На границе

№ 2011 / 12, 23.02.2015

Вы­шел но­вый сбор­ник сти­хов Мак­си­ма Ла­в­рен­ть­е­ва, и на­зы­ва­ет­ся он строч­кой из ста­рин­ных анек­до­тов – вре­мён Кар­те­ра и Бреж­не­ва. Там две сверх­дер­жа­вы до­ра­зо­ру­жа­лись до «фин­ско-ки­тай­ской» и «поль­ско-ки­тай­ской гра­ни­цы».





Вышел новый сборник стихов Максима Лаврентьева, и называется он строчкой из старинных анекдотов – времён Картера и Брежнева. Там две сверхдержавы доразоружались до «финско-китайской» и «польско-китайской границы». Этот комический образ не один раз возникает в книге.


За две минуты в любой сетевой поисковой системе (куда уж нам без этого!) можно найти читательские отзывы на Лаврентьева. Превалирует такое комплиментарное определение: «великолепный поэт-традиционалист». Отчасти это клеймо заслуженное, вполне благородное и, во всяком случае, неизбежное. Называют Лаврентьева и неоклассицистом – наверное, по контрасту с принципиальными противниками силлабо-тоники. Во многих стихах Лаврентьева мы и впрямь наблюдаем напевное благозвучие и даже редкое в наши дни стремление к осмысленной ясности образов и мыслей. Но не забывайте, что мы находимся на границе, где встречаются разные государства, разные традиции. Степенная классическая ясность то и дело переходит в свою хулиганскую противоположность – и это не менее важно для Лаврентьева, чем внятное благозвучие. Автор вольготно устроился на границе разных традиций.


Вот и выходит, что на первый беглый взгляд перед нами консерватор, но мы знаем – и по стихам, и по эссеистике Лаврентьева – что он влюблён в обэриутов, а главным поэтом для него был и остаётся Хлебников. Значит, Лаврентьев всё-таки из ХХ века. И можно ли найти в поэзии галактику, более далёкую от классицизма, чем галактика Хлебникова? Своих подражателей Хлебников уничтожает, а ценителей обогащает.


Рифмует Лаврентьев изворотливо, владеет замысловатыми борцовскими приёмами, не боится каламбуров, он вообще не боится в лирике примет смехового начала – и это, конечно, от обэриутов, прораставших и в прикладной сатирической поэзии ХХ века. И русская речь не артачится, уступает изобретательному кавалеру:







И московит, поклонник Сартра,


Подхлёстнутый еловой веткой,


Вглубь романтического сада


Бежит за пухленькой нимфеткой.



Лаврентьев разбавляет лирический «исповедальный» сироп ложкой добротного фельетона – и получается новая манера, идеальная – которую он искал и ищет. Ищет, будьте уверены, потому что мы видим, как автор возвращается на одни и те же московские перекрёстки, возвращается к важным для себя темам – потому и мыслит циклами. Так, несколько раз он возвращает нас на склад запасных частей, которому посвящены одни из лучших стихов сборника. Творит легенду? Не только в этом дело. Склад, в котором немало лет автор пребывал «в запасе», в засадном полку, не отпускает, притягивает Лаврентьева. Он и в следующей книге – не сомневаюсь – если и не назовёт заветный складской адрес, то зашифрует эмоцию, с ним связанную. И не нужно ставить точку, а тем паче – восклицательный знак. Только так настоящие стихи и выращиваются – а не подсечно-огневым способом, когда, «закрыв тему», автор сбрасывает кожу и навсегда удирает в поисках новых приключений.


Обратите внимание на апокрифический цикл из «истории мировых религий». В «историко-религиозном» контексте легче лёгкого соскользнуть в привычную сладкую банальность или в её бунтарскую оборотную сторону. Думаю, в поисках «справного тона» Максим уничтожил немало вариантов этого цикла…


На этот перекрёсток Лаврентьев возвращался неоднократно. Стихотворение «Арджуна и Кришна» – пожалуй, самая убедительная удача сборника. В этих стихах есть эпическая прохлада и вспышки лирического огня, которые автор распределяет по длинному, панорамному стихотворению со счастливым чувством меры. Говорить о стихах без цитат – занятие зряшное. Но из двадцати трёх строф «Арджуны и Кришны» трудно вырвать «лакомый кусок»: противится ткань цельнометаллического стихотворения. К безусловным удачам я отношу и «Агасфера». А вот в «Мирадже» экзотическая языковая фактура пока мешает пробиться к сути: слишком много имён и топонимики! Уверен, что по этому восточному маршруту Лаврентьев ещё проедется, и, глядишь, в новых стихах появится Мухаммед – и станет такой же поэтической фреской, как Арджуна и Агасфер.


Но наш классицист, теософ и обэриут живёт во ржавом ХХI веке – в «ненастоящем времени». Стихотворения, «в которых отразился век и современный человек изображён довольно верно», мне представляются второй большой удачей сборника. И тут уж можно и нужно цитировать:







В Москве опустели дворы.


Ты помнишь, как прежде бывало?


Зимой выбивали ковры,


А летом трясли покрывала.


Гремели столы – домино,


В колясках младенцы пищали,


И тут же – табак да вино,


Чтоб жить без тоски, без печали.



Здесь ощущение, которое висит в воздухе; многие из нас узнают себя в этих строках, почувствуют рукопожатие собрата, единомышленника:







К давности стали зорки.


Снов составляем опись.


О пионерской зорьке


Грезим, шагая в офис.



Менеджеры из фирмы


По распродаже раши,


Старые смотрим фильмы,


Те, что смотрели раньше.



Это стихи эпохи Интернета, когда тысячи детских впечатлений можно воскресить за пять минут, скачав старенькую пластинку или киноленту. И тот же самый технический прогресс порождает пластмассовую «ненастоящую» культуру, от которой мы сбегаем в ретро, в иллюзорный мир «пионерских зорек». Стихи Лаврентьева антибуржуазны, хотя автор воздерживается от политических деклараций. К чему риторические формулы, когда срабатывает сигнальная система, когда образ автора от стихотворения к стихотворению складывается из слов и звуков? Он пребывает на границе, на стыке, на московском перекрёстке – и это выигрышная стратегическая позиция для поэзии.



Максим Лаврентьев. На польско-китайской границе. – М.: Луч, 2011.



Арсений ЗАМОСТЬЯНОВ

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.