На границе
№ 2011 / 12, 23.02.2015
Вышел новый сборник стихов Максима Лаврентьева, и называется он строчкой из старинных анекдотов – времён Картера и Брежнева. Там две сверхдержавы доразоружались до «финско-китайской» и «польско-китайской границы».
 |
Вышел новый сборник стихов Максима Лаврентьева, и называется он строчкой из старинных анекдотов – времён Картера и Брежнева. Там две сверхдержавы доразоружались до «финско-китайской» и «польско-китайской границы». Этот комический образ не один раз возникает в книге.
За две минуты в любой сетевой поисковой системе (куда уж нам без этого!) можно найти читательские отзывы на Лаврентьева. Превалирует такое комплиментарное определение: «великолепный поэт-традиционалист». Отчасти это клеймо заслуженное, вполне благородное и, во всяком случае, неизбежное. Называют Лаврентьева и неоклассицистом – наверное, по контрасту с принципиальными противниками силлабо-тоники. Во многих стихах Лаврентьева мы и впрямь наблюдаем напевное благозвучие и даже редкое в наши дни стремление к осмысленной ясности образов и мыслей. Но не забывайте, что мы находимся на границе, где встречаются разные государства, разные традиции. Степенная классическая ясность то и дело переходит в свою хулиганскую противоположность – и это не менее важно для Лаврентьева, чем внятное благозвучие. Автор вольготно устроился на границе разных традиций.
Вот и выходит, что на первый беглый взгляд перед нами консерватор, но мы знаем – и по стихам, и по эссеистике Лаврентьева – что он влюблён в обэриутов, а главным поэтом для него был и остаётся Хлебников. Значит, Лаврентьев всё-таки из ХХ века. И можно ли найти в поэзии галактику, более далёкую от классицизма, чем галактика Хлебникова? Своих подражателей Хлебников уничтожает, а ценителей обогащает.
Рифмует Лаврентьев изворотливо, владеет замысловатыми борцовскими приёмами, не боится каламбуров, он вообще не боится в лирике примет смехового начала – и это, конечно, от обэриутов, прораставших и в прикладной сатирической поэзии ХХ века. И русская речь не артачится, уступает изобретательному кавалеру:
И московит, поклонник Сартра, Подхлёстнутый еловой веткой, Вглубь романтического сада Бежит за пухленькой нимфеткой. |
Лаврентьев разбавляет лирический «исповедальный» сироп ложкой добротного фельетона – и получается новая манера, идеальная – которую он искал и ищет. Ищет, будьте уверены, потому что мы видим, как автор возвращается на одни и те же московские перекрёстки, возвращается к важным для себя темам – потому и мыслит циклами. Так, несколько раз он возвращает нас на склад запасных частей, которому посвящены одни из лучших стихов сборника. Творит легенду? Не только в этом дело. Склад, в котором немало лет автор пребывал «в запасе», в засадном полку, не отпускает, притягивает Лаврентьева. Он и в следующей книге – не сомневаюсь – если и не назовёт заветный складской адрес, то зашифрует эмоцию, с ним связанную. И не нужно ставить точку, а тем паче – восклицательный знак. Только так настоящие стихи и выращиваются – а не подсечно-огневым способом, когда, «закрыв тему», автор сбрасывает кожу и навсегда удирает в поисках новых приключений.
Обратите внимание на апокрифический цикл из «истории мировых религий». В «историко-религиозном» контексте легче лёгкого соскользнуть в привычную сладкую банальность или в её бунтарскую оборотную сторону. Думаю, в поисках «справного тона» Максим уничтожил немало вариантов этого цикла…
На этот перекрёсток Лаврентьев возвращался неоднократно. Стихотворение «Арджуна и Кришна» – пожалуй, самая убедительная удача сборника. В этих стихах есть эпическая прохлада и вспышки лирического огня, которые автор распределяет по длинному, панорамному стихотворению со счастливым чувством меры. Говорить о стихах без цитат – занятие зряшное. Но из двадцати трёх строф «Арджуны и Кришны» трудно вырвать «лакомый кусок»: противится ткань цельнометаллического стихотворения. К безусловным удачам я отношу и «Агасфера». А вот в «Мирадже» экзотическая языковая фактура пока мешает пробиться к сути: слишком много имён и топонимики! Уверен, что по этому восточному маршруту Лаврентьев ещё проедется, и, глядишь, в новых стихах появится Мухаммед – и станет такой же поэтической фреской, как Арджуна и Агасфер.
Но наш классицист, теософ и обэриут живёт во ржавом ХХI веке – в «ненастоящем времени». Стихотворения, «в которых отразился век и современный человек изображён довольно верно», мне представляются второй большой удачей сборника. И тут уж можно и нужно цитировать:
В Москве опустели дворы. Ты помнишь, как прежде бывало? Зимой выбивали ковры, А летом трясли покрывала. Гремели столы – домино, В колясках младенцы пищали, И тут же – табак да вино, Чтоб жить без тоски, без печали. |
Здесь ощущение, которое висит в воздухе; многие из нас узнают себя в этих строках, почувствуют рукопожатие собрата, единомышленника:
К давности стали зорки. Снов составляем опись. О пионерской зорьке Грезим, шагая в офис.
Менеджеры из фирмы По распродаже раши, Старые смотрим фильмы, Те, что смотрели раньше. |
Это стихи эпохи Интернета, когда тысячи детских впечатлений можно воскресить за пять минут, скачав старенькую пластинку или киноленту. И тот же самый технический прогресс порождает пластмассовую «ненастоящую» культуру, от которой мы сбегаем в ретро, в иллюзорный мир «пионерских зорек». Стихи Лаврентьева антибуржуазны, хотя автор воздерживается от политических деклараций. К чему риторические формулы, когда срабатывает сигнальная система, когда образ автора от стихотворения к стихотворению складывается из слов и звуков? Он пребывает на границе, на стыке, на московском перекрёстке – и это выигрышная стратегическая позиция для поэзии.
Максим Лаврентьев. На польско-китайской границе. – М.: Луч, 2011.
Арсений ЗАМОСТЬЯНОВ
Добавить комментарий