелями мощных событий, кардинально изменивших жизнь страны и, пожалуй, жизнь всего мира. Необходимо отметить и иной фактор: «тридцатилетние» оказались только свидетелями этих изменений, но не их участниками (за редкими исключениями). Они могли наблюдать за социально-политическими событиями, но их юный возраст не позволял им так или иначе влиять на события. В этом было отличие «поколения тридцатилетних» от старших поколений, в частности, от «шестидесятников» (родившихся в период 1935 – 1945 гг.) и «детей застоя» (родившихся в период 1950 – 1960 гг.). «Тридцатилетние» успели застать советскую эпоху, они же оказались заброшенными в жёсткую социальную ситуацию девяностых годов XX века (в так называемый «дикий капитализм»), и именно на «тридцатилетних» пришлась главная тяжесть выживания в условиях этой ситуации, поскольку у них не было опыта приспособленности к ней. «Тридцатилетние» – «люди исторического пограничья», «люди двух формаций». Но не они творили смену одной формации на другую формацию. «Тридцатилетние» оказались поставленными перед фактом общественных перемен. Все эти обстоятельства повлияли на формирование системы историософских воззрений авторов исследуемой генерации. 
     Следует заметить, что эта система оказалась полемически направлена против стихийной «историософии перестройки», созданной «шестидесятниками» (и отчасти «детьми застоя»). Основные концепты, лежащие в основе «историософии перестройки», заключались в следующем: 

   1. Движение истории, в общем, носит поступательный характер, хотя возможны частные отступления от «столбовой дороги Цивилизации». 
   2. Свободная личность может сознательно и направленно влиять на ход исторических событий. 
   3. Исторические процессы, в принципе, управляемы. Их исход зависит от различных факторов, которые возможно «переломить» в необходимом направлении. 
  4. История России XX века пошла по «ложному пути»; это привело к неисчислимым бедствиям. Точка «схода с пути» определялась по-разному – в зависимости от идеологических взглядов высказывающихся (для «левых антисталинистов» такой точкой был приход к власти Сталина, для либералов – Октябрьская революция, для монархистов – Февральская революция). 
 5. Не случись точки «схода с пути», жизнь России протекала бы благополучно (или, по крайней мере, более благополучно по сравнению с тем, как она сложилась в реальности). 

Проиллюстрировать отказ «тридцатилетних» от «историософии перестройки» может идейная эволюция, произошедшая в начале девяностых годов XX века с Дмитрием Быковым, автором, в наибольшей степени из своего поколения склонным осмыслять вопросы истории. 
     Сравним два поэтических текста Дмитрия Быкова… 
     Первый текст – баллада «Курсистка» был написан Быковым в 1990 году. Этот текст представляет собой монолог молодого барина, влюблённого в курсистку, активную посетительницу революционных кружков. Герой-рассказчик баллады призывает курсистку бросить блажь («Кто это злое безумие вам диктовал?») и зажить «полнокровной жизнью на лоне природы». 
      
     


Аннушка, милая, я для того и завёл
Всю эту речь, чтобы нынче,
в ближайшее лето,
Вас пригласить на вакации съездить
в Орёл.
Аннушка, как мне отчётливо видится
это!

В августе яблоки, груши, малина –
горой.
Верите ль, некуда деть – отдаём
за бесценок!
К вашим услугам отличнейший погреб
сырой,
Если вам так непременно охота
в застенок.


      
     Две последние строфы текста резко меняют его сюжет: выясняется, что основная часть баллады – ретроспективна и что герой в настоящее время пребывает в эмиграции. 
      
     


…Боже, давно ли? Проснулся, курю
в полумгле.
Дождь не проходит, стекло
в серебристых потёках…
Что-то творится сейчас на бездомной
земле?
Там-то не ведают, где ж разглядеть
в Териоках!

Видимо, зря я тогда в эмпиреях
парил.
Знаете сами, что я никудышный
оратор.
Может быть, если бы вовремя
отговорил,
Мне бы спасибо сказал государь
император.


      
     Обратим внимание на то, что в данном тексте допускается определённая возможность «управляемости историей», хотя эта возможность иронически остраняется и подаётся в качестве явно упущенного шанса. 
     Второй текст Дмитрия Быкова – поэма «Версия» – создан в 1993 году, через три года после написания «Курсистки». Он выдержан в духе «альтернативной истории» и представляет собой ответ на активно обсуждавшийся в то время российской общественностью вопрос: «Что было, если большевики проиграли бы в ходе Гражданской войны?» 
     Автор поэмы заранее обговаривает исходные условия своей фантазии [«…Представим, что не вышло. Питер взят Корниловым (возможен и Юденич). История развёрнута назад»], и вслед за этим начинает азартно импровизировать на заданную тему. В ход идут такие экзотические варианты хода всемирной истории, как социалистический переворот в Швейцарии. При этом бросается в глаза то обстоятельство, что Быкова не интересует «историческая экзотика» сама по себе: «Швейцарская революция» важна для него как дубликат несостоявшейся Октябрьской революции, как компенсация Октябрьской революции. «Даже если социалистическая революция в силу каких-либо обстоятельств не произошла бы в России, точно такая же революция случилась бы где-нибудь в другом месте, например в Швейцарии» – такова идея поэмы Дмитрия Быкова. 
     Автор поэмы прибегает к ещё одному интересному приёму: он рассматривает ход виртуальных судеб великих русских поэтов и прозаиков XX века в «мире без Октября» и приходит к парадоксальному выводу: в этом мире их судьбы сложились бы почти так же, как они сложились в реальности. 
     К примеру, вот какая участь, по мнению Дмитрия Быкова, уготовлена в гипотетическом «мире без Октября» Владимиру Маяковскому: 
      
     


Духовный кризис за год одолев,
Прокляв тиранов всею мощью пасти,
Он ринется, как вышколенный лев,
Внедрять в умы идеи прежней власти,

Давя в душе мучительный вопрос,
Глуша сомненья басовым раскатом –
И, написав поэму «Хорошо-с»,
С отчаянья застрелится в тридцатом.


      
     Точно в такой же степени неизбежно и самоубийство Сергея Есенина – вне зависимости от того, какая власть на дворе – «красная» или «белая»… 
      
     


Поскольку мир его идёт на слом,
А трактор прёт, дороги не жалея,
И поезд – со звездою иль с орлом –
Обгонит жеребёнка-дуралея.


      
     Таким же образом оказываются «запрограммированными» (с незначительными изменениями-вариациями по сравнению с реальностью) – гибель Николая Гумилёва (на десятилетие позже реальной), гибель Марины Цветаевой и Сергея Эфрона (во Франции), гибель вследствие «красного террора» Осипа Мандельштама (в Швейцарии), травля Бориса Пастернака за роман «Доктор Живаго», диссидентская деятельность и высылка из России Александра Солженицына. Автор делает исключение только для Владимира Набокова, который, не испытав пронзительной ностальгии по утраченной России, не сможет реализовать свой дар и превратится в посредственного прозаика. 
     Окончательный вывод, к которому приходит Дмитрий Быков, таков: 
      
     


Как видим, всё останется, как есть.
Законы компенсации повсюду.


      
     Как известно, теория «исторического материализма», являвшаяся программной для советской науки, трактовала проблему возможности важных общественно-политических событий с позиции детерминизма. Согласно этой теории, определённые социальные условия детерминировали события. Например, противоречие между уровнем «производительных сил» и отстающим от него уровнем «производительных отношений», с точки зрения «исторического материализма» программировало революцию. Время и место событий могло зависеть от множества субъективных причин, но в любом случае эти события в глобально-исторической перспективе были неизбежны. Говоря иными словами, если в силу каких-либо обстоятельств буржуазная революция оказывалась временно неосуществлённой в одной стране, она происходила в другой стране. Марксистский детерминизм являлся вариацией детерминизма гегельянского; марксизм во многом продолжил парадигму гегельянства, частично изменив отдельные положения в рамках данной парадигмы. «Историософия перестройки» представляла собой попытку выхода из детерминизма. Она носила ярко выраженный индетерминистский характер, хотя её индетерминизм на деле был частичным, непоследовательным: с одной стороны, она предполагала управляемость историческими процессами со стороны «свободной личности», с другой стороны, она базировалась на таких концептах, как «прогресс» и «столбовой путь Цивилизации». Нетрудно увидеть, что поэма Дмитрия Быкова «Версия» в своей основной идее есть возвращение к «старому доброму гегельянству». Вероятность исторических событий детерминирована «законами компенсации» (Законами становления Мирового Духа – по Гегелю) – в этом положении заключена суть поэмы «Версия». 
     Надо сказать, в дальнейшем Дмитрий Быков значительно усилил «градус детерминизма» в своих воззрениях на историю (особенно – на историю России). В настоящее время он усиленно пропагандирует теорию «четырёхзвенного цикла» как сущности социально-политической жизни России. Согласно этой теории, Россия оказалась замкнута в «порочном круге», состоящем из четырёх стадий (революция – тирания – оттепель – застой). России необходимо вырваться из данного «порочного круга», однако это пока не получается, поскольку, по утверждению Быкова, русский народ оккупирован двумя категориями «захватчиков» – носителями идеи «героического (ледяного) тоталитаризма» – «варягами» и лукавыми идеологами «либерализма без берегов» – «хазарами». Непрерывная борьба между «варягами» и «хазарами» обрекает русскую историю на вечный «бег по кругу». Заметим, что быковская теория «четырёхзвенного цикла» несёт в себе модификацию того же самого гегельянства с добавлением некоторых новейших мифологий. 
     Возвращаясь к поэме Дмитрия Быкова «Версия», обратим внимание на то, что в ней «историософия перестройки» оказалась поставлена под сомнение, поскольку автор этой поэмы фактически отменил ключевую для «историософии перестройки» концепцию «управляемости историей». С прямо противоположной стороны подкоп под «историософию перестройки» осуществил другой представитель «поколения тридцатилетних» – Александр Фишман, сотрудник газеты «Аргументы и факты», поэт, работающий в предельно заострённой эпатажно-эстрадной манере. Тексты Александра Фишмана, посвящённые исторической тематике, построены на отмене другой ключевой для «историософии перестройки» концепции, а именно – концепции «столбового пути Цивилизации». Фишман в той же степени, что и Дмитрий Быков, любит обращаться к «альтернативной истории». Однако если «версии» Быкова являются по своей структуре «внутренне замкнутыми», детерминистскими, даже фаталистическими, то «вариации» Александра Фишмана – «структурно разомкнуты». Главная мысль «вариаций» Фишмана такова: в истории могло произойти и может произойти всё, что угодно, даже то, что кажется современному человеку абсолютно невероятным и диким. Будь то приход к власти в Германии в тридцатые годы XX века не нацистских, а «левых» (троцкистских) сил во главе с Радеком, война «левой» Германии со сталинским Советским Союзом и разгром радековской Германии, осуществлённый едиными усилиями Советской Армии и германского нацистского подполья («Историческая вариация»)… 
      
     


Ратники плясали после сечи,
Обнимала Родина сынов.
Шолохова нежно взял за плечи
Пётр Николаевич Краснов.


      
     Или, напротив, победа нацизма над СССР в ходе Второй мировой войны, затопление Москвы и создание «Остландии» («От берёзок, от рябин и ракит…»). 
      
     


Столько «Хольстена» в морских
берегах –
Никакая тут Москва не всплывёт


      
     Ещё один поэт из «поколения тридцатилетних, тяготеющий к «эстрадному стилю», – Евгений Лесин (главный редактор литературного приложения к «Независимой газете» – «НГ – EX LIBRIS») – являет в своих воззрениях своеобразный вариант «новейшего руссоизма» в духе Венедикта Ерофеева. Для Евгения Лесина цивилизация, построенная на слове, на вербальности, – наполнена фальшью, ложью, «пропагандой» («Всё пропаганда, весь мир пропаганда»), а так называемая «высокая культура» – враждебна и опасна. 
      
     


Учили в аспирантуре
Русской литературе.
Так хорошо учили,
Что голову проломили.

      («Учили в аспирантуре»). 

    
     Избавление от навязчивого и страшного морока «пропаганды» Лесин – в соответствии с идеями своего кумира Венички Ерофеева – видит только в «возвращении к естеству». Помочь человеку обрести это «возвращение к естеству» могут любовь и алкоголь. 
     В поэзии Евгения Лесина часто подвергаются «алкогольному» травестированию «высокие» культурные концепты… 
      
     


Сжала руки любимого, милого.
«Отчего ты сегодня бледна?»
– Оттого, что я спиртом метиловым
Напоила его допьяна.

      («Сжала руки любимого, милого») 

     
     Не делает исключения Лесин и для концептов историософского характера. Он вскрывает их неподлинность, декоративность. Так Лесин знаменательно деконструирует ключевой для русской культурософии и историософии концепт «Ленинграда-Петербурга»… 

leningrad

Ленинград – это август, 
     это Каменный гость, 
     Медный всадник, 

гранитной реки демиург.

Ленинград – это галстук,

это шляпа и трость, 
     Наводнение и вообще Петербург. 
      
     Ленинград – это стены,

холодные сны и ограды, 
     Это перегородки, витые решётки 
     и шторы.
     Ленинград – это просто большой 
     монумент Ленинграду, 
     А Москва – это город…

      («Ленинград – это август…»)

    

     Следует обратить внимание на то, что идейные векторы историософских моделей, выраженных в поэзии Александра Фишмана и Евгения Лесина, достаточно близки (несмотря на то, что эти модели существуют в разных плоскостях, в разных аспектах осмысления реальности). Обе эти модели – и модель «слепой истории» Фишмана, и модель «мёртвой культуры» Лесина – отменяют такие базовые для «историософии перестройки» категории, как разумность, целенаправленность и гуманизм хода истории. Далеко не случайно то, что Фишман, так же как и Лесин, в качестве позитивной альтернативы предлагает «торжество плоти». В своих взглядах на механизмы истории Фишман и Лесин не выходят за рамки постмодернизма (хотя и Фишмана, и Лесина нельзя назвать «чистыми постмодернистами). Историософские подходы Фишмана и Лесина «аналитичны»; этим подходам не хватает «синтетизма». 
     Принципиально иную историософскую модель раскрывает поэзия Алексея Корецкого (сборник стихотворений которого «Вирши завершения» вышел в 1999 году в московском издательстве «Автохтон»)… 
     В этой поэзии часто встречаются мотивы «разрушенного дома», «руины», «гниения»; все эти мотивы формируют ключевую для поэзии Корецкого тему «распада культуры», разложения цивилизации». 
      
     


Недостроенный корпус какого-то
культ. строения
с замершими, замёрзшими озёрами
в подвале,
огромный, как он вмёрз,
почти по центру
нац. Парка (Парки дряхлые, прядите),
холодный (я забрёл туда в конце
зимы)…


      («Недостроенный корпус»)

      
     Необходимо обратить внимание на ритмику стихотворения Корецкого, несущую в себе важную смысловую нагрузку: стихотворение начинается как верлибр, но с третьей строки в нём появляется ритм. Пятистопный нерифмованный ямб имеет богатейшую культурную семантику в русской литературе; в первую очередь он отсылает к ассоциативному ряду, связанному с Античностью (яркий пример – «Я не увижу знаменитой Федры» Осипа Мандельштама). В стихотворении Корецкого появляются прямые отсылки к Античности («Парки дряхлые»). Всё это позволяет предположить: автор сопоставляет руины новейшего времени с дошедшим до нас наследием Античности – с руинами древности. Однако это сопоставление оказывается ложным: в отличие от живых «священных камней» Античности, «недостроенный корпус какого-то культ. строения» – лишён жизни и никому не нужен («А там, внутри – ни твари, ни травы, и даже голуби громаднейший чердак не удостоили семейственной заботой»). Стихотворение завершается знаменательной строкой – «Вот так и наступил конец цитаты». 
     Алексей Корецкий вступает в полемику с типовым постмодернистским, «игровым» восприятием культуры: окончательная и бесповоротная реальность разрушения культуры автоматически отменяет игровое начало; «конец цитаты» – не игра, а действительный конец, небытие, ноль… По мнению Корецкого, не следует сопротивляться этой реальности: то, что мертво, безблагодатно, обречено на самоуничтожение – должно самоуничтожиться. 
      
     


Ты помедли, мерзость запустенья.
Длись, распад. Гнои твои могилы –
пусть сгниёт.


      («Вешенки на отсыревшей древесине»)

      
     Причина «распада» и «мерзости запустения» для Корецкого заключается в исчезновении «духовной вертикали», в постмодернистской «абсолютной свободе», синонимичной «абсолютной энтропии». Мир, в котором отсутствует система ценностей, мир, в котором «всё равно всему», – богооставленный мир. 
     К слову, в неприятии либерального релятивизма с Алексеем Корецким солидарен Дмитрий Быков, в последнее время создавший много публицистических текстов, в защиту «духовной вертикали» и «иерархических ценностей». Корецкий и Быков – поэты, являющиеся противоположными чуть ли не по всем параметрам; единение этих поэтов в рамках антирелятивистской парадигмы говорит о том, что в современном российском обществе объективно назрели определённые духовные изменения, которые отразились в мировоззрении данных авторов. 
      
     


ни малейших напрягов
ни малейших разборок

ни малейшего флага
ни малейшего в гору

ни малейшего крика
ни малейшего в ногу

ни малейшего лика
ни малейшего бога


      («ни малейших напрягов»). 
      
     Контраст между «постмодернистским» отношением к миру и «ценностным» отношением к миру с исчерпывающей полнотой демонстрируется в двучастном экспериментальном поэтическом цикле Алексея Корецкого «Разве малость что…». Эта задача решается автором исключительно при помощи пунктуационных и интонационных средств. 
     Сначала автор даёт «постмодернистский» вариант… 
      
     


Разве малость что заужено…
Разве малость что загажено…
Разве малость что унижено…
Разве малость что заушено…
Разве малость что загашено…


      
     А затем интонационно переаранжирует его с «ценностной» точки зрения… 
      
     


Разве малость – что заужено?!
Разве малость – что загажено?!
Разве малость – что унижено?!
Разве малость – что заушено?!
Разве малость – что загашено?!


      
     Мотивы руин, плесени, гнили несут в образной системе Алексея Корецкого ещё одно значение; они воплощают Истину, оттеснённую на задворки жизни, «на свалку истории» (Корецкий выворачивает этот расхожий фразеологизм, позволяя выявить в нём скрытые смыслы). Алексей Корецкий воспевает «высокую маргинальность». Далеко не случайно прижизненная и посмертная судьба любимого мыслителя и историософа Корецкого – Константина Леонтьева – определяется им в следующих строках… 
      
     


Жизнь плесневелых пятен на стене,
наименованных людским
произволеньем…
Имперская печаль оставленного вне 
непрекославляемым решеньем
того, кому, о ком и для кого
все эти эмпирические взвеси
тончайшие – и хамское родство
судачащих о чёрном мракобесье.


      («Константин Леонтьев»). 
      
     Взгляд Корецкого на прошлое, настоящее и будущее цивилизации трагичен; это – взгляд «последнего римлянина», взгляд горестного очевидца гибели «имперских ценностей». В такой позиции есть привкус эстетского упоения грядущей гибелью собственного мира. Именно обречённость красоты даёт «последнему римлянину» возможность насладиться этой красотой с максимальной остротой и силой. 
      
     


Ведь даже лучше, что распад
необратим, что брат на брата
не заменим, что во сто крат
дороже платины – расплата.

И пусть над хрусткой берестой
той, некогда одной шестой –
скрип расправляющихся скрепок, –
дыши имперской красотой,
ослепшей молодости слепок.

И верь не верь, но всё пройдёт,
как перекрёсток двух мелодий,
как перекрестие двух родин,
как песенка про первый лёд.


      («Ведь даже лучше…»). 
      
     В отношении вектора хода истории Корецкий не питает никаких иллюзий; он – безусловный пессимист. И если настоящее вызывает у него скепсис и недоумение… 
      
     


Как за ширмой прищуренных век,
Марракотовой бездной
над погасшей страной полыхает
неведомый век –
не серебряный и не железный.


      («Как за ширмой прищуренных век…»). 
      
     …То будущее – рисуется в совершенно апокалиптических тонах… 
      
     


Быстрей, чем ты промолвишь
«раз, два, три»,
во мне свихнутся все календари, –
и вольный ветер Третьей мировой
уже со мной…

Как станут горы плавиться и течь –
пресуществится в шёпот наша речь.


      («Быстрей, чем ты промолвишь…»). 
      
     В поэзии Алексея Корецкого историософские мотивы носят скорее эмоциональный, чем рациональный характер; стихотворения Корецкого, посвящённые будущему, – не футурологические прогнозы, построенные на анализе информации, но смутные предчувствия и пророчества. Индивидуальная манера Корецкого зачастую отличается усложнённостью (и даже некоторой невнятностью). Также следует сказать о том, что в творчестве Корецкого почти нет «чистой историософии» (как, скажем в творчестве Быкова или Фишмана); историософские мотивы в этом творчестве прочно и неотделимо связаны с лирическими. Но, принимая во внимание всё это, нельзя не отметить, что историософия Корецкого несовместима с довольно оптимистической «историософией перестройки». 
     Многообразие историософских моделей, встречающихся в поэзии «поколения тридцатилетних», свидетельствует том, что осмысление истории даётся этому поколению с большими сложностями. В то же время это многообразие – показатель значительной интеллектуальной и душевной работы поэтов – представителей «поколения тридцатилетних». Поэты постепенно отходят от культурного шока, вызванного обрушившимися на них обломками «советского мира», обретают индивидуальное восприятие Истории. Однако обратим внимание на то обстоятельство, что все историософские модели, рассмотренные в данном исследовании, являются – в той или иной степени – фаталистическими. Поэты «поколения тридцатилетних» видят себя «жертвами Истории», но не «созидателями Истории», «творцами Истории». В поэтических текстах, созданных «тридцатилетними», часто встречаются ноты бегства от реальности, эскапизма (у Лесина, в определённой мере – у Фишмана и Корецкого), горькой иронии (у Фишмана, Лесина и Быкова, в меньшей степени – у Корецкого), фатальной неизбежности тех или иных исторических событий (у Быкова), мазохистского упоения гибелью (у Корецкого). В свете социально-исторических обстоятельств судьбы «поколения тридцатилетних» было бы странно ожидать от этого поколения иной самоидентификации по отношению к Истории. 
     

ankudinov

Кирилл АНКУДИНОВ

г. МАЙКОП

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.